- И замена старосты сельсоветом, и самая эта непа - еще полгорюшка. А вот как быть с несусветным, въедливым до всего коммунистом? Теперь придется, видно, покашлять… - вздыхали богатеи раскольники.
- И откуда только он упал, этакий, на нашу голову?.. Слышно, уже по некоторым сибирским деревням коммунии какие-то организуют, скот в кучу сгоняют. Сказывают, дым коромыслом в этих коммуниях - сохрани матерь божья!.. Пронеси тучу мороком!..
Чего только не болтали в Черновушке в памятную зиму 1927 года такие богатеи, как уставщик Амос Карпыч, Автом Пежин, Мосей Анкудиныч и ухитрявшийся выдавать себя за середняка Егор Егорыч Рыклин.
О приезде в Черновушку "на постоянное жительство несусветного, въедливого до всего коммуниста" Орефия Зурнина говорила вся деревня. Говорили и бывшие батраки, такие, как единственный из раскольников коммунист, бывший партизан Дмитрий Седов и многосемейный, пробатрачивший в свое время больше десяти лет Герасим Петухов. Приезд взбудоражил и таких явных середняков, как Акинф Овечкин, Фома Недовитков, братья Свищевы, Ляпуновы.
Беднота говорила с явным упованием и надеждой:
- Может, и пообрежет крылья, поприжмет протчих которых. Да на самом деле - лучшие-то покосы у них, промысловые угодья у них, кедровники тоже за ними! Ты и на ровном - в пене, в упор везешь. А им в гору - ветер в спину, хомут - на ушах…
Но голоса их заглушал согласный и злобный хор яростных поборников "древлеотеческих устоев жизни".
Селифон узнал о Зурнине тотчас же, как вернулся с промысла, но ни пересуды и тревоги богатеев, ни упования бедноты и середняков сейчас не волновали его: у парня было свое большое горе, придавившее его, как утес.
Селифон шел, встряхивая головою, словно освобождаясь от тяжести дедкиных слов.
- Ты, - говорил Агафон Евтеич, - внучек любимый, парень разумный, ну, скажи: будет ли у тебя счастье, если без духовного и божеского благословения с комсомолкой-еретичкой, мирской сквернавкой брачными узами жизнь свою свяжешь? Нет тебе от меня на это согласия. Не послушаешь - иди на все четыре стороны, пусть знают люди добры, что Агафон Адуев внуку своему непутевому не потатчик… Вот тебе и сказ весь.
- А ежели мне легче душой своей поступиться, чем выкинуть ее из сердца? Тогда что?..
Парню показалось, что подошел он к глубокой пропасти - не обойти ее, не объехать.
Селифон открыл дверь "Виркиного вертепа".
От огня крошечной лампы, от густого, спертого воздуха вначале ничего нельзя было рассмотреть. Десятка два самопрях и веретенышек шумели, как разыгравшиеся перед дождем шмели.
- Молодец дорогой, проходи, гостем будешь, медовухи купишь - хозяином станешь, - басовитым голосом пригласила Селифона молодая вдова.
Улыбающаяся, круглая, как шар, с красными, точно надутыми щеками, с густыми, удивленно поднятыми бровями, Виринея закачалась к нему навстречу на своих толстых ногах.
Селифон попытался улыбнуться ей, но не смог. Перед глазами блестели белые ровные зубы Виринеи, лица девок вырисовывались неясно, как в тумане.
Где же Марина? Где она?..
- Да ты что - ровно клепки из головы растерял или в капустном рассоле искупан? Садись-ка вот сюда… Подвинься, Фросенька. Смотрите, какой он… - Виринея полураскрыла рот, скривив его на сторону, приставила растопыренные пальцы к ушам и покачала ими.
Девушки и парни дружно засмеялись, а Селифон стоял безучастный.
- Да он пьян - пенек от родной мамы не отличит. Ишь, осоловелый какой. Ай заболел, Абакумыч? - допытывалась Виринея. - Бледный весь, и губы спеклись. Выпей-ка.
Мирониха поднесла Селифону ковш воды, и он, не отрываясь, выпил его до дна.
- Сознайся, хлебнул, Селифоша? - не отставала вдова.
