- Ну, завистливая… Ты бы, если смогла, то и солнышко запрятала бы в темницу-то в свою, одна бы тайно любовалась, как оно играет…
- Не то говоришь, не то. Я - собирательница.
- А для кого?
- А ты для кого терем этот построил?
- Мой терем на виду. А ты от людей прячешь. Ну-ка, подвинься, я сойду. А то разговариваю с тобой, как бог с небес.
Она медленно подняла свое громоздкое тело и отошла, уступая ему дорогу. Необыкновенное видение вдруг возникло перед ней: через всю прихожую от полукруглого окна пролегли разноцветные, похожие на невиданную ночную радугу, полосы трепетного лунного света. И по этой радуге, как по ступеням небесной лестницы, спускался Владимир Васильевич, и в самом деле напоминающий большого бородатого бога, задумчиво спускающегося на грешную землю.
У бога был обескураженный вид: на земле, которую он создал и населил, происходило что-то такое, чего он при всем своем всемогуществе не мог постичь.
- Ну, чем не бог! - приветствовала его Елена Карповна. - Гляди, какую радугу сотворил. На выдумки ты скор. Ох, скор.
- Постой, Еления. Не гуди…
- Ушибло тебя, Володимир Васильевич?
Не отвечая на ее вопрос, он опустился на ступеньку и тихо проговорил:
- Вот послушай, Елена Карповна, про мою жизнь и про твою.
- Да ты что, Христос с тобой! Мне завтра к девяти на работу…
- Да погоди. Разговор недолгий.
- Ох, про нашу-то жизнь до утра не управишься.
- Это как подойти.
- Да уж как ни подходи… Хочешь, про мою жизнь я тебе всю ночь говорить буду.
- Это значит, прожила ты, как в зеркало гляделась.
- Как это так?
- А вот так. Одну себя только и видела, и думала, что все кругом, земля, и вода, и люди, - все на свете на тебя похоже. Все одну думку с тобой думают, в одну дудку играют. А когда оглянулась да увидела, что у каждого свой облик, и дудка своя, и песни у всех разные, очень ты на это обиделась. Постой, не маши руками. Я тебя намного старше, и ты слушай. Обиделась ты и такой подняла крик: "Люди, что это вы делаете? Вы на меня не похожи, да живете не так, как мне хочется!"
- Хватит! - басовито воскликнула Елена Карповна. - Хватит тебе болтать-то!
- Вот, и я не по-твоему сказал. И сын живет не так. И Валентина тебе не угодила.
- Тебе она ай как угодила!
Он продолжал, словно бы и не слыхал ее въедливого замечания.
- Я, когда молодой был, песни любил играть. Веселье уважал. И всегда старался людям удовольствие сделать. Вот тебе и вся моя жизнь. Видишь, как. Все самое главное и сказал! А ты говоришь - ночи мало. Это, знаешь, совсем пустой тот человек, который сам о себе много рассказывает.
- Выдумщик ты.
- А ты не менее моего.
- Где уж мне за тобой-то поспеть…
- Ты еще меня пуще. Сколько муки-горя приняла, за свое самое главное.
- Вспомнил что, - проворчала Елена Карповна, и ей представилось, как стояла она среди развалин родного города и старалась сообразить, где тут до войны находился ее дом.
Давно уже с девичьих лет, начала она собирать изделия народных мастеров. В магазинах и на рынке любила покупать глиняных лошадок, петушков, блистающих глазурью и позолотой, пестро раскрашенных вятских куколок, резные из дерева ларцы, мстёрскую роспись и уральское фигурное литье. Сначала покупала без толку, что понравится, но потом начала понимать, где настоящее мастерство, а где подделка. Работала в театре по росписи тканей, но увлечение изделиями народных мастеров стало главным смыслом ее жизни. Теперь она не просто покупала все подряд, она отбирала только самое ценное и неповторимое. О ее коллекциях писали в газетах. Любой музей был бы рад приобрести их. Началась война. Мужа и сына мобилизовали в первые же дни. Уезжая из родного города, она увезла с собой только самое ценное. Все остальное закопала в погребе под домом. После войны сразу поехала и все-таки отыскала то место, где стоял дом. Когда она привезла свои сундуки домой, поклонился ей Владимир Васильевич до самой земли:
- Ох, сильна ты, Еления Карповна! Ох сильна!
