В ОТЧЕМ ДОМЕ
После войны Валя вернулась в отчий дом. Отец встретил ее так, будто она прибежала из школы, как всегда сказал: "Прискакала, коза", но впервые она увидела слезы на его смеющихся глазах. Ему пошел шестидесятый год, он по-прежнему работал на судостроительном заводе. Он, как и дочь, не очень-то был привязан к своему опустевшему дому, хотя не переставал любить его, считая лучшим из всего созданного его руками.
Валя гордилась тем, что унаследовала лучшие качества отцовского характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.
Она поступила на работу в типографию и начала учиться в вечерней школе.
Если не очень поздно приходила домой, то, переодевшись в своей комнатке за ширмой, заглядывала в соседнюю отцову спальню. Чаще всего его там не оказывалось, тогда она легко взбегала по лестнице на вершицу. Здесь всегда стоял чудесный канифольный запах нагретых солнцем бревен и свежего дерева, которое резал отец. Под ногами потрескивали мелкие стружки. Несколько стружек всегда застревали в густых вьющихся волосах и бороде, таких светлых, что даже липовые стружки казались темнее.
Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери:
- Прискакала, коза…
- Это ты что делаешь?
Поглаживая большой обрубок белого дерева, отец говорил:
- Это будет "Лебеденочек".
- Никогда бы не угадала…
- А вот сострогаю лишнее, тогда и угадаешь.
Михаила Снежкова - первую свою и, как она считала, единственную любовь, она никогда не забывала и всегда думала и надеялась, что судьба сохранит ее любовь. Как только вернулась домой, сразу же начала розыски. И нашла. В госпитале, в далеком сибирском городе. Лежал так долго, что врачи уже не опасались за его жизнь. Жить будет и, может быть, будет ходить. Но будет ли рисовать - вот в этом никто, не был уверен. Никто, кроме самого Снежкова.
Валя начала получать от него письма, написанные разными почерками, чаще всего женскими. Ох, знала она эти письма. Сколько сама их написала по просьбе раненых и в госпитале, и на фронте. И отлично ей известно, как обстоит дело с любовью в солдатском письме, написанном по его просьбе дежурной сестрой или санитаркой. Может быть, поэтому Снежков в своих письмах прямо о любви ничего не говорил, а только о будущем: "Я буду ходить, буду работать, будем всегда вместе". Только об их совместном будущем. А это посильнее всякого пылкого объяснения. Но, когда она захотела приехать к нему, он решительно воспротивился. Он писал ей, что лежать и "осваивать жизненно необходимые движения" придется долго, и поэтому пусть она подождет его дома. Она послушалась. Может быть, впервые не настояла на своем - и в этом виновата была ее любовь. Так хочет любимый и любящий человек, и она подчинилась его воле, в чем потом раскаивалась всю жизнь.
Последнее письмо привез человек, назвавшийся другом Снежкова. Вместе воевали, в одном бою ранены, попали в один госпиталь, только ему - этому другу - больше повезло. Он раньше выписался из госпиталя.
Валя каждый день встречалась с другом Михаила, который не мог не сделаться и ее другом. Здороваясь с ней, он уважительно пожимал ее руку и готов был все время рассказывать о Михаиле, о его любви и мужестве, с каким он борется за свое выздоровление.
С каждым днем его рукопожатия становились горячее, а рассказы скупее, но Валя уже привыкла к нему, и ей казалось, что между ними установилась та близость, которая должна перерасти в прочную дружбу. Но однажды он сказал ей, что Михаил Снежков полюбил другую и просит его - своего лучшего друга, сказать об этом Вале. В доказательство он показал письмо, написанное, как обычно, кем-то другим. Может быть, той самой другой, которую полюбил Снежков.
Как все это Валя пережила, она и сама не знает. Друг не отходил от нее. Оказалось, он полюбил ее, но прежде не решался этого сказать. Он показался ей хорошим, преданным человеком. Все подруги в один голос твердили, что ей привалило такое счастье, о котором по нынешним временам можно только мечтать. Наверное, он и в самом деле любил Валю, и она надеялась, что со временем, если не полюбит его, то привыкнет хотя бы. Вот придет время, затянется рана, и она снова будет жить и любить человека, который не бросил ее в беде.
