Сперва включил лишь маленькую лампочку-ночник в форме старого уличного фонаря, висевшую над диваном. Мягкий свет ночника всегда успокаивал. Но шумел вентилятор камина, колыхалось красно-синее "пламя", забивало спокойное, матовое свечение фонаря светом дрожащим, нервным, неестественно театральным. И в этом свете все показалось неестественным, деланным, игрушечным - все, чему он отдал столько труда, силы, энергии, чем он любил похвастаться перед друзьями. В самом деле, к чему этот музей? Зачем это делалось? Для кого? Не лучше разве так, как у Шугачевых, - просто, безалаберно, тесно, шумно, но уютно и... счастливо?
Еще сильнее почувствовал холод, а с ним пустоту и одиночество. Он всегда боялся одиночества, его всегда тянуло к людям. Правда, с годами чаще приходило желание побыть одному. Но тогда, когда не было этого страшного, как неизлечимая болезнь, сознания одиночества, когда хотелось работать и радоваться - природе, результатам труда и собственным мыслям. Сегодня ничто не радует, а это страшно.
Он выключил вентилятор камина. Исчезли эффекты, осталось одно тепло. Подошел и выключил фонарь. Посмотрел в окно. Светил ущербный месяц - странно! - тоже какой-то неестественный, театральный. Звезды, правда, как звезды. Внизу - он забрался выше всех - белели крыши, отливали каким-то синтетическим светом. Видно, на них, застывших, не растаял снег, падавший с утра (на земле его уже нет), или, может быть, лежал иней. За поселком темнела стена леса. Молодой соснячок. Но сейчас, ночью, в этом искусственном свете лес - что гора, огромный и зловеще черный. И ни огонька. Ни души. Верно, он один в этом диком урочище, которое недаром зовется Волчьим Логом.
Максим подошел к окну в коридорчике, куда выходила лестница. Он больше любил это окно. Из него не открывался широкий вид, однако мир отсюда и не казался тесным. Тут, на косогоре, росли березы. Они подступали к самому домику, протягивали ветви в окно. Как хорошо шумела их листва летом! И сейчас в тени дома их мягкая, ласковая и, казалось, теплая белизна выглядела такой естественной. И шумели березы, как живые существа, тихо-тихо, нежно, как бы боясь потревожить его покой.
С березы на балкончик прыгнул большой кот. Жалостно мяукнул. Максим улыбнулся.
- Ах, бандит, шлялся и хозяина прозевал. А я уж беспокоился, где ты, не извели ли тебя кошки. Небось голодный?
Открыл дверь, впустил кота. Принес из холодильника колбасу.
На миг показалось, что появление живого существа прогнало одиночество и тоску.
Включил все лампы - люстру, настольную, ночник, подсветку в камине. Иллюминация так иллюминация!
В комнате потеплело и стало уютнее. Максим огляделся вокруг. Хотелось, очень хотелось, чтобы все эти вещи, сделанные его руками, плоды его фантазии, вызвали прежнюю, привычную и добрую радость. Но радость не приходила. Все казалось ненужными детскими игрушками, мишурой, как театральный реквизит после спектакля, при обычном, будничном освещении.
Кот терся о ноги и довольно мурлыкал.
Максим сел в кресло, взял на колени кота, погладил пушистую шерсть.
- Завидная у тебя жизнь, Барон. Никаких проблем. Если б ты мог понять, сколько их у меня. Ты знаешь, какое я сейчас сделал открытие? Что здесь, в комнате, подлинное, настоящее и имеет истинную ценность? Только вот эти заготовки, эти бревна. Обычно гости подсмеиваются над ними. Чудаки. Не понимают. Разумеется, можно распилить их на дрова и сжечь. Но только вот этот чурбак, больше ничто, может дать мне радость. Труд и ожидание чуда. Надежду, что наконец из-под моего резца выйдет что-то стоящее внимания.
Опять - в сотый раз! - он задумался над тем, что бы ему вырезать из этой заготовки, чтоб не погубить исключительный материал. Какой замысел мог бы вдохнуть жизнь в это покуда мертвое дерево?
Кот засыпал на коленях, мурлыкал все тише, тонко, как котенок.
