2
Босые грубые ноги комиссара покоились на перевернутом ящике у самого огня. От накаленной чугунки шел сухой, дремотный жар. Пламя гудело в трубе; через прогарины комиссар видел его стремительный мутный поток. "Что значит ветер, - подумал комиссар, - как из огнемета хлещет!" Он убрал подальше от огня свои сырые с коричневыми подтеками портянки.
На столе перед ним лежали паспорта, удостоверения, справки; он просматривал документы небрежно, зная, что половина - обязательно "липа", которой запасается всякий бродяга, бандит и дезертир. В руки ему попался паспорт Мамонтова. "Артист", - прочел комиссар в пятой графе, и полузабытая страсть опять взволновала его.
Он не смог бы вспомнить, когда обнаружил в себе эту неистребимую любовь к театру. В детстве, в шумные и пестрые дни уездных ярмарок, он до ночи томился около балаганов, а потом дома отец хватал его короткими твердыми пальцами за ухо и говорил, распоясываясь:
- Ну, скидавай штаны...
Потом комиссар получил в наследство от своего отца должность слесаря на железной дороге. В городишке была "Гоголевская аудитория" - местный театр, где по воскресеньям играли спектакли. Комиссар не пропустил ни одного воскресенья.
Сейчас, греясь у печки, он, прошедший через войну и через две революции, вспоминал о своему влечении с пренебрежительной усмешкой, но это пренебрежение было неискренним.
...Дверь открылась тихо, без скрипа. Вошел Мамонтов, почтительно кашлянул. Комиссар неторопливо повернул к нему тяжелую бритую голову.
- Пришел! - радушно сказал комиссар. - Садись, товарищ артист. Мзга нынче, погрейся. Мамонтов недоверчиво покосился и долго молчал, чувствуя, что дрожью в голосе выдаст свое волнение. Гудело пламя в трубе. Мамонтов наконец сказал:
- Отец мой был хотя и конторщик...
Голос все-таки дрогнул. Мамонтов откашлялся, повторил тверже:
- ...хотя и конторщик, но сам я в душе коммунист. А между тем сегодня ночью я был арестован.
- Знаю, в саду, - ответил комиссар;- Там некогда разбираться, товарищ артист. Ты уж лучше не ходи по улицам ночью. Знаешь, не ровен час - и ограбить могут. Очень даже просто.
Узкие подштанники врезались в его живот; под темной пушистой кожей мягко, как шелковые, переливались мускулы.
- Ты уж лучше дома, если вдохновение найдет, - участливо добавил комиссар. - На природе, я понимаю, способнее, но и то сказать, что ни соловья тебе, ни цветов. Одна мзга. Беда осенью вашему брату...
- Беда! - убежденно повторил Мамонтов. Он изголодался и продрог; около печки его разморило, впору было поддерживать веки пальцами. Комиссар накинул шинель, взял жестяной чайник и вышел. Мамонтов исподлобья осмотрел комнату, С плюшевого, в завитушках, дивана свисала серая простыня, на тонконогом столике валялись обрывки бумаги, куски хлеба, очистки воблы, картофельная шелуха, и тут же бледно зеленела кучка махорки - самосадки. Все в этой комнате, даже самый воздух, было запущенным и прокуренным; поэтому особенно бросалась в глаза безукоризненная чистота ярко-малиновых галифе. Они висели в простенке, заботливо прикрытые газетой.
Мамонтов закурил, чтобы прогнать сон. Мутное зеркало над столом неприветливо отражало седую щетину на его подбородке, лиловые подглазья, дряблые щеки, тусклый огонек папиросы... Послышались шаги в коридоре, вошел комиссар с дымящимся чайником в одной руке, с буханкой хлеба и связкой воблы - в другой. Шинель съехала с его плеча и волочилась по грязному полу.
- Штанов надевать не буду, - сказал комиссар, освобождая стол от бумаг и мусора. - Штаны у меня одни, в момент истаскаешь. А сукна такого нынче достать - мудрено.