Фронтовая сестра, уж она-то насмотрелась на всякие раны и знала: самые на вид страшные как раз скорее и заживают.
Познакомила его с отцом. Договорились, когда идти в загс. Валя уже привыкла к тому, что он ее муж, и все ее поздравляли, а рана не затягивалась - любовь не приходила. А он был ласковый, вежливый, предупредительный, и Валя думала: "Ну и ладно - нет любви, но он мне нравится - значит, есть что-то еще. Тем и утешимся".
Но утешение не приходило. Ей все казалось, будто она вступает в сомнительную сделку со своей совестью, и за это когда-нибудь придется поплатиться, и никак не думала, что возмездие придет гораздо раньше, чем она могла ожидать.
Шел конец августа. По утрам уже было прохладно и, отправляясь на работу, Валя надевала свою полосатую, вязанную из разноцветной шерсти кофту, очень модную в то время. Но когда она возвращалась домой, кофту приходилось нести в руках. Осень уже заглянула в город, но с таким видом, будто никаких серьезных намерений у нее нет, просто забежала мимоходом проведать, как тут поживает лето. Все ей поверили. Валя шла стремительно и легко, помахивая своей полосатой кофточкой, как пучком ярких лент.
В прихожей на ларе она увидела письмо. На него падал яркий луч от оранжевого стекла. Она сразу увидела, от кого это письмо, и с досадой подумала: "Что ему еще от меня надо? Или совесть у него неспокойна?"
Она решила прочитать письмо тут же в сенях. Нечего нести домой лишнюю боль. Распечатала и прочла:
"Любимая моя! Это я сам пишу. Своей рукой. Ура врачам! Ура нашей любви! Скоро приеду. Жди. Твой всегда и навсегда - Михаил".
Не заходя домой, она дождалась мужа на крыльце.
- Я - дрянь, - сказала она ему. - Как я могла поверить, что он меня разлюбил. Ему не поверила. Ему! В его правду не поверила. А ты его оболгал, и я твоей лжи поверила. Кто же я после этого?
- Зачем такие высокие слова?
- Это низкие слова. Ну, все!
- Низкие, высокие… Какая разница?
- Ты сейчас же сразу уйдешь. Вы - уйдете и забудете дорогу. И не надо больше ни одного слова.
- Как же я уйду, подумай. Ведь я тебя люблю.
Он еще смеет говорить о любви! Валя отвернулась, но не успела открыть дверь, как услыхала его, как ей показалось, торжествующий голос:
- Но у нас будет ребенок! Ты забыла?
- У нас? - она повернула к нему возмущенное лицо. - У нас ничего не будет. Это мой ребенок. Мой и больше ничей. Уходите…
Он ушел. Конечно, не сразу, но зато навсегда. В этом Валя уверена. Она боялась только одного - вот приедет Михаил и случится самое страшное, что пережить будет очень трудно: он простит ее, покарает своей любовью. А этого не надо ей, а главное, ему. Она написала ему письмо: "Полюбила другого. Счастлива. Если можешь, прости".
Обманула. Ну и что же. Теперь уж все равно. Теперь я такая…
ШАГИ НАД ГОЛОВОЙ
Каждый вечер перед сном Елена Карповна выходила в сени покурить и без стеснения высказать все, что она думает о людях, ее окружающих, и о той жизни, которую они ведут. Дома она никогда не курила, оберегая свои коллекции от вредного влияния табачной копоти. И разговоры эти она всегда заводила тоже только в сенях, считая их; наверное, тоже чем-то вроде табачной копоти, вредной для ее коллекций.
На высоком пороге своей комнаты сидит ее сын, художник Валерий Ионыч. Из открытых дверей в сени падает неяркий свет и широкой полосой ложится на полу, и стоит на стене желтым столбом до самого потолка. А потолок тонет в темноте, и в полосу света попадают лишь балки, украшенные глубокой резьбой, и широкий резной карниз. Стены, сложенные из гладкотесаных бревен, потемневших от времени, блестят, как полированные. Все это делает комнату похожей на дорогой старинный ларец.