А хозяин не мог успокоиться. Нет, не только о резьбе он думал. Он снова перебрал в памяти все пережитое, то, что его больше всего волновало. Работа, архитектура, сегодняшняя конференция и самоотвод, его причины. И опять вернулся к тому, что делал здесь, в этом доме, своими руками. Ради кого он тратил столько времени, энергии, даже таланта, делая все эти игрушки?
- Я, Барон, пилил, строгал, долбил, орудовал резцом. До мозолей на руках. Да, я люблю эту работу. Но, не только для своего удовольствия я поднимался в пять часов утра... Вдохновляло другое - сознание, что мой труд порадует еще кого-то.
Кот недовольно мурлыкнул и ударил хозяина хвостом по руке.
- Я мешаю тебе спать? Дармоед! За то, что я тебя кормлю, ты мог бы проявить больше внимания. Походи и послушай, - Максим беззлобно столкнул кота с колен. Тот, решив, что в чем-то провинился, стал снова виновато тереться о ноги. - Я открою тебе, Барон, одну истину, о которой, пожалуй, никому больше не скажу. Я строил школы, дворцы для людей... Для множества людей... Некоторые люди, сотни или тысячи... пожалуй, могут быть благодарны мне. А вот этот маленький теремок я строил для н и х. Ты понимаешь, Барон, для кого. Да, для двух человек, самых близких мне тогда. Для Веты и для... нее... Черт возьми! Ты видишь, Барон, до чего дошло? Мне не хочется называть ее имя, которое я тысячу раз шептал с нежностью и умилением. Это нелепо, Барон. Да, для Даши. Для Веты и Даши, Для Даши и Веты. Мне хотелось дать им еще одну радость. И мне хотелось почувствовать их благодарность. Тебе, представителю паразитического сословия, не понять, как это дорого - благодарность. Но благодарность людей вообще - это вещь абстрактная, хотя и она приятна. Благодарность людей близких, людей, которых ты любишь, - это величайшая радость и, может быть, главный смысл жизни. Тогда, пять лет назад, я верил в такое счастье. Я нарочно решил все сделать своими... вот этими,., руками. Можно осуждать меня, Барон, за проявление таких... не знаю, как назвать эти чувства. Но мне хотелось, чтоб тут все, к чему они будут прикасаться, чем будут, любуясь, пользоваться, чтоб все-таки напоминало им меня. Разве это дурное, позорное желание? Да нет же, нет, Барон!
Максим встал, прошелся по комнате. Скрипнула половица. Целый год она скрипит. Целый год он собирается поднять ее, подложить что-нибудь, чтоб убрать этот скрип. Сто раз думал об этом и ничего не сделал. Вот если б там, внизу, были о н и и он знал, что этот скрип их раздражает... Для себя же делать не хочется, для себя он редко когда что-нибудь делал.
Выключил люстру. Кот тревожно мяукнул, должно быть, ему показалось, что хозяин опять собирается уйти. Кот тоже боялся одиночества.
Максим понял его тревогу и снова сел, но уже не перед камином, а между книжными полками, где обычно любил читать.
- А что я встретил, Барон? Какой отклик? Они прожили одно лето... Но видел ли я тогда истинную радость? Больше потребительское удовольствие от дачного комфорта и удовлетворение мелкого тщеславия от посещения "экскурсантов" знакомых и незнакомых. Но во мне жили еще какие-то иллюзии, вера, что я трудился не зря. Прошлым летом Вета... Виолетта приехала сюда однажды на часок... попросить денег, чтобы поехать с друзьями в шумный и пыльный курортный город. Знаток Бетховена и Шопена, она осталась равнодушна к этой музыке в дереве. А может быть, нет ее, никакой музыки? Сегодня мне так показалось. Это страшно, Барон! Так я могу однажды открыть, что и во дворце моем нет никакой музыки. Мне страшно думать об этом, Барон! Что ж мне тогда остается? Даша этим летом не появилась ни разу. Выдерживала характер. И не появится. Я знаю, ты не будешь скучать, она тебя не любит... А кого она любит? Кого, Барон?
