Они обнялись.
…Утром Кеннакук позвонил в НИИ, где работал Миронов, и сообщил шефу отдела, что была машина "скорой помощи", что Миронова увезли, что Кен один с Малышом и неизвестно, что делать.
- Сердце… я знаю… - шептал в растерянности шеф, - сердцу не прикажешь…
И невдомек ему было, что мог Миронов приказать сердцу, когда был один, приказывал повременить ради Малыша, но вот приехал Кен, заботы с плеч пали, он расслабился, и утренний финал - вот он.
Миронов выкарабкался. Сейчас в поле. Не пьет, не курит. Иногда делает утреннюю гимнастику, говорят, зарядка помогает, да не всем. Потому и ждет он с давней тревогой того времени, когда придется спросить: как без меня у вас на этом свете?
Дни ожидания хорошей погоды
Шестнадцать собак у нас, две неполных упряжки. Есть среди них и щенки прошлого года - глупые еще, мы их запрягаем чаще, пусть привыкают. И два совсем малых кутенка - эти не в счет.
Живем мы на берегу Ледовитого океана. Если выйти из избушки и пройти семь шагов на север, дальше покатишься с обрыва. А внизу большая ледяная площадка, окруженная торосами.
Наташа так и делает. Она подходит к обрыву, ложится на спину и съезжает вниз. Щенки за ней - с визгом!
Наташе шесть лет. Зимой и летом она живет в этой избушке. Ее отец охотник - эскимос Николай. Мать - тоже охотница, чукчанка Вера Теюнэ. Это мои друзья. Видимся мы редко, хотя я и обещаю приезжать каждый год.
А вчера по этому обрыву скатился белый медведь. В общем - он вовсе и не белый, а какой-то желтый, как в поселковом магазине игрушка из светло-желтого плюша. Николай и Теюнэ уехали проверять капканы, оставили нам старого пса Мальчика и двух молодых. Вой подняли молодые, но не решились приблизиться к зверю.
Медведь ковырялся на помойке рядом с домом. Я выскочил, вместе с Мальчиком, мишка крутанулся на месте, скатился с обрыва и кинулся в торосы. Мальчик и осмелевший молодняк бросились его догонять. Но он уходил быстро. Бегает медведь смешно, вихляет желтым задом, часто оглядывается, оттого и кажется неуклюжим. Но это впечатление обманчиво - он ловок и быстр.
Тяжело дыша, собаки возвращаются часа через два.
Мальчик - помесь колли с чукотской упряжной собакой. Совершенно невероятное сочетание. Он стар, умен, нетороплив. Глаза у него белые. Я никогда у собак не видел таких глаз. Медведя он не боится, и в упряжке - вожак. Если Николай и Теюнэ разъезжаются по участкам одновременно и не берут с собой Наташу, они не берут и Мальчика, оставляют дочь под присмотром старого пса. Живет он в комнате - это его привилегия.
- Мальчик, иди скажи, сейчас кушать будем! - говорит Наташа.
Мальчик толкает дверь, выходит на лестницу, и вскоре раздается истошный вой собак, ожидающих кормежку. Как удается Мальчику передать информацию - остается неясным…
- Умка еще придет, - вспоминает вчерашнюю историю Теюнэ.
- Зачем?
- Ко-о… не знаю… они каждый год приходят, - смеется Теюнэ.
- Во-он, - кивает Николай на топчан, - прошлой весной приходил.
На топчане шкура белого медведя.
- Она, - показывает Николай на Теюнэ. - Ее работа.
Однажды, когда Николай уехал на охотучасток, медведь подошел к дому, залез в сени, устроил там форменный разбой, а потом поднялся по ступеням и влез в комнату. Там были Теюнэ, пятилетняя Наташа и Мальчик. Хорошо, что оружие находилось в комнате, а не в сенях, как обычно, где оставляют карабин, чтобы он не запотевал в теплом помещении. Теюнэ убила зверя, выстрелив ему в пасть.
- Подъезжаю к дому, собачки беспокоятся, что такое, думаю, - рассказывает Николай. - Вхожу, медведь на пороге лежит, женщины на топчане прячутся, а рядом с ними, на полу, Мальчик рычит… Даже разделать умку не успели!
