Тогда вечером М. выговаривал той фельдшерице. Она не знала, что существует обычай: если старик для повседневной одежды выбирает белые шкуры, значит, он готовится к переходу в иной мир. Значит, он здесь, на земле, сделал все и неотвратимое встретит достойно.
М. вернулся на свое место, Ольга продолжала работать. Он вспомнил, что до сих пор не выслал Теину фотоснимков. Он снимал старика год назад, когда знакомил своего шестилетнего сына с дедушкой Теином. "Надо бы сдать пленку обработать, пока еще не уехал с материка, - думал М. - Надо бы не забыть…"
Щепкой из твердого дерева - стекой - резкими движениями Ольга снимала с глины лишнее, и эти кусочки левой рукой разминала. Сходства с собой пока еще он в этой глине не замечал.
- Рано еще, ты не рассматривай так, - сказала Ольга.
Наверное, все, кто позировал раньше, так же ревниво смотрели, как из ничего что-то получалось.
Пришел Виктор.
- Я так и знал, что искусство требует жертв.
- …новых жертв, - сказал М.
- Послушай, почему она так относится к друзьям? За что она их так?
- Я вот тоже думаю, - рассмеялся М. - За всю свою жизнь я не помню, чтобы сидел вот так долго без движения. Ни на одном собрании я не высиживал больше получаса.
- Здесь не собрание, мальчики, - сказала Ольга. - Кончайте дебаты.
- Мы свое отговорили, - похлопал Виктор по плечу массивный бюст из гипса, тонированного под гранит.
- С кем это ты так фамильярно? - спросил М.
- Ты не узнаешь?
- Нет.
- Ну смотри же!
- Нет.
- Да это же Виктор! - не вытерпела Ольга.
М. присвистнул. Он смотрел на Виктора, постаревшего, седого, крупного человека. Наверное, каждый маршрут по земле и по жизни лег морщинами на его красивое лицо, лег на спину тяжестью невидимого рюкзака, и М. сравнивал его с тем, молчаливым под камень Виктором (теперь он узнал его, это был действительно он, молодой) и понял, что так его изваять могла только любящая женщина.
- Ты здесь похож на молодого Маяковского, - сказал М.
- Я похож на молодого себя, - сказал Виктор. - А это плохо. Теперь я знаю, что было и чего уже не будет.
- Он ничего, не понимает, - сказала Ольга. - Он здесь такой, каким будет всегда. Мужчины никогда не знают того, что знает о них женщина. Правда?
- Правда! - в один голос сказали они с М.
- А ну вас, - бросила, Ольга работу. - Идемте ужинать.
…И еще три вечера позировал М.
В последний вечер пришел Виктор.
- Ну вот, будет у нас на полке еще одна голова.
- Оля, отольешь мне копию? - спросил М.
- Конечно. Только приезжай за ней сам. Отправлять не буду. А зачем тебе?
- Ну… - помялся М. - Одна голова - хорошо, две - лучше.
- Тогда отолью. Приезжай.
М. смотрел на себя, узнавал и не узнавал.
Ольга несколько раз ударила по глиняной голове, мастеря прическу, и М. инстинктивно втянул голову в плечи. Виктор заметил его реакцию. Значит, портрет получился.
М. удивлялся, когда ловил взгляд Ольги. Она смотрела на его лицо, но в лице видела только часть лица, ту, которая нужна была тому, глиняному, и М. пытался так же посмотреть на Ольгу, потом на Виктора, но ничего не получалось, он видел их целиком, со всем, что знал за долгие годы дружбы, и он улыбался.
- Ты можешь не улыбаться? - спросила Ольга.
- Не могу, - сказал М.
М. слез со стула, остановил вертящийся станок, и они стали секретничать с Виктором на темы, о которых всегда догадывалась Ольга. Она засмеялась, сказала, что пошла готовить омлет, без которого М. жить не мог, как он уверял, но врал, - просто на Чукотке не из чего его готовить. Однажды они с Виктором приготовили Ольге сюрприз. Виктор хорошо связал порванную веревочную лестницу, долго проверял карабины, и они вдвоем полдня провели на мысе Эрри, на птичьем базаре. И был потом такой омлет - Ольга его не забудет. Здесь в Москве Ольга напоминает ему об этом, готовя "цивилизованные" омлеты из магазинных продуктов и на газовом огне.