Вдруг снова вспомнились слова Кати Шугачевой: "А я видела тетю Дашу. Она ехала в машине".
И снова почувствовал, что в душе шевельнулось что-то, похожее на Барона, - мягкое, но с коготками, и когти эти больно царапнули там, внутри.
"Неужто ревную?" - он хотел, чтоб этот вопрос самому себе прозвучал иронически. Но иронии не вышло, потому что тот, внутренний "барон", опять больно царапнул. Живой Барон вскочил на колени. Максим со злостью столкнул его. Барон забрался под письменный стол и оттуда настороженно и недоуменно, поблескивая в полумраке глазами, следил за хозяином, стараясь кошачьим своим умом понять, чем не угодил властелину и кормильцу.
Максим поднялся и зашагал по комнате, нарочно с силой ступая на скрипучую половицу. Скрип ее пугал Барона. Он вздрагивал и забивался глубже под стол. Но Максима впервые не раздражал этот скрип. Пускай скрипит все. И пускай разваливается.
Остановился перед хитро замаскированным баром. Открыл свой тайник, посмотрел на бутылки; их стояло там немало, маленьких, сувенирных, с этикетками многих фирм и стран, но все были пустые. Осталось только полбутылки "Плиски".
- Нет, дорогой Барон, мы не станем пить этот ординарный коньяк. У меня есть бутылка - давно уже стоит - для торжественного случая и особо дорогих гостей. А что у нас может быть торжественного? Пожалуй, сегодня и есть тот случай, который следует отметить и запомнить. А гости... К черту гостей! Их много перебывало здесь, и немало таких, кто просто хотел выпить за наш счет, Барон. В будущем тут выпьет только тот, кто привезет свое. Остальные пусть пьют... смолу, как говорил мой отец...
Кот почувствовал, что настроение хозяина изменилось, и вылез из-под стола; потерся о ноги, довольно мяукнул, одобряя такую перемену.
Из-за толстых томов "Строительных норм и правил" Максим вытащил плоскую бутылку "Арарата", подаренную когда-то ереванскими коллегами. Из бара достал рюмки. Две. Придвинул журнальный столик и сел у камина. Но налил не сразу. Несколько минут сидел закрыв глаза. Потом произнес:
- Нет! Нет! Нет! ...
И тогда налил. Две рюмки. Как на поминках - одна для покойника. Минуту назад ему представилось, что в этот момент кто-то другой... обнимает Дашу. И в груди царапнуло так, что хотелось закричать от боли. Отогнал видение и обрадовался. Не сказал вслух, даже Барону не доверил этой тайны, этой неожиданной радости. Подумал только:
"Черт возьми! Действительно ревную! Ревную и хочу ее. Значит, люблю. Еще люблю. Даша! Почувствуй это! Пойми!".
Чокнулся с рюмкой, стоявшей на столе.
- Я пью с тобой, Даша. Еще раз. Будет горько, если это в последний раз. Горько всем нам. Неужели ты не понимаешь этого? Неужели ты так ослеплена? Кем? Я не верю, что кем-то. Или чем? Да, чем?
Пил. И не пьянел. Но все больше и больше распалялся ревностью и жаждой ее близости и ласки. Странно и непривычно, кажется, впервые сливались эти два противоречивых чувства. Это все больше убеждало его, что любовь, которую он хотел похоронить, еще жива.
Почувствовал, что больше не может сидеть здесь, в Волчьем Логе, и разговаривать с котом. Он должен увидеть ее. Сейчас же. От этой встречи, может быть, зависит его жизнь, его работа. И ее счастье. И Виолеттино тоже.
Максим еще не встал, только решительно закупорил бутылку, а Барон уже почуял его намерение и жалостно замяукал.
- Ах, Барон. Люди часто так вот, как ты сейчас, думают лишь о себе, только бы им было хорошо. Из-за этого большинство наших несчастий. Из-за эгоизма, себялюбия, глупых принципов. Кто-то первым должен сделать шаг, протянуть руку. Иначе нельзя жить в согласии и счастье. Я где-то читал... Распадающийся брак выявляет самое дурное у обоих супругов. Если бы мы научились видеть это дурное в себе и вырывать его с корнем, как сорняк...