Мамонтов проглотил слюну - крутой соленый запах воблы дразнил его. Комиссар взял воблу за хвост и сильно ударил о стол. В лицо Мамонтову брызнула чешуя. Комиссар присел на корточки и, действуя поленом как молотком, размял воблу.
- Угощайся.
Мамонтов осмелел. Актерская, наигранная самоуверенность вернулась к нему.
- Русская сцена будет благодарить вас, - сказал он рокочущим, покровительственным баритоном. - Я обязательно упомяну о вашем гостеприимстве в своих мемуарах. Скажите мне ваше имя, отчество и фамилию.
- Ефим Авдеев Авилов, - быстро, по-солдатски, ответил комиссар, придвигая к Мамонтову листок бумаги...
- В этих мемуарах будет многое, - продолжал Мамонтов. Его жесты были округлы и мягки; говорил он тем особенным тоном, которым всегда вспоминают на провинциальной сцене. - В этих мемуарах будет многое. Трагический артист Мамонтов-Чарский встанет в полный рост. Я напишу о своей славе. Она была моим верным спутником когда-то... Как я играл! Публика была в моей власти до последнего человека. Вы помните это место:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Трепещи,
Злодей, себя укрывший от закона.
Убийца ближнего с рукой кровавой,
Клятвопреступник и прелюбодей,
От всех сокрытый! Злобный лицемер,
Исподтишка злодейства замышлявший,
Дрожи теперь жестокой, смертной дрожью!..
Мамонтов медленно опустился на стул и, как бы в изнеможении, закрыл глаза ладонью.
- Вот какое было в наше время искусство, Ефим Авдеевич! Мы играли нутром, горели на сцене, мы все отдавали искусству, всю жизнь!.. А что осталось? Одни фигли-мигли!.. Души нет, нутра нет - одни фокусы... Нет, мы сердцем служили искусству...
Мамонтов вспоминал. Комиссар восхищенно слушал его. Но время шло своим чередом, в окно комиссар видел коноводов, чистящих скребницами лошадей; грохоча рухнула вязанка дров в коридоре; из подвала вывели арестованных и выстроили во дворе под навесом.
- Дела у меня, - сказал комиссар, снимая с гвоздя малиновые галифе. - Ты мне вот что скажи - почему в театре у вас представления глупые? Почему ваша труппа все какую-то чертовню играет, а чтобы о революции - этого нет?.. Поговори там от моего имени...
Мамонтов поник. Комиссар вопросительно смотрел на него. Мамонтов признался:
- Я не состою в труппе. Я даже не знал, что в городе есть труппа...
- Это как же так?-недоуменно спросил комиссар; в голосе его послышалось недоверие.
Мамонтов, торопясь и заглядывая в глаза ему, рассказал историю своих скитаний. Комиссар задумался; из печки летели искры, гасли по полу, оставляя черные точки. Наконец комиссар принял решение и, вытащив из ящика лист бумаги, написал мандат. Именем РСФСР предлагалось принять в состав труппы товарища Мамонтова, которому поручается организовать и наладить работу театра с целью коммунистической пропаганды. Комиссар расписался, подышал на печать, приложил ее и полюбовался на оттиск.
- Держи, товарищ Мамонтов. Я тебе оказываю доверие ото всей партии. В случае чего - прямо ко мне, если какая там заваруха...
Пуль к театру лежал через базарную площадь; пахло мокрым навозом, рябили под мелким дождем желтые лужи, раскачивались на ветру, протяжно скрипя, разбитые двери пустых амбаров, и лениво погромыхивали над ними полусорванные, пробитые пулями вывески.
Двери театра открыл Мамонтову длинный рябой человек; волосы у него были жесткие, огненно-рыжие; глаза его, втянутые глубоко под лоб, смотрели остро и подозрительно. Читая мандат, он беспрерывно подрагивал носом, точно от бумаги шел резкий неприятный запах.
- Аркадий Борисович, к вам! - крикнул он в гулкую темноту здания, как в колодец.