- Тут есть еще два твоих друга. Ольга готовит свою выставку: "Чукотка, как я ее вижу", это ее лучшие работы. - Виктор развязал шнурок, снял материю, потом полиэтиленовую пленку, и М. радостно рассмеялся.
Голова тоже улыбалась, и блики яркого света играли на ее лысине.
- Папа Вольф… - нежно сказал Виктор.
- Папа Вольф… - повторил М.
М. с Вольфом на Чукотке соседи, дома их стоят впритык на отшибе поселка, у самого моря. Знакомство М. с Чукоткой началось со знакомства с Вольфом, начальником передвижного медицинского отряда. В тундре его знали так же хорошо, как дедушку Теина, как М. В места, куда М. добирался на собаках или пешком, или на вельботе, Вольф прилетал на своей лаборатории - оборудованном под медпункт вертолете или "аннушке". Но летающая лаборатория у него всего пять лет, а до этого все годы по самым разным маршрутам доктор Вольф разъезжал на собаках или оленях или шел с неизменным ящиком, на котором красный крест был уже вытерт. И первые годы, когда приехал М., Вольф на правах старшего товарища помогал ему постигать суть тундры.
- Ты знаешь, Виктор, он защитил кандидатскую.
- Годы нас всех крутят, - о чем-то своем вслух подумал Виктор, - но в основном мы остаемся прежними.
- Основного у нас не отберешь…
Они засмеялись.
- А здесь Вольф чуть-чуть моложе, чем есть. Я ведь с ним виделся месяц назад. Он улетал в Пильхинскую тундру, а я сюда. Глаза получились и улыбка… Вот только молод больно… Знаешь, он таким был лет пять назад. А может, в этом все и дело, что и через пять лет он будет таким же, а?
Виктор согласно кивнул.
А. М. вспоминал, что же было тогда, пять лет назад. Кажется, день рождения Вольфа. А потом была ночь, и М. провожал Дину. И тогда, наверное, она решила, что любит его и вообще не представляет, что дальше будет делать без М.
Но он-то знал, что ее вызвал на преддипломную практику ее друг, хороший парень - геолог, и он не хотел ему зла, но ему нужна была Дина, и М. не знал, что же теперь делать.
А через месяц наступила весна, геологов забросили в поле, Дина улетела к отрогам Южного хребта; там была ее партия, парень, который ее вызвал, остался на буровой, в Анадырской тундре, а М. перевелся к геологам и последним вертолетом добрался до Ламутской партии, двухсотки, где проработал сезон младшим техником. Его партия оказалась самой западной, самой отдаленной, М. несколько раз за сезон вызывал по рации Дину, но ничего не получалось, а парень с буровой говорил с ней два раза. Во всяком случае, оба раза М. слушал в эфире их разговор, потому что когда переговариваются геологические партии, их слушают все соседи. М. решил увидеть ее в поле. Все эти сто дней он думал о ней и тосковал. И когда в конце сезона начальник Ламутской партии вызывал добровольцев на перегон лошадей, М. упросил начальника, и тот отправил его, - каюра Хечикьява и старшего техника.
Со всех партий полевые лошади перегонялись к устью Черной речки, где их ждали баржи. Из партии туда было два пути: один через болота - тогда на дорогу уйдет одиннадцать дней, второй через Южные горы - тогда на дорогу уйдет четырнадцать дней. И начальник предложил самый короткий путь, и все согласились.
Но через три дня пути, когда нужно было сворачивать или на юг, или на восток, М. предложил изменить маршрут.
Старший техник-геолог не понимал, зачем надо тащиться через Южный хребет. Все доводы М. не стоили ничего. Он волновался и никак не мог убедить старшего техника. И тогда он сказал правду:
- Я за весь сезон ни разу не поговорил с Диной. Ты же сам однажды чуть не охрип на рации, вызывал Южную…
Хечикьяв слушал их разговор.
Старший техник расстелил карту, долго курил и высчитывал, потом сказал Хечикьяву:
- Идем на юг.