Знал, что завести старенький "Москвич" не удастся - залегли кольца и вдобавок сел аккумулятор. Уже полмесяца машина не заводилась.
Пошел пешком в надежде, что на шоссе его подберет какая-нибудь попутка. Пока добирался до шоссе лесом, вымазался по колено; обходя лужи по дороге, исцарапал о ветки руки и лицо.
Была поздняя ночь, и на шоссе не попалось ни одной машины. Пятнадцать километров отмахал за каких-нибудь два часа. Почувствовал усталость, давно не делал таких переходов. Но решимость добраться до дому, поговорить с Дашей не проходила. Наоборот, росла по мере приближения к городу. За дорогу он придумал такие слова, от которых, казалось, должна рухнуть любая стена враждебности, отчуждения, злобы.
Только в микрорайоне удалось остановить позднее такси.
Решительно, не боясь нарушить ночную тишину дома, он поднялся на второй этаж. У него был свой ключ. Но дверь оказалась на цепочке. Пришлось звонить.
Дашины шаги послышались очень скоро. У Максима екнуло сердце.
"Не спала. Почему не спала?".
Даша спросила:
- Кто?
Он ответил:
- Я, - и испугался своего голоса, такой он был хриплый и неестественный.
Она щелкнула выключателем, сняла цепочку.
Он переступил порог, громко захлопнул за собой дверь.
Даша стояла в дверях спальни. Сквозь легкую ткань ночной сорочки, как сквозь туман, обрисовывалось ее тело - грудь, живот, ноги.
Максим едва сдержался, чтоб не броситься, не подхватить ее на руки, как некогда в молодости, и не понести в спальню.
Удержал ее взгляд - она оглядывала его, брезгливо скривив припухлые, все еще красивые губы.
Он сам посмотрел на свои заляпанные грязью туфли и штаны.
Она спросила со злой иронией:
- Что, Максим Евтихиевич, вместе с Бароном по крышам лазал?
- Я шел пешком из Волчьего Лога.
- От волчицы ты шел. Придумал бы хоть что-нибудь более оригинальное.
Он шагнул к ней. Она, как бы обороняясь, прикрыла рукой грудь, смяв сорочку.
- Даша! Я шел к тебе.
- Ко мне? Скажи, пожалуйста, какой рыцарь! Не думала. Растрогана до слез.
- Даша! Нам надо поговорить.
- О чем?
- Я люблю тебя, Даша.
Она деланно захохотала.
- Не смеши. Соседей разбудишь. Откуда такие нежности? От винных паров? Смешно. Он меня любит! Иди проспись! - и вдруг злобно закричала: - Я твоей любовью сыта по горло! Паразит ты! Деспот! Садист!
Рванулась в спальню, хлопнула дверью и... повернула ключ. Щелкнул замок.
Максим знал Дашин характер, готов был от нее все что угодно услышать. Идя сюда, твердо решил любую обиду принять спокойно. Иначе невозможно будет начать серьезный разговор. Его не обидели ее слова, пусть бы говорила что хочет, пусть бы ругалась до утра. Но ключ... Это уже новое. Запираться от него?
Возникло непреодолимое желание ударить кулаком по узорному матовому стеклу двери. И все. Считать, что это конец. Точка. Но он потратил столько душевной энергии, чтобы убедить себя сделать еще один, последний шаг к примирению. Шел, как юноша, чуть ли не всю ночь. Ради чего?
Стало обидно, что так унизил себя. Какое-то мгновение стоял неподвижно, опустошенный и равнодушный ко всему на свете. Не знал, что делать. Потом ощутил, что не может в эту ночь оставаться с ней в одной квартире - еще сотворит глупость, которую потом не простит себе.
Двери закрыл за собой осторожно, бесшумно. Спускался по лестнице на цыпочках, как ночной злодей. Не боялся шума - было стыдно самого себя.
Только на дворе вдохнул полной грудью морозный воздух и смело затопал по тротуару. Подумал, что нужно уважать себя, даже когда ошибаешься; если поступки продиктованы искренним душевным порывом, никогда нельзя раскаиваться и казнить себя.
