След привел к густокронному, развалистому кедру.
Легкие, как уколы шила, знаки от коготков белки не успели еще изгладиться на коре дерева. Селифон обошел вокруг - "сбегу" не было. Он снял винтовку, встал под другое дерево и замер.
В белом, смертно-сонном лесу было тихо, как в колодце, только далеко чуть слышно выколачивал дробь неутомимый плотник - дятел. Селифон одновременно уловил движение качнувшейся ветки и звук, похожий на урчание котенка. Кисточки ушей белки легли на мушку, винтовка чуть сползла вниз, и вместе с нажимом на спуск Селифон увидел мягкое падение пышнохвостого зверька…
- Не урочится и не призорится мать сыра земля, и да не урочится и не призорится мой промысел,- сняв шапку, суеверно произнес заклинание Селифон и заткнул добычу за опояску.
Весь день он охотился на небольшом первом увале. Белка была непуганая, и Селифон сбивал их одну за другой. К вечеру он унизал всю опояску беличьими тушками. Ни усталости, ни голода не чувствовал увлеченный охотою Селифон и даже ни разу о Марине не вспомнил. Он был подобен золотоискателю, напавшему на богатую россыпь.
Встретив выводок рябчиков, застрелил двух на ужин и, когда запылала вечерняя заря, повернул лыжи к избушке.
Тихон уже вернулся. В отверстие крыши вылетал дым.
Довольный добычей, Селифон переступил порог. Курносенок сидел у печки-каменки и снимал шкурку с белки, - две снятые сушились под матицей да три неободранные лежали на полу.
- Сколько? - спросил Тишка.
- Не считал.
- А я шесть штук добыл.
Селифон осторожно стал вытаскивать одну за другой убитых белок.
- Девятнадцать, двадцать, двадцать одна… - вслух считал Тихон, не отрывая глаз от горки беличьих тушек. - Двадцать одна да моих шесть - двадцать семь. Эдак месяц попромышляем - и избу новую построю…
- А ты помалкивай и не считай. Дома поровну разделим, а в промысле не считай. Неужто тебя и этому не выучили?
4
Горка шкурок увеличивалась с каждым днем. Тихон, потихоньку от Селифона считавший белку, знал, что перевалило за пятую сотню.
От ежедневного недосыпания оба осунулись. С каждым днем уходили все дальше и дальше: вблизи белка обилась. Припасы кончались. Дело близилось к выходу из тайги.
Селифон все чаще и чаще стал думать о Марине, каждую ночь видел ее во сне - тонкую, гибкую, с жаркими губами, пахнущими шалфеем. Парень просыпался и подолгу не мог заснуть, вспоминал ее глаза, голос, грудной смех.
Целые дни образ Марины не покидал охотника, неожиданно возникая то из купы пихточек-подростков, то на кипенно-белой рубашке берез.
А вечером снова жарко пылали дрова в каменке избушки "на курьих ножках". Снова за стенами шумел вековой бор. От нестерпимой жары Селифон открывал прокопченную дверь, садился на порог и подолгу глядел в огонь… Приподняв руки, Марина поправляла темноореховые волосы, ласково глядела ему в лицо и беззвучно смеялась…
Курносенок больше промышлял ловушками: следить и стрелять белок было труднее.
- Капканчики только поставь да осматривай, - они сами круглые сутки ловят и хорьков, и горностаев, и колонков, - хвалился Тишка.
Он лелеял мысль поймать соболя и утаить его от Селифона. Соболиные места были в больших крепях, и как Тишка не разыскивал их, он не мог натолкнуться на след "аскыра" - самца соболя.
Только перед самым концом промысла "поталанило" Курносенку. На длинной головокружительной россыпи, в соседстве с непроходимым кедровым стлаником, он встретил сразу несколько собольих следков различной величины. Стежки скрещивались, убегали в падь.
Тишка снял шапку и набожно перекрестился.
- Не было ни гроша, да вдруг алтын. Господи, помоги! Избу бы новую… Платье бы шелковое Вирушке… Себе бы штаны плисовые… Воровать перестал бы…
В великом волнении Тишка побежал сбочь следов и, не чувствуя мороза, на самых верных скрещивающихся "сбежках" дрожащими руками начал настораживать капканы.