Селифон близко увидел смешное лицо Миронихи цвета перекаленного кирпича и, словно проснувшись, смеясь ответил:
- Черт за мной гнался. За самые пятки ловил да и только. Ну-ка, девки, парни! - крикнул он. - Кто отгадает загадку, тому пива медового четвертуху и конфет горсть. А кто из парней ошибется - пять щелчков горячих, с девки - пять поцелуев…
Селифона обступили.
- Эк, бес кудлатый, выкомаривает! - пробасила Мирониха.
- Загадывай, согласны! - закричала большеногая Фрося.
Все знали, что обутки Фросе шили на одну колодку с ее отцом - огромным и тучным Амосом. Единственная дочка уставщика, слыла она самой богатой невестой в Черновушке, но за веснушчатое, исклеванное оспой лицо и великаньи ноги поповна "засиделась" на "вековушном шестке".
Селифон Адуев, которого она преследовала неотступно, бегал от Фроси как от чумы.
- Обманет - задаром перецелует, - громче всех надрывалась Фрося.
- Загадывай! - кричали кругом.
- Ну, уговор дороже денег. Смотри же! - Селифон скороговоркой произнес: - Не зверь, а кусается, не собака, а лает, не кобыла, а ржет, травы не ест, а спит, хвостом накрывшись, и если рот разинет, а голову подымет - насквозь дыра…
- Да будь ты трою-трижды на семи соборах проклятый!.. Что только и выдумает, длинноспинный! - засмеялась Виринея.
- Насквозь!.. Ой, не могу… Рот разинет… - хохотала Фроська-поповна.
- Ой, кого-то щелкать в лоб будут! Чует мое сердценько, будут! - тряслась от смеха Виринея.
- Девоньки! Я отгадала! Убей бог, отгадала! - заспешила Фрося, на побледневшем от волнения лице ее отчетливо проступили веснушки.
В избе снова все смолкло.
- Эк прытка девка! Поцеловаться с парнем захотела, видно, до невозможности, - сказала солдатка Аграфена Татурова.
- Сказывай, коли отгадала. Но смотри… - грубо произнес Селифон, нахмурясь своим мыслям: "Не пришла! Эк супротивна!"
- Подзорная труба это! - выпалила Фрося.
- Держи ее! - закричал Селифон, покрывая смех парней и визг девушек.
Ребята ухватили Фросю и выволокли на середину избы.
- Молись богу! - приказал Селифон.
Зардевшаяся счастливым румянцем Фрося с готовностью протянула губы:
- Цалуй, что ли.
Селифон схватил поповну в охапку, поднял и прижал к губам.
На пороге избы, запыхавшаяся и бледная, не закрыв за собой дверь, стояла Марина.
- Да красавица ты моя писаная, да Маринушка, да эк побледнела-то! - подкатилась к Марине хозяйка. - Снимай-ка шубейку-то да проходи! Дурят давно уж…
Все силы души Марины были напряжены, чтоб не показать окружающим волнения, охватившего ее.
- Насилу убежала… Вот увязалась за мной собака, черная, лохматая, - раздеваясь и поправляя волосы, сказала Марина.
- Что же это на вас седни? А за Селифоном черт гнался, тоже бумага бумагой сделался, как зашел, - хитро улыбнулась догадливая Виринея, отлично знавшая все сердечные тайны черновушанской молодежи.
Марина, окруженная подружками, уже не слушала. Рослая, гибкая, с шапкой пышных темно-ореховых волос, заплетенных в две длинные косы, с взволнованным и от этого еще более прекрасным лицом, она показалась Селифону сказочной царевной.
- Загадкой надсадил, обхохотались все с Адуенка-то твоего… "Насквозь, говорит, а травы не ест", - с мокрыми от веселых слезинок глазами рассказывала вдова.
- До утра теперь не отгадать, - вставил кто-то из парней.
- Песен что же не играете? - спросила Марина. - Давайте-ка хоровод, девушки, а прялки и на полати можно. Да живей, живей!
В голосе Марины Селифон сразу же почувствовал неладное и дотронулся до ее пальцев, пытаясь разорвать хоровод. Она стряхнула его руку и угрожающе оглянулась на него.
- Не подходи! - по движению мягких, милых губ угадал Селифон.
Черные, тонкие, точно тушью вычерченные брови Марины были сдвинуты к переносью. В синих глазах искрились огоньки.