Николай хоть и посмеивается добродушно, но в голосе у него скрытая радость, вот, мол, какие у меня женщины, не подкачали.
Свой карабин я тоже решил привести в порядок - он был совсем новый, еще в смазке, никто им ни разу не пользовался. С вечера отмыл его керосином, а утром ушел пристреливать. На выстрелы пришла Наташа.
- Не надо стрелять по бутылкам, - сказала она.
- Почему?
- Собачки летом лапки поранят…
Мне стало неловко - почему сам не додумался? Вспомнил, как на южном пляже в прошлом году поздней осенью, когда никто, кроме нас, северян, не купался, я собирал осколки битого стекла, металлические пробки и железяки, и друзья с радостью помогали, и в этой работе был смысл, а вот здесь я, не подумал о собаках, о тундре не подумал, а она жива, хоть и безлюдна… что мы сможем, если не станет тундры, собак и этих льдов в нашем океане?
…Поздний вечер, мы сидим, на полу на шкурах - стульев в доме нет - каждый занимается своим. Я чиню "Спидолу", Николай вяжет сеть на нерпу, Теюнэ снимает шкурку с песца, а Наташа расчесывает Мальчика большим самодельным алюминиевым гребнем, которым обычно правят песцовый мех.
Я приехал недавно, а не виделись мы долго - с прошлого года. Теюнэ говорит, у нее было предчувствие, что я приеду.
- Именно я?
- Нет… гость… я сон видела… и еще так знала, - она смущается, ей не хочется говорить о приметах, боится - мужчины будут смеяться.
А Николай рассказывает о шамане. Тот был великим фокусником, умел выходить из запертого помещения. Он улыбался, просил милиционеров отвести его назад. Шамана запирали, утром он стоял в коридоре, показывал на закрытую дверь, улыбался. Это он шутил так. И никто его тайны до сих пор не разгадал.
В конце концов шамана отпустили, и он уехал из этих мест в центральную тундру, покинул побережье.
Николай хорошо знает шамана, это его родственник. Но я не пристаю с расспросами. Тут, на побережье, еще столько раз придется удивляться - только имей терпение, не будь гостем - живи той же жизнью, тем же хлебом насущным, что и люди этого края, хоть ты и приехал погостить ненадолго.
Мы одни тут живем, от нас до любого жилья далеко, несколько дней нартового пути. Нам спокойно и хорошо, мы понимаем друг друга.
Я отладил старенький приемник, и Николай, бросив вязанье, слушает музыку, покуривает, отдыхая, а рука его машинально выстукивает ритм по цинковому ведру. В ведре вода - растаявший лед. Я смотрю на ведро, на Николая - мы улыбаемся. Несколько дней назад цинковое ведро, чуть меньше этого, унес ворон. Черный ворон (они в тундре громадные, как грифы) взял дужку ведра в клюв и улетел. Летел он низко и крыльями махал часто - было ему тяжело. Я бросился в дом за карабином, стрелял, да куда там! Ворон с ведром улетел за сопку. Зачем ему ведро? Никто из нас не знал…
Зато я узнал, что нельзя стрелять в ворона, здесь никто в ворона не стреляет. Ворон - прародитель здешних людей - рода Теюнэ. И в бурого медведя нельзя стрелять - это предки Николая. Они ушли к "верхним людям", а их души иногда вселяются в медведя. Поди узнай в какого? Нельзя стрелять…
- Кончай цинговать! - будит меня Наташа.
- Кит-кит илькатыркин!
Людей, подверженных цинге, обычно, одолевает сонливость. И с тех давних времен на побережье сохранилось выражение "цинговать" - долго валяться в постели.
- Кончай цинговать! - теребит меня Наташа.
- А ты умывалась? - я вылезаю наполовину, из спального мешка.
- Кит-кит ильхитевыркын! - передразнивает она мой чукотский и смеется!
Сегодня наше дежурство - идти за льдом на реку.
Мы запрягаем нарту, берем с собой Мальчика, едем к реке - она недалеко. Надо надолбить льда, погрузить на нарту, - хватит на несколько дней.