Осталось поставить две последние ловушки, как вдруг Тишка натолкнулся на чужой лыжный след. Лыжница в его соболиных местах, отысканных с таким трудом!.. Этого он перенести не мог… Холодный пот выступил на лбу Тишки. Он свернул на лыжню и безошибочно понял: алтайцы! Следят тех же самых зверей, что и он…
День померк. Вблизи чужой лыжницы, на четко отпечатавшихся следах, Тишка наспех насторожил последние капканы и, расстроенный, пошел в избушку. О соболиных стежках ни словом не обмолвился Селифону.
Задолго до рассвета, без завтрака, Тишка отправился на осмотр ловушек. Длинный путь разгорячил его. Пот заливал лицо, остро щипал глаза, а Тишка бежал и бежал.
В первом же капкане, взметывая снег, билась черная, гибкая, как змея, соболюшка.
С крутика Тишка орлом налетел на нее и ударил палкой по ушастой головке. Зверек обмяк. Тишка разжал железные челюсти ловушки, схватил горячую, пышную зверушку и сунул глубоко за пазуху. И руки и губы Курносенка тряслись. Он сорвал с дымящейся на морозе головы шапчонку и подкинул вверх. Потом стал креститься и шептать что-то бессвязное. В каждом настороженном капкане Курносенок уже видел по соболю.
- Господи! Разрази меня громом-молоньей, если хоть на копеечку украду чего! Женюсь, видит бог, женюсь! Приду и скажу: "Хватит, Вирушка, людей смешить…"
Тишка не снял, не переставил счастливой ловушки, а побежал к другим поставленным им капканам. Ни крутика, ни пади не видел удачливый охотник, - казалось, на крыльях летел он к большому счастью.
Но остальные капканы были пусты. Свежеголубеющие стежки следов в одном-двух метрах от ловушек сворачивали в сторону, точно осторожных драгоценных зверьков предупреждал кто-то о смертельной опасности.
Оставалась надежда на последний капкан, настороженный в крутике под нависшей скалой, - туда, в узкую щель меж камнями, сбегались следы с трех сторон.
"На этой сбежке - обязательно! Обязательно!" - словно кто нашептывал в уши Тишке.
Когда Курносенок покатился под гору, то уже на половине спуска он заметил что-то неладное, и у него похолодело в груди.
У нависшей скалы, склонившись над капканом, стоял человек.
Не сдерживая лыж, Курносенок скатился в обрыв и встал перед грабителем, немой от изумления и злобы.
Человек разогнулся. Это был молодой рослый охотник с темнобронзовым скуластым лицом и раскосыми глазами, блестевшими вызывающе и зло из-под черных крутых бровей. Одет он был в длиннополую шубу, опушенную рыжей бараньей овчиной по подолу и воротнику, в меховую шапочку из полосатых шкурок бурундука и мягкую меховую обувь - кисы.
В руках алтаец держал крупного сизо-вороного соболя. С носика аскыра падали капли крови.
- Ты что делаешь? - клокочущим, хриплым голосом спросил Тишка.
Но большой, сильный охотник, поблескивая узкими насмешливыми миндалинами глаз, шагнул навстречу щупленькому Курносенку и на ломаном русском языке спросил:
- Откуда такой? Шей будешь?
- Отда-а-ай! - пронзительно, на всю тайгу, крикнул Тишка, бросившись с протянутой рукой к своему соболю.
Алтаец, стремительно поднял соболя над головой и, еще грознее надвинувшись широкой грудью на Тишку, тоже крикнул:
- Моя звирь! Шужой место! - Темные скулы алтайца почернели, щеки облились коричневым румянцем.
- Отда-а-ай! - еще звончее повторил Тишка и, прижимая к груди кулаки, рванулся на великана, но от толчка в плечо отлетел к скале.
Запрокинувшиеся при падении Курносенка лыжи торчком воткнулись в снег.
- Драться? Ты драться?! - захлебываясь от бешенства, прохрипел Тишка.
Вскочив на ноги, он остановившимся взглядом уперся в бесстрашное раскосое лицо противника.