Лицо Хечикьява было непроницаемым.
…В партии у Дины отдыхали один день, и М. был счастлив, а Дина решила, как тогда, что любит М. и вообще не представляет, что дальше будет делать без него.
А Хечикьяв молчал, а потом, уже в поселке, рассказал тому хорошему парню с буровой, что М. к Дине заходил на Южную, а маршрут был другим.
Бюст Хечикьява стоял рядом с Вольфом. У него было красивое узкое горбоносое лицо. Высокий малахай, и нос, и узкие стиснутые губы придавали ему сходство с индейцем. Такие лица можно встретить только в Беринговской тундре на границе с Корякией, а Хечикьяв был родом оттуда.
Виктор заворачивал голову Вольфа, а М. смотрел в прищуренные зоркие глаза Хечикьява.
- Зачем ты это сделал, Хечикьяв? - спросил его М.
Хечикьяв молчал.
- Ты о Дине? - спросил Виктор.
М. кивнул.
- Действительно, зачем ему это надо было?
- Просто они с тем парнем были старые друзья. До буровой тот парень несколько сезонов работал с Хечикьявом…
- А теперь?
- Теперь… - М. вздохнул. - Что теперь? Парень на Чукотке, я здесь, а Дина замужем, он работал у них в Южной…
Виктор покраснел.
- Понимаешь, - сказал он, - я знал, что Дина вышла замуж, только не говорил тебе об этом. Ведь она сейчас в Москве.
- Здесь? В Москве?
- Да… Я видел ее на прошлой неделе. Защитила диплом и полетит на Чукотку, к мужу.
У М., наверное, изменилось лицо.
- Уж не собираешься ли ты сейчас идти к ней? - забеспокоился Виктор.
- Нет… Да… конечно…
- Нет, нет. Нас ждет Ольга. Как же, она омлет приготовила!
- Да, - сказал М., - да. Омлет - это правильно…
М. не хотел вызывать лифт и поднимался до пятого этажа по ступеням.
Было поздно.
Он никогда не думал, что это трудно - позвонить и дождаться, когда тебе откроют дверь. И прежде чем позвонить, он выкурил сигарету.
За время, отпущенное на одну сигарету, он о многом передумал и заготавливал слова, но они тут же вылетали из памяти.
В ту весну, когда он встретился с Диной, он уже разошелся с женой и считал, что свое отлюбил. А если человек уже отлюбил, вторая любовь - или большое горе, или такое счастье, после которого рано или поздно приходит беда.
Они были счастливы с Диной. Ради нее он совершал много невозможного, он каждый день удивлял и восхищал ее. Она знала, что все это ради нее, и гордилась им.
Но когда он уехал в Магадан и от него потребовалось самое простое - вызвать ее с Чукотки, он испугался. Он сам не мог себе объяснить, но в душе предательски щелкнул рычажок благоразумия. Возможно, он боялся, что с этим кончится сказка, в которую они вместе верили. В последний разговор по телефону Дина ждала, когда он скажет просто и весело: "Собирай рюкзак и мотай ко мне, я же без тебя не могу", - но он говорил совсем, не то, Дина плакала по телефону, и М. был несчастлив вдвойне.
И теперь жизнь мстила ему одиночеством…
М. позвонил.
…Потом они долго сидели с ее отцом на кухне, пили хорошее вино, говорили о геологии, о Чукотке, о Дине, которая уехала туда вчера. Отец знал все. И М. понял, что мужчина не волен совершать поступки, которые несут страдания женщине.
Отец предложил заночевать у них и, постелил ему в ее комнате.
Здесь было много ее вещей. И его вещей тоже - в основном игрушек. М. любил дарить ей игрушки.
И по тому, как были они расставлены, он чувствовал, что она дорожит ими. И ему было радостно и горько.
М. ходил по комнате тихо, осторожно - боясь задеть что-нибудь, боясь спугнуть что-то, чему он еще не знал названия.
Потом М. трогал ее вещи, листал ее книги, пил из ее полевой кружки, нашел полпачки ее сигарет и закурил, хотя не любил без фильтра: все хотел оживить в памяти ее запах, но вещи были холодными.