Собаки бегут хорошо, они всегда по утрам в хорошую погоду резвые.
- Колобка жалко, - говорит Наташа.
Колобок - один из щенков-несмышленышей. Обычно он всегда сопровождает нас в походах за льдом, торопится сзади, догоняет нарту. А сейчас его нет.
Несколько дней назад он увязался за нартой, уезжающей на участок - там, в торосах, привады Теюнэ. Она его не заметила. Нашли его через три дня. Он попал в капкан. Лапа уже отмерзла.
- Я его сактировала, - сказала Теюнэ.
"Сактировать" - списать в расход, составить акт на гибель животного.
- А если Мальчик умрет, кто будет вместо Мальчика?
- Наверно, Элгывыквы… - отвечает Наташа. - Она умная, как Мальчик. Сама нерпу ловит, любит на нерпу охотиться. Она красивая, смотри, как бежит!
Элгывыквы в переводе Белый Камень. Она запряжена впереди вместе с Мальчиком. Это грациозная белая сука. У нее карие глазищи, огромные, как у нерпы. Красивая, полная достоинства интеллигентная собака. Ее мужья - остальные псы в упряжке, но я никогда не видел, чтобы из-за нее дрались. А на нерпу она действительно охотится сама. В хорошую погоду Николай отпускает ее в торосы. Ее ослепительно белый цвет позволяет хорошо маскироваться во льдах. Она находит лунку, ждет, когда нерпа вылезет греться на солнце, - и нападает, стараясь прокусить горло. Клыки у нее как у волка. Вот она - изнанка красоты.
…Мы возвращаемся скоро. Николай нас хвалит за хорошее дежурство - льда хватит надолго. Но он-то знает, почему мы спешили, - потянул керальгин - западный ветер, и вот-вот разыграется пурга.
Николай пускает всех собак в сени. Сама избушка стоит на высоких полозьях, а к ней приделано второе помещение, это и есть сени. Собаки сразу забираются под полозья избушки, видно, им там лучше - все-таки теплая крыша над головой - целый дом.
- Пурга! - смеется Николай и разводит руками, будто он в чем-то виноват.
Это уже третья пурга в течение месяца. Сейчас к концу сезона на песцов они скоротечны - дует три-четыре дня. А потом снова солнце, тишина и мороз.
Дело к весне, значит, хотя на юге весна давно. Уже небось и отсеялись…
Мы все с мороза.
И вот уже отошли в тепле, отужинали-отогрелись. Гоняем чаи, полулежа на шкурах, - коротаем еще один пурговой вечер, дремлет у ног Мальчик, свистит ветер на разные лады, то завоет в трубе, то прошелестит снегом по стенам избушки, сыпанет горсть в оконное стекло, хорошо нам…
Теюнэ отодвигает к стене поднос с едой, не спешит мыть чашки, еще перед сном потрапезничаем, чаевание в пургу - дело доброе… В пургу "Спидола" берет чисто, хорошее прохождение - любая музыка, как по заказу.
Горят две керосиновые лампы, одна на стене, другая на полу. И блики огня от печи на двери и на потолке, светло и уютно. Я рад, что мой подарок - несколько стекол для ламп - так кстати. Стекла тут дефицит, их нигде не достанешь, даже в столице с помощью друзей. Не выпускает их промышленность, не нужны они в век атома, электричества и полупроводников.
Нашел я стекла в прошлом году в заброшенном складе на берегу Ледовитого океана. Было там много соли, порченая мука, ящик свечей и стекла. Осталось еще с войны…
Николай закуривает и принимается вязать сеть.
Теюнэ шьет меховой набрюшник для Белого Камня. Собака должна ощениться, а впереди еще будут холода, через две недели после родов Белый Камень опять начнет работать в упряжке, а набрюшник спасет сосцы от мороза.
Я рассказываю Наташе сказки про злодея Бармалея, стараюсь все изобразить в лицах. Благо, особого таланта, чтобы перевоплотиться в Бармалея, мне и не надо - шевелюра у меня растрепана, черная борода не стрижена, нос красный, облупленный, кожа с него, обмороженного, слезает хлопьями, только ножа в зубах не хватало - так бери любой, вон их сколько! Да, видок так себе, не к ночи будь сказано.