Прочел ли в озверелых глазах Тишки алтаец безрассудную, слепящую ненависть, почувствовал ли его намерения или нет, но он еще более угрожающе сдвинул брови и выдернул из деревянных ножен широкий зверовой нож.
Как Курносенок сорвал винтовку с плеча, как, отскочив в сторону, выстрелил в лицо алтайца, - он плохо помнил. Казалось, это сделал кто-то другой, стоявший за его спиной. Нож выпал из рук алтайца, и сам он, страдальчески перекосив рот, упал лицом вниз, выронив из рук злополучного соболя. Скрюченные темные пальцы алтайца впились в снег.
Тишка сунул редкого и по величине и по окраске аскыра за пазуху и, все еще дрожа от возбуждения, сузившимися глазами посмотрел на рухнувшего к его ногам великана.
Но в следующую же секунду взгляд его упал на кремневую винтовку алтайца с длинными сошками. "Спрятать. Корову за кремневку взять можно, приду за ней потом". Он сунул ружье под выступ скалы и только тогда огляделся. Место было глухое. Свидетель лежал мертвый.
- Пропади ты пропадом! "Шей будешь?" Вот тебе и "шей"… - громко сказал Курносенок и стал забрасывать убитого снегом.
Со спины алтайца снег осыпался, как песок, а внизу, под головой, пропитывался кровью.
Кое-как забросав тело убитого, Тишка спрятал в снег стоявшие у скалы лыжи алтайца и, не оглядываясь, побежал готовой лыжницей к избушке.
Селифон был в тайге. Курносенок ободрал в становье соболей и спрятал шкурки под рубаху.
"Мягкие, в горсть зажмешь. Триста рублей за каждого…"
О случившемся старался не думать, но сознание большой, непоправимой беды где-то глубоко засело в душе.
- Домой! Снимай капканы утром - да ко дворам, в баню… - Селифон счастливо улыбался.
Тишка молчал. Был он бледен и угрюм. За ужином не притронулся к каше. Радостно взволнованный удачным окончанием промысла, близкой встречей с Мариной, Селифон не обратил на Тишку внимания.
Легли рано.
- Пороша выпала бы… - как бы про себя заговорил Курносенок.
- О чем ты?
Но Тишка уже храпел.
Лишь только заснул Селифон, Курносенок потихоньку встал.
"А уж Вирушка будет рада платью…"
Но на душе по-прежнему было тревожно.
"Плохо засыпал, следы не запутал, как бы не наткнулся кто…"
Тишка вышел за дверь.
Небо было в звездах.
"Вёдро!.. Сбегать привалить как следует. А Селифошка хватится - скажу: капканы досматривал…"
У избушки казалось просто: прийти, вырыть под скалой рядом с лыжней яму, спихнуть убитого, зарыть и заровнять снег. Когда же вбежал в первый настороженно-хмурый кедрач, напал страх. Но чем больше трусил Тишка, тем неудержимее влекло его в страшную падь, к нависшей скале.
Над первой же поляной Курносенок увидел странное, мглистое марево, и ему почудилось, что залитый звездным светом снег дымился, разгораясь в костер. Не помня себя, Тишка кинулся обратно.
Избушка показалась неожиданно быстро. Споткнувшись лыжами о порог, парень с размаху упал на Селифона.
- Одурел, что ли?.. Откуда ты?
Дрожащий Тишка, вытянул руки, закричал:
- Там!.. Там!..
Селифон выскочил за дверь, постоял, послушал и вернулся.
- Да откуда тебя кинуло-то?
- Вышел я… а… он горит, горит…
- Кто? Какое ты мелево мелешь?
- Снег… Капканы пошел досматривать… А там… горит…
- Ушканья душа твоя… Ночью ловушки досматривать!.. Ложись. Утром самому над собой смешно станет…
…Снимая капканы, Тишка услышал визгливо-гортанный крик:
- Э-э-гы-ый!
К крику присоединился лай собак, заполнивший устье пади. Ноги Тишки в коленках дрогнули, точно кто ударил по ним поленом.
"Алтай!.. Бежать!"