Натыкаясь в темноте на какие-то доски и чурбаки, Мамонтов прошел к сцене, нырнул под занавес и увидел перед собой того самого антрепренера, который устраивал ему последний бенефис. На голове антрепренера вместо шляпы-канотье был теперь кожаный картуз с железнодорожным значком, брюки заправлены в сапоги.
- А-а-а, это вы, - разочарованно протянул антрепренер. - Скрипите еще, папаша. Милости просим. Это - что? Мандат? Скажите, пожалуйста... Любопытно.
Он прочел мандат и, аккуратно сложив его по старым сгибам, вернул Мамонтову.
- Могли бы и без этих штук... Я по старой дружбе вас бы принял безо всяких мандатов. Играйте, пожалуйста, публика пошла нынче рвань, все равно ничего не понимает.
Прямо на сцене, в пыльной и затхлой полутьме, стояли койки, скамейки, печка-чугунка. В углу, где было чуть посветлее, сидели вкруг низенького стола на перевернутых ящиках и чурбаках люди, молча резались в карты.
- Здесь и живем, - пояснил антрепренер. - Устраивайтесь. Знакомьтесь...
Мамонтов подошел к играющим и протянул руку рыжему, рябому, что открывал дверь. Но рыжий удивленно посмотрел на Мамонтова, на его руку, отвернулся, щелкнул картами и сказал:
- Очко!
Банкомет - суфлер, тощий, чистенький старичок с лисьей бородкой хвостиком, покорно встал и закрыл лицо ладонями, так что высовывался только самый кончик носа.
- Если не ошибаюсь, я шел по банку? - спросил рыжий.
Старичок ответил глухо, из-под ладоней:
- Точно так. Ребром не бить.
- Я приступаю, - серьезно сказал рыжий. Остальные в безмолвии наблюдали. Рыжий прицелился и картами щелкнул старичка по носу.
- Ребром не бить! - дернувшись, закричал старичок. На пятнадцатом ударе его нос покраснел и взмок.
Рыжий, наслаждаясь, продолжал хлестать резкими отрывистыми движениями, "с оттяжкой".
Когда экзекуция закончилась, старичок, зажав распухший нос платком, отошел. Ему было, видимо, очень больно - слезы выступили. Он сказал:
- Нет, господин Логинов, с вами играть невозможно. Вы бьете ребром да еще норовите пальцем задеть. Вредный вы человек, господин Логинов!
Никто не ответил ему. Игроки торжественно безмолвствовали. Логинов жестом пригласил Мамонтова занять освободившееся место. Мамонтов отказался.
3
Сцена была глубокая, узкая. В боевых местах Мамонтов выбегал вперед, сильно топал ногой; пламя в маленькой суфлерской лампочке прыгало, на стекле оставались черные тени копоти, Старичок суфлер ворчал, протирая стекло. Впрочем, он скоро приспособился к сценической манере Мамонтова и стал привертывать лампочку задолго до боевого места.
Однажды после спектакля суфлер сказал, смущенно дергая свою лисью бородку:
- Пропадает сцена-то, Владимир Васильевич!
- Еще поработаем, - с наигранным удальством ответил Мамонтов. - Еще осталось кое-что...
Суфлер покачал головой.
- Нет... Ничего не осталось, Владимир Васильевич. Меня вы не обманете. Раньше бы их в статисты не взяли, а нынче вы рядом с ними играете... Они, конечно, ничего не понимают, но меня... нет, меня вы не обманете. Я вас по-настоящему помню: в девятьсот третьем году я вам Кина в Саратове подавал. Я только ботинки ваши видел, Владимир Васильевич, а все равно слеза меня прошибала. В голосе вашем был тогда огонь. А сейчас - ну да что говорить...
- В шестьдесят лет, милый, огня в человеке не бывает, - раздраженно признался Мамонтов.
- Вы свое сыграли, - утешительно ответил суфлер. - Вам жаловаться грех. Вас на руках носили.