Наташа хохочет.
- Ты в пургу веселый, - говорит она. - Ты всегда в пургу веселый.
Я уже не удивляюсь ее наблюдательности. У меня вправду в пургу улучшается настроение. Наверное, больное сердце. В обычную хорошую погоду оно ноет, но в пургу отпускает, или в туман перед штормом. И мне легко предсказывать непогоду, я часто поражал этим каюров, морочил им голову. Они видели во мне удачно шаманствующего человека, а я-то понимал, что два десятка лет, проведенных в этих снегах, для сердца не проходят даром.
Трудно чувствовать себя внутренне отчужденным. Вот сидим в пургу, ждем хорошую погоду, но для меня-то хорошая погода - плохая… И когда для всех в избушке наступит хорошая погода, у меня начнет болеть сердце, и с этим ничего не поделаешь. Значит, для меня никогда не будет хорошей погоды, потому что хочется, чтобы хорошая была у других, раз ты вместе с другими, хочется, чтобы у них не болело сердце.
- Бармалей тоже сначала был веселым человеком, - говорю я Наташе, - только ему в Африке было жарко.
- Жарко - это плохо, - вздыхает Наташа, северный человек. И ей сразу же становятся понятны истоки злодейства Бармалея: попробуй-ка в жару не озвереть.
Мы кончаем наши игры и снова принимаемся за чай. Наташа чаевать не хочет. Она берет у Теюнэ шитье. Мать поручает ей важное дело - шить на собак чулочки. Чулочки - это маленькие кожаные мешочки для собак, на каждую лапку. Весной, когда наст к ночи крепко подмерзает и покрывается тонкой коркой, собаки ранят лапы острыми осколками льда и не могут работать в упряжке. Чулочки предохраняют от порезов.
Наташа обувь для собак делает с любовью, приговаривая: "Одну для Мальчика, одну для Элгывыквы, …одну для Мальчика… одну для Элгывыквы…" Много ей придется шить…
- Оставайся до лета, - просит Наташа. - Уедешь, нам скучно будет… Оставайся.
Я молчу.
- Помогать будешь… ты научился, я тебе еще дам капканов… Собаки твои, когда хочешь…
Я молчу.
- Оставайся до лета, уток лечить будем! - смеется Николай.
Теюнэ тоже улыбается.
Я вспоминаю - это она прозвала нас докторами. Однажды летом мы вместо пыжей в патроны использовали таблетки аскорбиновой кислоты, как раз подходили. А потом палили по уткам, хорошо получалось.
- Доктора… уток лечат, - смеясь, показывала на нас Теюнэ. А мы сидели на крыше, каждый на своей половине дома, и стреляли в пролетающие над домом стаи. Если утка падала на моей половине, я ее добыл, если на половине Николая, - он. Но охота была неинтересной - за час мы убили больше двух десятков птиц, они сотнями шли стая за стаей, а вечером, угомонясь, сидели в разводьях между одинокими льдинами, все пространство свободной воды было заполнено птицами, их тут тысячами можно было считать, хоть стреляй наугад из рогатки - не промажешь…
Может быть, и вправду остаться? Где я еще найду дом, чтобы вот так запросто каждый день смотреть в океан? И разве есть где еще такие люди, такая вода, такой горизонт, такое солнце? Конечно, я всегда буду приезжать сюда, ведь здесь чаще непогода, а значит, сердце спокойней, но, может, просто не уезжать? А?
- Скучно будет… без Мальчика, - говорит Наташа, примеряя собаке чулочки. Наверное, она думает о своем отъезде в интернат, а это почти навсегда. Плохо ей будет и без Мальчика, и без Элгывыквы, и без избушки… Со слезами будет уезжать отсюда после летних каникул, это уж я знаю точно…
Ухожу в сени готовить пищу для собак. Рублю мороженые тушки песцов, они у нас свалены на чердаке… К ним добавляю куски копальхена. Куски моржатины, вперемежку с песцами идут, что называется, не глядя. Собаки глотают куски. А так, без моржатины, они едят мясо песцов неохотно, вот и приходится их обманывать, чтобы экономить копальхен и нерпичий жир.