А ноги не двигались, руки тоже утратили силу. Тишка, как в капкане, ерзал на одном месте. Несмотря на мороз, на спине, на лице, на лбу у него выступил обильный пот.
- Э-э-гы-ый! - уже заметно ближе раздался крик.
- К Селифошке!.. К Селифошке!.. - с трудом двигая лыжи, шептал одеревеневшими губами Курносенок.
Поднявшись на увал, он скрылся в кедрач.
"С собаками разыскивают… Догонят - убьют…"
Завидев издали Селифона, стоявшего у избушки, он замахал ему руками. По бескровному лицу Курносенка пробегали судороги.
- Бросай! Сумки бросай… Алтай… много… гонятся… Грабить пушнину будут…
Ужас Тишки передался Селифону.
Пушнина была увязана. Селифон оттолкнул метавшегося по избушке Курносенка, перекинул сумку за плечи, взял винтовку и встал на лыжи.
- Не отставай!
За увалом в устье пади, выли собаки.
Адуев кинулся набитой лыжницей в первый лесок, стараясь запутать следы выхода на исполосованное лыжами место его белкования. Отбежав с километр, он обернулся. Собачий лай слышался уже со стороны избушки.
- Не отставай!
С лица Тишки струился горячий пот.
- Зипун скину, загорелся…
Селифон пригрозил Тишке кулаком.
Курносенок хватал на бегу снег. Подъем пошел круче.
Тишка хрипел, как запаленный конь.
- Отдохнем, ради бога… Упаду!
Селифон остановился и стал слушать. Лай собаки раздался справа.
- Обходят… напересек кинулись!
Адуев взял влево. Вершина казалась недосягаемой.
Кедрач редел. Все чаще попадались широкие прогалы, близкие к гребню отдельные скалы.
"На открытом захватят - перебьют из винтовок".
Деревья становились приземистее, сучковатее. У стоящей на отлете скалы Селифон увидел "его" и замер, как замирает зверь, неожиданно столкнувшийся с охотником.
Припав на колено, алтаец нащупывал стволом винтовки "зверя". Адуев дернулся всем корпусом вправо.
Боли не было, почувствовал только ожог в плечо, выше косточки.
- Стреляет, дьявол!
Селифон с усилием поднял винтовку. Суровый черноусый алтаец взглядывал исподлобья на русского охотника и, стоя на коленях, проворно заколачивал в ствол шомполом пулю. Лицо алтайца было хорошо видно Селифону. Вдоль левой щеки его пролег глубокий шрам.
"Лошадь ударила, должно быть", - невольно отметил Селифон.
Винтовка ходила в его руках. Из всех сил старался он задержать дыхание и вел мушкой вдоль ненавистного шрама. Увидев на прорези прицела стиснутые зубы, нажал на спуск.
Из-за выступа скалы выскочила собака и с визгом и лаем метнулась вниз по увалу. Селифона охватило пьянящее чувство опасности, азарт боя. Он решил:
"Будь что будет, но не отдавать пушнины!"
- Винтовку давай, мою заряди! - крикнул он Тишке. - Айда в камни! Отбиваться будем!
На бегу они оглянулись: у кедра бился человек, взметывая руками и ногами пушистый снег.
Когда Селифон взобрался на первую скалистую грядку, внизу, у темной кромки кедровника, заметил он собак и две человеческие фигуры в длинных шубах. Алтайцы-охотники опасливо выглядывали из-за деревьев.
- Хватайся за винтовку! - крикнул он обессилевшему Тишке. - Алтай сзади!
Тишка упал в снег. Алтаец выстрелил. Пуля взвихрила внизу сугроб.
- Недоплюнул! - обрадованно крикнул Курносенок.
Подъем на гребень был опасен и крут. Лыжи поминутно сползали вниз. В торопливом беге, в страхе от возможной гибели под снежной лавиной, Селифон забыл об убитом алтайце. Но только лишь сели они передохнуть, фигура бившегося человека опять появилась в глазах.
"Лет тридцати, не больше, черноусый… со шрамом. А может, ранил только?.."
- Да ведь и он меня ранил, - сказал Селифон вслух и вспомнил про саднившее плечо.