Через час он тихонько позвонил в квартиру Шугачевых. Поля даже не спросила кто. Будто ждала.
- Почему не спрашиваешь? - шепотом сказал Максим. - А если воры?
- Дураки они, что ли, воры? Не знают, к кому лезть?
Максим засмеялся.
Поля удивленно посмотрела на него: с чего это он?
- Я тебе все объясню.
- Не надо, Максим, чего не бывает! - вздохнула Поля, кутаясь в халат. - Я вам сейчас постелю. Раздевайтесь.
Максим опять весело подумал: "Где она постелет? В каждом углу сопят дети".
IV
Максим ждал, что Игнатович на следующий же день вызовет его для объяснений. Не мог не вызвать. Своим неожиданным самоотводом Карнач в каком-то отношении подводил горком и, конечно, первого секретаря; их родственная и дружеская связь известна всему активу. Но с родством Игнатович, строгий и бескомпромиссный блюститель законов и норм партийной жизни, партийной морали, не посчитается. Милости не жди.
Максим чуть не с озорным любопытством (после ночной сцены с Дашей он почему-то весь день был в веселом настроении) пытался представить себе, каким образом Игнатович выразит свое недовольство.
Сперва удивился, что тот не вызвал ни в первый день после конференции, ни на второй. Потом с тем же озорством подумал о деликатном положении, в которое попал секретарь горкома: попробуй найди кару такому черту, как он, Карнач, да еще за поступок, не противоречащий Уставу.
Однако неписаный этикет он все же нарушил, к чему Игнатович - Максим это знал - ни в коем случае не может остаться равнодушным. Почувствовал уважение к уму свояка: выбрал единственно правильный метод - официальное молчание и соблюдение дистанции. В конце концов это, пожалуй, и есть самое тяжелое наказание, так как при всей несхожести их характеров, суховатости Игнатовича Максим любил этого человека, высоко ставил его преданность делу, честность, принципиальность - всегда хозяин своему слову. Такие качества руководителя нельзя не ценить, особенно ему, главному архитектору, которому ежедневно приходится решать бесчисленное количество самых неожиданных и часто каверзных вопросов. О, как ему помогала деловитость секретаря горкома! Любил с ним поговорить, поспорить, иной раз довольно горячо, но всегда уходил с сознанием, что спор пошел на пользу городу. Чувствовал, что Игнатович тоже охотно спорит с ним, потому что не формально, а как партийный руководитель стремится проникнуть в архитектурные тайны, разобраться в них. Архитектура города для него не просто еще один нелегкий участок работы, лишняя забота, а часть - и немалая! - жизни, так же как и для него, Максима. На этом сблизились. И даже подружились. Дружба была сдержанная и глубокая, более серьезная и прочная, чем дружба тех, кто часто встречается за чаркой и доверяет друг другу интимные подробности своей жизни. За обеденным столом они встречались лишь в обкомовской столовой, в гости друг к другу ходили редко - раза два в год, в большие праздники или на именины жен. Своих дней рождения не отмечали, на "сердечные темы" никогда разговоров не вели.
Максим даже был несколько разочарован, когда только на третий день позвонила секретарша и передала, что Герасим Петрович просит зайти к нему сегодня в двенадцать двадцать. Обычно звонил сам и почти никогда не назначал так точно время, просто говорил: "Максим, сын Евтихия, загляни часика в четыре", - хотя все в городе знали пунктуальность Игнатовича - в приемной никто из вызванных больше десяти минут не ждал. И никто, наверно, не удивился бы, если б его пригласили к секретарю горкома на десять часов двадцать девять минут.
Но Максим не ожидал, что Игнатович т а к пригласит его и так явно даст понять, по какой причине.
В приемной работала приятная женщина - Галина Владимировна. Мало кто знал ее фамилию, но все знали имя и отчество. И все уважали, даже, не будет преувеличением сказать, любили за приветливость, аккуратность: все объяснит, запишет, выполнит. К ней обращались чаще, чем в отделы. Пожалуй, рассчитывали на нее больше. Работники обычно говорили: "Хочешь, чтоб документ (или вопрос) не мариновался, попроси Галину Владимировну".