Сколько потребовалось для того, чтобы вспомнить все это? Меньше минуты. А рассказать пяти минут хватит - вся жизнь тут. Наверное, дело, которое избрал человек, и есть та самая душа, без которой человеку нет жизни. Вот и подошел разговор к самому главному.
Поняв ее мысли, Владимир Васильевич проговорил глухим голосом:
- Ну что, поняла теперь? У тебя сын, как я понимаю, не продолжатель твоего дела. Да и у меня… Придут в дом чужие люди, и какие они будут…
Она - в который раз - попросила:
- Отдай хоть "Лебеденочка"!
- Дура, на что он тебе. В темницу свою запрешь.
- Отдай. У меня в сохранности будет. У тебя кто наследник-то? Кто? Девчонка - в голове ветер. Чести своей не жалеет, а уж отцово творение и подавно. Размотает все, ребятишкам на игрушки. Отдай.
- Замолчи! - громко стукнул он кулаком по ступеньке. - Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих сила есть и ума хватит…
И вдруг он примолк и вроде как бы насторожился, а она подумала, что наконец-то его тронули горячие ее просьбы и он задумался и насторожился, как настораживается человек, принимая трудное и окончательное решение.
ЛЕБЕДЬ НА ЗАРЕ
Она замолчала и притаилась, чтобы уж совсем не мешать ему прислушиваться к своим мыслям. Но тут она увидела, что вовсе не себя он слушает, что-то другое вдруг оторвало его от всего окружающего, смешало и в один миг перевернуло его мысли.
В темной тишине дома плакал ребенок. Сначала раздался тихий тонкий звук, похожий на неуверенное мяуканье, но это только сначала, а потом… Ого, как заорал он потом. Он протестовал против всего, что ему не нравилось, он требовал то, что ему полагалось по его высокому званию. Он ничего не хотел знать, он жил и оповещал об этом весь мир.
В теплой тишине дома, где-то глубоко в самой его утробе, плакал ребенок.
- Душа, - сказал шепотом Владимир Васильевич. - Понимаешь? В доме живая душа.
- Ясно, живая, - вздохнула Елена Карповна.
- Постой. Это кто?
- А то не знаешь?
- Да не о том я. Кто родился, спрашиваю?
- Мальчик. Наследник тебе.
Владимир Васильевич вдруг тихо засмеялся и начал медленно, словно трудное делал дело, пальцами вытирать щеки и усы. При этом он повторял:
- Ишь ты! А? Смотри-ка. Это он кричит… Наследник… А ты мне тут что говоришь…
И он все смеялся, отчаянно осчастливленный тем, что в доме, который умирал у него на глазах, вдруг вспыхнул крохотный огонек жизни.
Не поняв этого, Елена Карповна с досадой прогудела:
- Ох и крученый ты человек, Христос с тобой!..
Не зажигая огня, Валя сидела у окна и слушала, как наверху, в своей мастерской, ходит отец. Конечно, он уже осудил ее. Каждый его шаг говорит о том, как тяжко его осуждение. Он недавно вернулся с работы, видно, нарочно задержался подольше, чтобы не встречаться с дочерью.
Потом в прихожей зазвучал трубный голос Елены Карповны. Валя заранее знала, как ей сейчас попадет, и не ждала пощады, и все, что она услыхала, уже не было новостью. Грозная старуха судила со всей одержимостью коллекционера, а под судом вместе с Валей состоял весь свет. Ну, это уж легче.
Но вот наверху затихли тяжелые шаги. Валя прислушалась. В прихожей зазвучал глуховатый и всегда чуть насмешливый тенорок отца, заставляя примолкнуть расходившуюся старуху.