Белому Камню я даю больше, чем остальным собачкам. Нет, я ее не балую, просто ей нужно больше, чем остальным, ведь ей скоро щениться…
Я возвращаюсь в дом и продолжаю чай, прерванный час назад:
- У меня там дело… мне все равно туда ехать надо, возвращаться…
- У тебя всегда много дел, - сердито машет рукой Николай.
Мы молчим.
- А здесь было бы одно, - вдруг говорит он.
- Какое?
- Просто жить здесь.
- О-о! Гм… хорошее дело!
- Лучше всех! - доволен Николай.
Он понимает, раз я сюда все время приезжаю, значит, от чего-то там я очень устаю, что-то там мне надоедает. И он хочет, чтобы мне было хорошо, потому что здесь плохо не бывает, здесь ничего нет такого, что могло бы надоесть. Разве может надоесть или приесться море, или льды, или снег. Это как воздух - на всю жизнь.
От снега разве что можно сойти с ума, и то только тогда, когда вы чужие - вы и снег.
Прошлым летом наша экспедиция работала в лесотундровой зоне в такой глуши, что глуше не придумаешь. И тишина была такая - даже собственные шаги не всегда слышно. От нас ушел Гена - промывальщик. Нашли мы его через сутки. Он держался за голову и шептал;
- Тишины хочу, тишины, ти-ши-ны!!
У всех тишина звенела в ушах все лето.
Мы вызвали вертолет, и в поселке Гена оклемался. Но ходил по экспедиции тихий, понурив голову, все к чему-то прислушивался. Отправили его лечиться на материк.
От снега он тоже мог бы "тронуться", но безмолвных снегов не бывает. У снега всегда есть звук. И в разную погоду разный, чтобы это узнать, надо остаться с ним наедине. Тогда это станет понятно. Даже если себя захочешь понять, останься сам с собой наедине, выслушай себя. Хорошо, если ты себя как собеседник устраиваешь, а если нет?
- Выделай ему песцов, Теюнэ, - сказал Николай, - вдруг скоро уедет. - И обиженно закурил новую папиросу.
- Не надо…
- Но ведь ты их поймал… Тех четырех ты же поймал, - сказал Николай.
- Но капканы твои, и привада твоя, и собаки твои - значит, и песцы твои. Я только ставил капканы, это не считается…
- Ох! - смеется Николай, - да бери же! Русские женщины любят меха, я знаю. Бери! Сам поймал - сам подаришь, кому хочешь.
Теюнэ завернула мне своих выделанных песцов и сунула в рюкзак.
В апреле прилетел вертолет. Он сделал два круга над распадком, пролетел над нами и снова ушел к распадку - сел в самом его начале.
Мы мигом снарядили нарту, и собаки весело помчались навстречу вертолету.
У машины суетились люди. На снег выгружали ящики, длинные колья, брезент, толь, мешки с углем.
- Геологи, наверное, - объяснял я Николаю, - прилетел отряд на весновку. А снег стает - вся партия соберется. Вот и соседи есть у тебя, не скучно будет…
Николай с интересом рассматривал новых людей.
Что-то уловил я знакомое в движениях маленького круглого бородача. Он помогал геологам, летная куртка была ему мала - он упарился, снял шапку - и засветилась величественная лысина, лучшая лысина Северо-Востока, гордость арктической авиации! Конечно же, это был Эдик, известный чукотский ас, полгода назад проводил я его на материк насовсем. Вот так встреча!
- Ну, здравствуй! Ты же на юге! Или это не ты?
- Не верь глазам своим! - Мы обнялись. - Юг не для белого человека.
- А борода для конспирации?
- Чтоб начальство не узнало…
- Начальству известно все.
- Это уж точно, - вздохнул он. - Летишь со мной?
- Если без кинозвезд…
- Ни-ни, упаси боже!
- Тогда лечу… Едем домой, Николай, собираться…
Мы развернули упряжку и поехали к избушке.