В темноте слабо светятся разноцветные стекла большого полукруглого окна над парадной дверью. От окна через всю прихожую тянутся радужные полосы. Когда луна светит прямо в окна, или днем в солнечную погоду, радуга бывает ясной, чистой и полной таинственного трепета, и тогда разноцветные блики играют на глубоких гранях резьбы.
Художник видит свою тень, распластанную на полу в желтоватой полосе света. Его сухое, небольшое тело и голова с пышной шапкой волос выглядят на тени крупнее и шире, такими, какими он бы хотел, чтобы они выглядели на самом деле.
Мать ушла в темноту и оттуда сказала, прочерчивая огоньком своей папиросы широкую дугу:
- Вот это сделал простой плотник, даже не очень грамотный. А мне хочется встать на колени - до того это прекрасно!.. Да я уж и вставала. И перед мастером вставала, как перед богом никогда не стаивала.
- Ну это уж ты перехватила.
- А ты его "Веселого плотника" видел?
- Видел. Это, по-моему, автопортрет. Но он говорит - это вообще рабочий человек.
- А "Лебеденочка" видел? - спросила она, понизив голос.
- Потрясающая вещь! Когда на него смотришь - дрожь по спине идет.
Мать строго проговорила:
- То-то вот. Жива не буду, если не выпрошу у него "Лебеденочка". "Плотника"-то он не отдаст…
- Этим вещам в музее место! - сказал Валерий Ионыч и тут же понял, что сказал глупость. Но было уже поздно.
Ведь она только и ждала случая, к чему бы придраться, чтобы начать громить современную молодежь, которая все готова сдать в музей. Им ничего не свято: ни старое искусство, ни устарелое понятие о добродетели, о чести, о почтении к старшим. Все в музей!
"Ну, теперь держись, сейчас будет второй залп".
Он не ошибся. Огонь обрушился на ту молодежь, которая побыла на фронте, понюхала пороху, хватила лиха и вместе с порохом нанюхалась там еще чего-то непрочного, легкомысленного, что выражалось у них в одной бесшабашной фразе: "Война все спишет". Но хотя война уже давно кончилась, они все еще не могут прочихаться, не могут вернуться к прежнему мирному пониманию жизни.
Проговорив все это своим густым певучим голосом, Елена Карповна сунула папиросу в пепельницу, стоящую на ларе под лестницей, и спросила:
- Ну, что молчишь?
Голос ее, похожий на приглушенное гудение контрабаса, гулко раздавался под резными балками потолка.
- Ты ведь знаешь, - стараясь говорить как можно тише, напомнил Валерий Ионыч, - она мне не нравится.
- Врешь!
- То есть не так нравится, чтобы…
- Что ты там шипишь! Говори как человек.
- Я говорю достаточно громко. Я никогда и не думал о ней в таком плане…
- Чепуха! Прекрасная девушка.
- Да она и полюбить-то меня не может.
- А ты спрашивал?
- Разве это надо спрашивать?
- Надо! - проговорила Елена Карповна с той силой и страстью, с какой только мать может втолковывать сыну, добра ему желая. - Спрашивать надо, говорить надо. Интересы свои отстаивать надо. А ты безвольный человек, тебя сбить с толку ничего не стоит. Поэтому жену тебе надо сильную волей и желаниями.
"Безвольный, - подумал он. - Таким ты сама сделала меня. Задавила своей волей". Но сказать этого он не решился и, как всегда, промолчал.
Когда Валерий Ионыч говорил матери, что Валя его не любит, - это была правда. Но он лгал, заявляя, будто она нисколько ему не нравилась. Еще как нравилась-то! Но его любовь была так тонка и почтительна, что могла вызвать разве только сочувствие, но уж никак не ответную любовь. Он поглядывал на нее своими глубокими черными глазами, стараясь, чтобы она этого не заметила и не обиделась.