- Подойду!..
Селифон схватил за руку Марину, она выскользнула и стала в середину круга.
Весь вечер Марина смеялась, говорила только с гармонистом - Иваном Лебедевым.
"Подойти - и того и другого!.. - распалялся ревностью Селифон. Ни смеху, ни пляски не слышал и не видел. - Подойти… подойти… и…"
- Хватит с тебя, - услышал он неожиданно. - Подвинься, устала я. Это тебе за Фроську. Я вся измучилась, а ты тут с рябой…
- Не делай так! - строго сказал ей Селифон. - Ревнив я до бешенства. Вгорячах себя не помню. С дедкой говорил насчет женитьбы. "Пусть выкрестится", говорит.
- А ты что на это?
- Вместе давай решать, - все еще не теряя надежды на согласие Марины "выкреститься" по обряду раскольников, ответил Селифон. - Один ведь я у них. Заместо отца дедка мне, прогневить страшно.
Ворот платья стал тесен Марине.
- На Фроське-поповне женишься - деду мил будешь… А перекрещиваться и кержачить я не буду. Выбирай! - губы Марины сжались решительно и непреклонно.
Слово "выбирай" она сказала совсем тихо, но отдалось оно громче других слов.
Селифон на мгновенье задумался. Потом поднял голову.
- В нужде, Мариша, человек во много раз умнее становится: я и так и эдак мозгом раскидывал, - простодушно сознался он. - И вот раз навсегда решил. Выбор у меня, Мариша, один: с тобой…
- Голубки-то воркуют, - услышали они шепот Фроси и Ивана Лебедева.
- С эдакой-то царь-девкой заворкуешь, хоть до кого доведись. Да я бы… да скажи она только… - нарочито громко говорил гармонист и, схватив с колен Фроси гармошку, заиграл отчаянно "Барыню" с перебором.
- Пойдем домой, - услышал Селифон голос Марины.
Когда Марина одевалась, Селифон все повторял слова Ивана: "С эдакой-то царь-девкой… Да я бы, да скажи она только…" Через порог он переступил уже с окончательным твердым решением.
- Маринушка, птичка моя, что мне старики… - сказал Селифон, подогретый словами Лебедева.
Девушка отворачивала лицо от снега и ветра. До самого дома не произнесла она ни слова. У ворот Селифон задержал ее.
- Молчишь-то что?
- Ты тоже еще подумай хорошенько. Народ здесь зверь. Постоялец у нас стоит, коммунист из города. Вот-то повидал на своем веку, а тоже говорит, что раскольники живут в этом глухом углу по давно отжившим законам тайги. Что нигде, нигде подобного безобразия нет. Он правильный, душевный человек, ты это сразу увидишь. А уж как не любят его мужики! Убьют, с их хватит. И нас травить начнут. Хорошенько, Силушка, обдумай еще раз, и так и этак раскинь. А я что ж! - Марина покорно вложила свою горячую руку в руку парня и помолчала минутку. - Без тебя блудник-то этот, Амос Карпыч, в баню ко мне вскочил, кипятком только и отбилась. И что я ему далась? "Слово, говорит, скажи только…" Ну да после поговорим, холодно, замерзнешь. Иди, завтра ждать буду. Отцу я о тебе все рассказала, отец мой не против. Приходи - постояльца увидишь. Ты умный. Знаю, что он тебе понравится. Обязательно!.. Приходи! Он такие завлекательные тебе книжки почитать даст - не оторвешься…
Селифону не хотелось уходить, и он удерживал девушку. Каждое слово ее казалось ему особенным. И простота, с которой она приглашала его к себе, и то, что отцу юна уже рассказала о нем, делало ее еще роднее.
В выбившихся из-под платка волосах Марины мерцали снежинки. Дул резкий морозный ветер, склеивал ресницы, но им обоим было жарко.
- Иди же, миленький, - повторила она и бросила на парня взгляд, нежный, как поцелуй.
Селифон осторожно поцеловал похолодевшую на морозе щеку девушки. С улыбкой она подставила ему сначала левый, потом правый глаз, Селифон поцеловал и их и пошел. Сухой снег визжал под ногами. Дорога курчавилась дымящейся зыбью поземки.