Они подружились. Досуг проводили в воспоминаниях. Снова и снова Мамонтов показывал суфлеру старые афиши и пожелтевшие газетные вырезки.
Ночью каждый старался улечься поближе к печке. Лучшее место всегда с боем захватывал Логинов. Ругаясь, расталкивая всех разбрасывая чужие постели, он тащил к печке свой толстый матрац; его рыжая голова отблескивала на свету,
- Отставной императорских театров артист! - кричал он Мамонтову. - Уберите ваш дурацкий чемодан! Эй вы, отставной гений!
Он свирепо ненавидел Мамонтова за мандат.
- Вы бы шли, папаша, панихиду заказывать. А мандат мы прилепим к вашему гробу - пусть все порядочные люди видят, что в этом гробу лежит подлец. Откуда взялись вы, папаша? Вы, наверное, служили в чека. Сознавайтесь уж... Так себе, зря, человеку мандата не выдадут, порядочные люди мандатов не имеют.
Мамонтов сдержанно говорил:
- Я вас не трогаю. Просил бы оставить меня в покое.
- Ага! - торжествующе кричал Логинов, и слюна кипела в углах его тонких губ. - Правда глаза колет! Запаслись мандатиком, папаша! Именем РСФСР!.. Разбойники, собаки, фусканиды...
- Вы злой и глупый человек! - отвечал Мамонтов. - Такого даже слова нет "фусканиды"... Выдумали глупое слово.
- Есть! - ожесточался Логинов. - Есть такое слово! Фусканиды - это значит подлецы!..
Мамонтов пробовал отмалчиваться, но это не помогало: запасы яда в длинном костлявом теле Логинова были неиссякаемы.
Суфлер иногда спрашивал Мамонтова, мигая выцветшими глазами:
- За что он терзает вас?
- Дурак и мерзавец...
- Помиритесь лучше с ним, - уговаривал суфлер. - Знаете сами: не тронь - не воняет. Скажите ему что-нибудь этакое... проникновенное. А то он замучает вас...
Совет показался Мамонтову разумным. Выбрав удобный случай, когда они сидели рядом за столом, Мамонтов скрутил папиросу, пошарил в карманах и, притворяясь, что не нашел там спичек, обратился к Логинову:
- Нет ли спички у вас?..
Логинов ответил:
- Нет... Для вас нет у меня спичек...
И вдруг, разгадав хитрый маневр Мамонтова, засмеялся.
- А вы посмотрите в кармане - там у вас есть спички... - Он запустил руку в карман Мамонтова, достал коробок. - Вот они... Что, не удалось, папаша? Умишка нехватило.
- В этом кармане я как раз и не посмотрел, - кротко ответил Мамонтов. - Большое спасибо... Мне хотелось бы поговорить с вами. Человек вы интересный... Талантливый артист...
- Бросьте, папаша! - оборвал Логинов. - Я вас насквозь вижу. Меня вы никогда не перехитрите. Я - психолог.
- Мандат попал ко мне совершенно случайно.
- Это решительно все равно, папаша. Каждый порядочный человек обязан вас презирать. Вы - старый предатель, несмотря на седину. Продажная шкура!
Он отвернулся. Суфлер прошептал на ухо Мамонтову:
- Душа яростная у человека...
...Осень была холодная, ветреная - грязь, дождь, сырой туман, мгла... Печку топили скамейками - начали их ломать с задних рядов и постепенно продвигались к сцене. За деньги ничего нельзя было купить - все в обмен. Антрепренер придумал взимать плату за вход в театр натурой, преимущественно продуктами: хлебом, картошкой, салом и мясом.
- Все вы на мне держитесь, - хвастливо сказал антрепренер. - Что я здесь сижу? Вас жалею. Сам я везде устроюсь - у меня двенадцать профессий.
По вечерам у входа в театр начиналась целая ярмарка. Антрепренер пропускал зрителей, приношения складывал в мешок. Логинов своими длинными руками ловил и вышвыривал мальчишек.