Он сравнивал себя с лохматым псом, тоскливо поглядывающим, как под самым его носом прыгает воробей, зная, что воробья ему не поймать. Сравнение, конечно, не самое лучшее, он это понимал, но ничего другого в голову не приходило. Во всяком случае, если она и воробей, то самый бойкий, самый бесстрашный и решительный. Кроме того, очень насмешливый. И очень привлекательный.
Он давно знал, что матери очень хотелось, чтобы сын женился на Вале, и она прямо говорила ему об этом, а он, понимая в чем дело, посмеивался и советовал ей самой обольстить старого мастера, выйти за него замуж и на правах хозяйки прибрать к рукам и дом, и все его изумительные творения.
- Ничего-то, кроме глупости, от тебя не дождешься, - обреченно вздыхая, обрывала Елена Карповна разговор. - И в кого ты такой…
Он старался меньше бывать дома, чтобы не встречаться с Валей, а мать думала, что он и в самом деле ее не хочет видеть. И вот однажды она сообщила:
- Ну, чадушко, добился ты своего: Валечка-то наша замуж вышла.
"Это ты своего добилась", - тоскливо подумал он и ничего не ответил. Почти на целый год уехал в город металлургов. Там делал этюды: ночное небо и багровые вспышки над мартеном, в цехе, озаренный гудящим пламенем, писал портреты сталеваров. Бригадир Мадонов позвал его к себе в гости. Он пошел и попал на именины, которые отмечала жена Мадонова. Валерий Ионыч написал ее портрет: маленькая круглолицая женщина стоит у окна и, отодвинув тюлевую занавеску, смотрит на небо, розовеющее от пламени. Он решил написать картину "Жена сталевара": окно, ночь, она стоит, ждет мужа и по багровым вспышкам догадывается, когда он закончит плавку.
Вернувшись домой, показал картину матери. Она сказала:
- На Валентину похожа. - И осуждающе добавила: - В родильный дом вчера ушла. Вот как у нас!
Высказавшись, мать пошла было к двери, но задержалась и еще добавила:
- Отец, как узнал, что мужа своего законного прогнала, так с той поры и замолчал. Из своей комнаты ушел, на вершицу перебрался, подальше от всего домашнего. Слышишь, ходит…
Сверху доносились редкие шаги. Там ходит большой, тяжелый человек, уставший от своих дум, тоже больших и тяжелых.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Она лежала, окаменев, под серым больничным одеялом, и ждала, когда можно будет уйти домой и начать совсем какую-то новую жизнь.
Новая жизнь - это ребенок. Валя еще почти ничего не знала о нем, он пока еще мало беспокоил ее и почти ничего не требовал.
У этой новой жизни было совершенно неопределенное лицо, маленькое, сморщенное, с нежным и жадным ртом, с вытянутыми, похожими на мягкий клювик губами. Она все пыталась осторожно раздвинуть белые пеленки, чтобы увидеть его. И наконец настал день, когда она получила его в полное и безраздельное владение. Пожилая нянька, вся какая-то белая и мягкая, развернула ребенка, и он сейчас же заворочался среди пеленок - маленький, темный и какой-то уж очень упругий.
Валя с восхищением и нежностью смотрела на него, а нянька хватала его, перевертывала, показывала Вале и требовательным голосом говорила:
- Вот, мамаша, ручки, вот, мамаша, ножки, все чисто, все в полном порядке…
Она ловко запеленала ребенка, завернула в новое "приданое" - в одеяльце, которое принесли подруги, и передала Вале.
- Ну, что загрустила? - спросила уже обыкновенным своим мягким голосом. - Квартира-то есть?
Узнав, что у Вали все есть - и дом, и отец, и друзья, она заверила:
- Выпестуешь.
Так начался этот первый день новой жизни. Каким-то он будет?
Когда Валя пришла домой, там стояла тишина, и она на свободе могла поразмыслить о том, как жить дальше. Сын спал на ее девичьей кровати за ширмой. Она прошла по пустым комнатам, побывала наверху, в мастерской отца. Белый лебедь - последняя его скульптура - совсем уже законченный стоял на столе. На его гордо выпяченной для полета груди, казалось, трепетал еще не полностью утраченный младенческий пушок. Она погладила птицу и прошептала:
- Лебеденочек.