- Так придешь, Силушка? - крикнула вдогонку Марина.
Селифон остановился и, повернувшись, радостно сказал:
- Обязательно, обязательно приду, Мариша!
6
Орефий Лукич Зурнин в Черновушку приехал по первой зимней дороге. На два месяца в году сковывает мороз порожистые горные реки.
В сельсовете не было ни души. На окнах и на столе валялся разный бумажный хлам, покрытый давней пылью. На стене висел госстраховский плакат с огнебородым мужиком. В переднем углу - медный складень с распятием, позеленевшим от сырости.
Углы в избе проморожены, дверь не притворялась как следует.
К сельсовету "на колокольцы" подошло несколько бородатых мужиков в черных и коричневых зипунах, в высоких раскольничьих шапках с четырехугольным плисовым околышем.
- Путем-дорогой! Далеко ли бог несет? - отвечая на поклон, спросил Зурнина один из них.
- Из волости. К вам. Посмотреть, как вы живете тут.
Приезжий приветливо улыбнулся, а мужики нахмурились.
- Каждую зиму приезжают смотреть. А чего тут смотреть? Без смотров видно: пола полу прикрывает и ладно, за большим не гонимся…
- Председатель-то кто будет? Квартиру бы мне, - сказал Зурнин, словно не замечая суровых взглядов. - Дорожка-то к вам - пень да колода, птицам летать.
Узкое, сухощавое лицо приезжего опять невольно заулыбалось; лица мужиков все хмурились.
- Самоха Сухов в председателях ходит, да с промысла еще не воротился. Баба у него за сборней доглядывает. А писарь осенью еще в город уехал. Сказывают, вернуться должен бы, да, видно, в городу у вас слаще…
Бородачи многозначительно переглянулись. Приезжий, все так же умышленно не замечая явной недоброжелательности раскольников, разминая затекшие колени, попробовал отшутиться:
- Ну, где кому слаще, это еще неизвестно. Вы ведь тоже мужички медовые, пчелами не обижены, вокруг деревни в каждой щели пасека.
- А ты уж и ульи наши, поди, пересчитал в омшаниках, - мрачным басом сказал один из раскольников, лохматый, как медведь, весь в глянцево-смолистом волосе, до самых глаз. - Мы тут на руках мозоли натрудили, а вы вот такие наблюдатели, видно, на языках их набили, - не унимался медвежеватый раскольник.
Зурнин, казалось, не слыша его слов, смотрел на высокие рубленые дома допетровского образца, на черные, в пихтаче, горы, на горбатые увалы, обступившие широкую долину.
Вспомнились слова секретаря волкома: "Хозяйничавшие здесь "работнички" искусственно затянули советизацию раскольничьих пограничных деревень. Там ты столкнешься с тем, чего уже давно нет нигде. Будь осторожен и мудр. Эти Черновушки - самое больное наше место во всей губернии, и начинать там надо, почитай что, с азов: далеко, реки, горы, лес, бездорожье - тринадцать месяцев в году! Наши уполномоченные месяца два посидят, медовуху попьют, свое отбудут - и домой… Не зря тебя губком направил к кержачкам…"
- Красота-то, красота-то у вас, мужики! - сказал вдруг Зурнин. - Я ровно бы и не видывал таких широченных, привольных мест…
И снова узкое, суховатое, обросшее за дорогу лицо его осветилось улыбкой. Карие, с искринкой, глубоко посаженные глаза под просторным лбом глядели дружественно. Даже заметный темный шрам над левой бровью не делал лицо его хмурым, - смелость, веселье и радушие светились в нем.
Бородачи вновь не отозвались ни одним движением.
"Кремешки, ой, кремешки… Ну да поживем - увидим…"
Зурнин сбросил на сани тяжелый, надавивший за дорогу плечи бараний тулуп и, оставшись в легонькой, охватившей талию бобриковой куртке, повторил:
- Дело к ночи, квартирку бы мне…
- Квартирку тебе не знаем и посоветовать где, - отозвался все тот же мрачный бородач, заговорщицки оглядывая мужиков.
- Куришь, поди?
- Балуюсь.
- Ну, так, кроме Вирешки Миронихи, тебе и остановиться негде. Ямщик, вези к Вирешке его!