И постель было холодной, и того запаха, который он оживлял в памяти, запаха ее волос, темных чукотских ночей, запаха тишины, настоянного на нежности, он не мог вспомнить.
И вдруг он физически ощутил, что так хорошо, как хорошо было ему с ней, ему уже не будет ни с кем.
Он всю ночь курил и ушел рано, оставив на столе записку с номером своего гостиничного телефона.
Он шел по пустынной утренней Москве. Ему хотелось участия, думал зайти к Виктору и Ольге, но было еще рано, и когда он пришел в гостиницу, то сразу же заказал далекий южный город, где был единственно родной человек - его маленький сын.
Жена не удивилась звонку. За совместную жизнь она привыкла не удивляться ничему, связанному с М.
- Разбуди сына, - попросил он.
М. представил, как она идет к постели и поднимает малыша, и ему было до боли жаль ее, как было жаль Дину, как было жаль себя.
- Ну что же ты, папочка, все пишешь, что приедешь, а сам все не едешь и не едешь?
- Работа у меня такая, сын.
- Мама говорит: ты путешественник. Геолог, значит, да? Полярник, значит, да?
- Да, сын, геолог. Работа у меня такая…
- А я хочу с тобой ездить! А то мама никуда не ездит.
- Хорошо, сын, будем вместе ездить… ладно?
- Ладно! Ну, ты приезжай, папочка, ладно? Я еще подожду. Я еще не пойду в школу, ты приезжай, ладно?
- Хорошо, сын… конечно, приеду. Поцелуй маму, она у нас хорошая… слушайся ее.
- Да я и так слушаюсь, а ты все не едешь… А мама плачет. Ты не плачь, мам, ведь он приедет. Пап! Пап! А дедушка Теин не приедет?
- Нет, не приедет.
- А почему он не приедет? Мы с ним так хорошо тогда танцевали, а ты нас фотографировал. Я хочу к дедушке Теину!
- Вот поедем на Чукотку, тогда увидишь дедушку Теина. А фотографии я тебе обязательно пришлю.
- Присылай фотографии! Только скорей! Приезжай, а потом присылай фотографии…
На другом конце провода в далеком южном городе положили трубку.
М. чувствовал опустошенность и усталость.
- Надо спать, - сказал он себе.
Проснулся он вечером и пошел к Виктору. Но соседка сказала, что Ольга и Виктор поехали за город, им кто-то срочно звонил, и вернуться они обещали завтра. М. торопливо распрощался и вышел на улицу.
Огни "Праги" позвали его, он вспомнил, что голоден.
Ужинал плохо, больше смотрел на танцующих, и было ему грустно. Он уже был там, на Чукотке, он вспоминал, как выглядит сейчас снег, он видел, как выходя из дому старик Теин, щурится и радуется солнцу; он видел Дину в аэропорту Магадана, видел, как она ждет самолета на Анадырь, но рейс отложили, погоды нет, и она дремлет в кресле, дыхание ее ровное и теплое. Вот М. подходит к ней и целует ее губы, тихо-тихо, она не открывает глаз, а только улыбается, она знает - это М. Все рады, что М. прилетел. Смешной Келевье зовет его в ярангу, там давно кипит мясо, а детишки стойбища носятся с невиданными игрушками, и взрослые тоже радуются, как дети. М. всегда приезжал с игрушками в стойбище, где есть дети. М. на забое, олени мечутся в корале, Хечикьяв резко швыряет чаат, петля захватывает рога оленя. Хечикьяв подтягивает оленя, валит его на землю и молниеносным движением всаживает нож в сердце.
- Зачем ты это сделал, Хечикьяв?..
М. допил кофе, посмотрел на часы: уже была полночь.
Свет в окнах Виктора и Ольги был потушен. "Их все равно нет дома", - подумал М., идти в гостиницу ему не хотелось, а больше идти было некуда.
И тут М. понял, как можно быть одиноким, даже если вокруг много людей, и почему-то подумалось, что в тундре, в многодневных нартовых переходах, когда он был совсем один, он и собаки, и только, - он не чувствовал одиночества. Просто он всегда был занят делом, и его всегда ждали друзья.
М. засмеялся. Он знал, что делать.