Спектакль мчался на курьерских; выбрасывались не только эпизоды, но часто - целые акты. Зрители ничего не замечали. Антрепренер в каждую пьесу вставлял драки, убийства. Женихи в "Женитьбе" устраивали общую свалку; Подколесин, впервые поцеловав Агафью Тихоновну, непристойно дергался и без дальних слов тащил ее, под гогот публики, к дивану.
Мамонтов пробовал урезонить антрепренера.
- Нельзя так обращаться с произведениями искусства.
Антрепренер желчно отвечал, сдвигая на, затылок свой кожаный картуз:
- А не жрамши можно сидеть? Я публику, дорогой, знаю, вы меня не учите. Я на этом деле высшее образование имею.
...Ставили "Ревность". В последнем акте, перед самым концом. Логинов, нарушая весь смысл диалога, неожиданно хлеснул Мамонтова по щеке. Он хлеснул тыльной стороной ладони изо всей силы, наотмашь.
- Ты драться! - крикнул Мамонтов. Он света не взвидел от злобы и вдруг, изловчившись, ткнул сухим старческим кулаком. Удар пришелся ловко, прямо в нос Логинову, до крови.
Публика разразилась бурными аплодисментами.
Опустился занавес, Мамонтов, хрипя, закричал:
- Вы подлец и мерзавец! Негодяй!
- Я отплачу вам, папаша! - Логинов звучно потянул разбитым носом. - Я за все отплачу вам, папаша. Я повешу вас, когда прядет время.
Он добавил, повернувшись к антрепренеру:
- Вы думаете - он раньше актером был? Ничего подобного! Нет, папаша, вы похабные карточки продавали в заведениях! А в молодости служили там вышибалой! Вы за полтинник гостей с улицы зазывали. А теперь получили мандат!
- Это что же? - пролепетал Мамонтов. - Когда же этому будет конец? Когда, я вас спрашиваю, когда?..
Он как испорченная граммофонная пластинка, застрял на этом слове. Он прыгал перед Логиновым, похожий в своем коротком пальто на кургузого общипанного грача. Лицо его побагровело и вздулось. Злоба ходила в нем горячей волной, искала выхода в словах, способных сразу насквозь пробить костлявое тело врага.
- Вор! Негодяй! Жулик! Платки из карманов!.. - кричал Мамонтов и весь дергался, словно било его электрическим током.
Антрепренер бормотал, подсовывая стакан:
- Успокойтесь! Успокойтесь! Будет удар! Выпейте!
Мамонтов схватил стакан, швырнул что было силы на пол; стакан звонко взорвался водяной и стеклянной пылью.
- Вы контрреволюционер! Вы - бывший буржуй или офицер! И я могу посадить вас в чека!
Все замолчали. Тишина. Лицо Логинова перекосилось. Мамонтов понял - вот они, настоящие слова!
- Вы должны молчать, пока целы!
Нервы у Логинова были крепче, воды ему не понадобилось. Он круто повернулся и ушел за кулисы, в темноту. Мамонтов, наслаждаясь победой и местью, крикнул вслед:
- С такими у нас разговор короткий! Мы не церемонимся!
- Вы!.. - подхватил из темноты Логинов. - Вы!..
Он во-время опомнился и ничего больше не сказал.
На следующее утро за чаем антрепренер сообщил по какому-то случаю:
- ...родился я в семье симбирского мещанина...
- А я вот не знаю своих родителей, - перебил Мамонтов. - Я незаконнорожденный и воспитывался в приюте. Теперь, по новому закону, это не имеет никакого значения, теперь - все равны.
В действительности Мамонтов родился в законнейшем браке на пятый год супружества, он все выдумал специально для Логинова, зная, что тот смолчит и долго будет мучиться этим. Логинов встал и ушел, оставив в кружке недопитый чай. Остробородый суфлер благостно вздохнул и, откусив кусочек сахара, пожаловался:
- Какая душа яростная у человека!..