По бородатым лицам мужиков скользнули чуть заметные улыбки.
Зурнину шел тридцать второй год, когда судьба его забросила в это захолустье. Принадлежал он к тем беспокойным, новым людям, которые перестраивали мир и которым нечеловеческие трудности их работы, казалось, не только не были в тягость, но они сами искали их и даже не представляли себе никакой иной жизни.
За все эти годы скопил Орефий Зурнин имущества, как говорили о нем хорошо знающие его товарищи коммунисты, - выгоревший на плечах пиджак, неизносимую бобриковую куртку да кожаную, модную для того времени шапку с пуговкой. Зато друзей у него было немало и землю советскую он прошел из края в край.
И как-то уж получалось так, что он без зова всегда оказывался там, где было всего труднее. Первый приходил на явочные пункты, когда дело касалось в первую" очередь коммунистов - были ли то призывы на фронт или поездки за хлебом на Кубань для голодающих городов. И всегда ухитрялся оказаться именно в таких станицах, где перед самым его приездом от выстрелов из обрезов куркулей падали замертво заготовители. В 1923 году Зурнин вызвался добровольцем в Восточную Бухару и пробыл там около двух лет, пока не была ликвидирована последняя банда.
В больших плотничьих артелях есть такие подбористые, сухощавые мужички, которые при переноске тяжелых бревен, подъеме лиственничных балок на венцы всегда почему-то оказываются "под комлем", где впору устоять и двум. Избыток ли физических сил или беспокойная душа толкала таких людей в горячку работы, но только им всегда как-то не сиделось на одном месте. И Зурнин, почувствовав, что без него, пожалуй, не обойдутся теперь, брал в походную сумку зубную щетку и полотенце, путевку партийной организации и уезжал с поручением в новые места огромной, наново переделываемой своей страны. Так, попав наконец в родную свою Сибирь, оказался он и на Алтае, а чуть позже, по заданию губкома, и в самой отдаленнейшей из его деревень - Черновушке.
- Да как же это… Да чем же я, победная головушка, потчевать-то тебя буду, гостенек дорогой? - похаживая вокруг Зурнина, рассыпалась Виринея Мирониха. - Пивца медового не хотится ли? Аль самосадочки? Первый сорт: спичку поднеси - горит!..
Зурнин молчал.
- Уж и не знаю, не знаю, чем и употчую гостеньку с дорожки…
- У меня, гражданочка, кишки смерзлись. Чайку бы…
Приезжий потер руки и бесшумно заходил по комнате в новых несгибаемо-жестких, точно сделанных из дерева, белых валенках.
- Да что ты, сизоголубь мой! - всплеснула пухлыми руками молодая вдова. - На чай у нас запрет положен. "Кто чай пьет - от бога отчаен", - говорят старики. Лучше уж медовушки с морозцу. Она, медовушка-то, и ногам и мыслям попрыгун, - уговаривала, многозначительно улыбаясь, Виринея.
Давайте, пожалуй, кружечку вашего попрыгуна, - невольно улыбнулся он в жесткие, коротко подстриженные усы.
- И всего только целковенький за четверть этакой-то благодати! Не пиво - огонь! - восхищенно прошептала Виринея, вытаскивая четвертную бутыль с чернокоричневым медовым пивом. - Спирт! - и она тихонько толкнула Орефия Лукича в бок.
Зурнина передернуло от развязности Миронихи.
"Вот прохвосты, куда направили!" - подумал о мужиках.
Он выпил кружку пива, взглянул на смешную со своими приподнятыми густыми бровями румяноликую Мирониху и, увидев, с какой жадностью смотрит она на бутыль, сказал:
- Может, и вы выпьете стаканчик?
- Кушайте-ко сами! Что это, право… Самим с устатку не хватит. Уж разве кружечку одну для ради первого знакомства? За мной не пропадет… - и толстуха снова многозначительно подмигнула Зурнину.
В тепле, после кружки крепкого пива, Орефия Лукича разморило, потянуло на постель. Глаза смыкались, в голове шумело.
Он снял пиджак, оставшись в синей сатиновой косоворотке. Но и без пиджака Зурнину было жарко, он расстегнул воротник, обнажив жилистую белую шею.
- Уж теперь и засну же я, хозяюшка…