Тишка помог снять ему зипун, завернул окровавленную рубаху и с усилием отодрал ее от раны. Селифон стиснул зубы. Из раны потекла кровь, сбегая по белой спине ручейками. Запасной рубахой перевязав плечо, охотники двинулись дальше.
Шли озираясь, ожидая погони. С хребта бежали ходко, ни одним словом не обменялись по дороге.
"Алтая-то и Селифон убил. Как ни верти, а хвост и у него замаран, а собольки-то у меня, - и на-ка вот выкуси!.. Чтобы я эдаку муку принял да поделился… Да не ной моя косточка во сырой земле!" - радовался Тишка.
На остановке он сказал Селифону:
- О сражении с алтаями болтать нечего: промышляли мы в ихних родовых угодьях. А о ране не беспокойся, на меня вали: Тишка, мол, подстрелил нечаянно, и разговор весь.
5
В зимние сумерки в Черновушке из экономии долго не зажигают огней.
В уличной тишине сочно хрустит снег под ногами, и в небе робко загорается первая сумеречная звезда, другая, третья…
Марина вышла на край деревни. Чернели смягченные сумраком контуры Теремков. На Караульной сопке горел свет в единственном окне курносенковской избушки.
Девушка загляделась на набегавшие волнами сугробы широкой долины, на убогую избушку Тишки. Огонь в окне вдруг подпрыгнул, замигал. Марина расслышала в избушке стук двери и звонкий скрип поспешных шагов. Что-то знакомое показалось в приближающейся высокой темной фигуре. Сердце затрепетало. Селифон совсем уже близко, вот он торопливо подбегает к ней…
- Силушка!..
- Мариша!
Сердце в груди уже в набат бьет, и кровь ударяет в виски, туманя белый свет, и из-под ног убегает земля, и звезды пляшут перед глазами…
Она глядела на него не отрываясь.
Он чувствовал теплоту нежных ее ладоней у себя на шее, и ему не хотелось двигаться.
Это была не она, не та Марина, о которой он думал в лесу, а совсем другая - во много раз роднее, душевнее.
Он обнял ее правой рукой и тихонько повел. Заметив подвязанную руку Селифона, Марина остановилась, беспокойно заглянула ему в лицо:
- Что это?.. Больно?..
Селифон чувствовал, как вся кровь его прилила к голове.
- Так это… Не спрашивай… Пустяки… - и замолчал.
- Больно, спрашиваю? Скажи - не мучай…
- Пустяки, Маринушка… И спрашивать о том не стоит…
- Скрываешь ты что-то от меня, Силушка. Подменили тебя на промысле… Домой-то вчера еще вернулся, а вести о себе не дал. И сейчас ненароком встретились… Думаешь, до сердца дотронулся, так и мучить можно?..
В тревоге Марины, в ревнивой требовательности ее слов увидел Селифон, как крепко связаны они, и радостно ему стало.
- Все, все расскажу! Но не сейчас, после. Старики вот упорствуют, - ну да уломаю, не думай об этом… Заморозил я тебя совсем. Беги домой. Приходи к Миронихе, там в тепле наговоримся… Ну прощай, белочка моя!.. Птичка моя!..
Марина приблизила большие чистые девичьи свои глаза к глазам Селифона и серьезно посмотрела ему в зрачки, словно пытаясь прочесть, что таится в глубине их.
- Ну иди теперь, - так же серьезно сказала она ему, точно решив про себя что-то самое важное в их жизни.
Черновушка - самая окраинная, самая глухая из алтайских деревень. Двести километров до волости, пятьсот - до города. От царских жестокостей да от притеснения никониан спрятались в этом углу, надежно заслонившись бездорожьем, ревнивые "поборники двуперстного знамения". Но как ни прятались, а разные "соблазны" и новшества просачивались и сюда. Революционные порядки и советские законы все больше и больше меняли жизнь и в Черновушке.
- … Да и молодяжник не тот пошел - в вере хлипкий, к табашникам и бритоусцам падкий… А особенно с приездом в деревню городского коммуниста доморощенные бесенята зашевелились, все кувырком пошло, хоть беги.