Он быстро спустился в подвал дома, толкнул дверь мастерской Ольги, мастерская, конечно же, была заперта. Он достал нож, надавил тонким лезвием на защелку, приподнял дверь вверх, и она тихо отворилась.
- Ребята, есть дело, - громко сказал М.
- …есть… дело… - глухо отозвалось в большой комнате.
М. снял с подставки голову Келевье и поставил на станок. Потом принес голову Теина, потом папы Вольфа. Потом подумал и поставил рядом свою.
- Ребята, - тихо сказал М. - Мы никогда не собирались все вместе. Есть разговор. И ты иди, - сказал он Хечикьяву.
Лицо Хечикьява было непроницаемо. М. осторожно поставил его бюст между Теином и молодым Виктором.
- Давай с нами, Хечикьяв, сегодня я все прощаю.
Звонок в Копенгаген
Марине Масловой
Вот так и ходишь, летаешь, ездишь на собаках и на такси, всю жизнь в пути, и все время чего-то ждешь, доброго, как прикосновение женской ладони, все время ждешь чего-то, не жизнь, а сплошной зал ожидания. В тот год я окончил университет и возвращался домой, на Чукотку. Я сидел во Внуково и ждал погоды. Порт был закрыт, он не принимал самолеты и не выпускал их уже второй день! И вдруг по радио объявили, что совершил посадку самолет из Копенгагена и встречающие могут выйти на перрон.
Я не был встречающим, но на перрон вышел. Был дождь.
- Вот видишь, а из Копенгагена самолеты принимают, - сказала мне Валерия. Она провожала меня.
- Хорошо, - сказал я, - в следующий раз я прилечу к тебе из Копенгагена, чтобы ты не ждала меня здесь так долго.
А про себя подумал, что хорошо бы слетать на Кубу или пожить на Гавайях. Если всю жизнь прожил на Севере всегда тянет на юг. А я и родился на Севере. Мой отец - эскимос, мать - чукчанка. Когда Валерия узнала, что я эскимос, она прозвала меня Эски.
- Послушай, Эски, - сказала она тогда во Внуково, - я никогда не приеду на твои берега.
- Хорошо, - пришлось ответить мне. - Буду прилетать я.
Мне не хотелось ее терять. Потому что при ней я всегда в себе сомневался, злился на себя и становился сильнее. Есть люди, похожие друг на друга, как обложка книги, выпущенная большим тиражом… Валерия была не такой. Ее в толпе не потеряешь. Ее нельзя тиражировать. Валерия всегда, в единственном числе. Вот в чем все дело. Ведь не каждая женщина могла бы так просто сказать: я никогда не приеду на твои берега. Другая бы обманула или успокоила.
Мне будет грустно без нее. Мне вообще будет на Чукотке грустно. Дало в том, что за пять лет учебы в Москве я забыл все, что умеют делать мои родичи. Я не смогу отличиться на моржовой или нерпичьей охоте, я не смогу правильно поставить капкан на песца, я не смогу определить, когда начнется пурга и почему волнуются собаки.
Обо всем об этом я думал тогда, во Внуково, когда прилетел самолет из Копенгагена.
Сейчас я работаю в школе. Школа на самом берегу океана. У меня хорошие малыши. Я их люблю. Спрашиваю как-то у детишек:
- Кто отгадает загадку: зимой и летом одним цветом?
Класс задумался.
- Ну, зи-мой и ле-том од-ним цве-том? - медленно прочитал им я. - Что это?
И вдруг маленький Чеви отвечает:
- Снег.
Я растерялся. Потом похвалил его. У нас действительно снег лежит круглый год.
"Как дела в твоем Копенгагене? - писала мне Валерия. - Как поживает твой мудрый Чеви? Перешел ли он во второй класс? Когда ты прилетишь? Ведь я люблю тебя, хотя никогда не приеду на твои берега. Послушай, Эски, мы, женщины, оцениваем любовь мужчин по числу глупостей, которые, они могут совершить в нашу честь. Соверши ради меня хоть одну - прилетай…"
Тогда я в первый раз позвонил на станцию. Мне ответил номер пятый.
Я попросил соединить меня с Копенгагеном.