И вспомнив о своем сыне, поспешила к нему. Стремительно сбегая по лестнице, она увидела Валерия Ионыча. Он стоял на пороге своей комнаты.
- Здравствуйте.
Он был похож на мальчишку, которого застали врасплох и он растерялся и не знает, что ему делать: удирать или безропотно ждать взбучки. Предпочитая последнее, он задал очень остроумный вопрос:
- Значит, вы приехали?
- Приехала. Сегодня. Сейчас.
- Ну, как?
- Сын! - воскликнула Валя так звонко и восторженно, что сразу стало понятно, как она теперь намерена относиться ко всем окружающим ее людям и к их переживаниям.
Валерий Ионыч это понял, и, наверное, к нему вернулось свойственное ему чувство юмора, потому что ничем иным он не смог бы объяснить свое следующее заявление:
- Валя, я вас люблю.
- Здравствуйте! - смеясь воскликнула она. - Вот сейчас мне только этого и не хватает! И вам тоже. - Она подошла к нему и взяла его руку. - Простите меня…
Он растерялся:
- За что же вас-то?
А она, продолжая смеяться, ликующе ответила:
- За все прошлое и будущее. Если, конечно, любовь ваша на этом не кончится.
А потом, вечером, он долго сидел в своей комнате, не зажигая огня, и думал об этом мимолетном разговоре, который сразу и все объяснил, и не оставил ему никаких надежд. Он совсем не хотел в этот вечер встречаться с матерью, но она, соскучившись в одиночестве, сама постучала к нему.
Он вышел и, как всегда, уселся на высоком пороге, тоскливо ожидая неприятного объяснения.
- Видел ее? - сразу же спросила мать.
- Да. Утром еще.
Она долго молчала. Дым от ее папиросы, окрашенный в радужные тона, клубился во мраке. Потом она снова спросила:
- А ты думал, она сама тебе на шею кинется? С ее-то характером?
Да, он как раз так и думал, не имея, конечно, в виду свою шею. Он думал, что именно с ее характером девушки не ждут, когда их выберут. Они выбирают сами. Вот она и выбрала. Ошиблась? Может быть. Во всяком случае, это ее дело, и обсуждать его никто не имеет права.
Никто, кроме одного человека, ее отца, который ходит наверху. Все это он всегда говорил матери, и сейчас, не желая повторять, он ответил:
- Ничего я не думаю.
- А надо бы.
- И думать, и говорить сейчас об этом не надо, потому что бесполезно.
- Нет, не бесполезно. Слышишь: все ходит.
- Ему есть о чем думать.
- А тебе даже и думать не о чем.
- Каждый поступает, как умеет.
- Как умеет! А знаешь, как называется ее поступок?
- Ты говорила.
- Не нравится?
- Говори тише…
- Кто не хочет, пусть не слушает. Отец, посмотри-ка, до чего дошел. Какого человека обидели! Какого мастера! Он этот дом для большой семьи строил. Три сына. Дочь. А что осталось? Сыновей война сожрала, а дочь… Кому теперь этот дом достанется? Красота эта. Кому? Наследники-то где? Где достойные, заботливые руки? А ты - художник. Слышишь?
- Я не слушаю, мама. Прости, но я ухожу, - решительно сказал Валерий Ионыч и поднялся.
Он захлопнул дверь, и она осталась одна в темноте. Тишина. Даже тот, наверху, вдруг перестал считать половицы. Она насторожилась, ожидая, что за этим последует. Конечно, человек, у которого душа на месте, сейчас бы просто лег спать. Ну, а у этого душа, должно быть, еще не скоро свое место отыщет. Да и отыщет ли?
Над ее головой отворилась дверь без скрипа, как и все двери в этом ладно построенном доме. Она спросила:
- Не спишь?
- Сплю. Десятый сон досматриваю.
- То-то тебя не видать. Это, значит, ты во сне бродишь.
- А тебя чего сон не берет?
- С сыном говорила.
- Слыхал. Жадная ты.
- Не то говоришь.