Валя задумалась, сидя у окна, у самого берега белой ночи, и уже не слушала больше, о чем там гудит Еления… Но все-таки она допекла своего собеседника, и в его голосе зазвучали угрожающие раскаты: "Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих ума хватит!.."
Она сжалась и окаменела, как будто это к ней относятся грозные слова отца и он сейчас войдет сюда для отцовского суда над непокорной дочерью.
Тишина, и в этой темной, теплой тишине послышался голос сына. Для начала он негромко покряхтел, словно пробуя голос, но зато потом рявкнул во всю силу, заглушая все остальные звуки и разгоняя все страхи.
Валя бросилась к нему.
- Ну что ты, что ты… - зашептала она, склоняясь над постелью… - Ты не бойся, ты не один и я не одна. Нас двое. Нам не страшно…
Она прижимала сына к груди, а сама судорожно всхлипывала и потягивала носом, как испуганная ночным видением девчонка.
- Нас не напугаешь, хоть кто приди, мы не боимся…
Тишина и тихие шаги, и шепот отца у двери:
- Валя. Не спишь?
- Нет.
- Он у тебя чего?
Вошел отец.
- Не знаю. Плачет.
Вале показалось, будто отец задохнулся и громко всхлипнул. Он наклонился к дочери и положил свои ладони на ее голову. От него шел родной запах свежего смолистого дерева. Его большие, шершавые ладони спустились на ее щеки, легли на плечи, потом скользнули по тонким горячим руками и соединились под ее ладонями, державшими сына.
Валя, все еще всхлипывая, улыбнулась и осторожно убрала свои руки. Ее сын остался лежать в больших ладонях деда, как в люльке.
- Ого какой! Да он у тебя, Валька, мокрый. Эх, ты! Перевернуть-то сумеешь? Ну-ка, давай вместе.
Он включил свет и, глядя, как дочь неумело пеленает внука, спросил:
- А сама чего плачешь?
- Разве я знаю. Плачу и все.
- Как назовем?
- А я уже назвала: Володька!
- Володька! - Теперь уже не скрывая своего волнения, отец всхлипывал и, ладонью вытирая слезы, повторял: - Володька! За это спасибо, дочка. А остальное все забудь…
- Да я уже забыла…
Уложив ребенка, они долго сидели и все говорили о том, как они теперь начнут новую жизнь, хотя каждый знал, что человек не властен забыть прошлое. Все, что кажется прочно похороненным, вдруг появляется, чтобы безжалостно напомнить о себе.
Елена Карповна ушла в свои комнаты, в свой мир, населенный приятными ей вещами и угодными ей мыслями. Весь этот мир помещался в двух комнатах: в первой жила сама. Тут все было очень чисто и домовито. Стены от пола до потолка увешаны старинными малеевскими набойками с невиданными цветами и птицами, киевскими вышивками и тургайскими тканными из цветной, черной и оранжевой шерсти полосами. Над кроватью висел ковер, изготовленный в нарышкинской мастерской, на нежно-сиреневом поле хитро переплетались между собой синие и зеленые листья. Любоваться можно без устали.
Во второй комнате, загороженной дубовыми ставнями, был устроен музей, или, вернее, кладовая, где сберегала она свои коллекции, охраняя их от пыли, солнца и от людского глаза. Эту комнату Владимир Васильевич и называл темницею. Выдумал название и повторяет. Темница. У каждого человека есть своя темница, куда он складывает самое дорогое, чего людям и знать-то не надо. А если нет, то пустой он, значит, человек. Темница или светлица, это все равно… Что он там в сенях расстучался к ночи? Ох, все мудрит чего-то…
В самом деле, из сеней доносилось негромкое постукивание и шорох, словно дятел долбит. Хотела выйти посмотреть, да лень вставать - подумала и тут же заснула.
Проснулась она оттого, что хлопнула дверь в ее комнате. Она вскочила с постели, накинула халат, растрепанная и заспанная. В комнате стоял полумрак, плотные занавеси на окнах светились и слегка, пламенели от стыдливой утренней зорьки.
Решив, что все ей почудилось, она совсем уж приготовилась снова завалиться и доспать недобранный часок, но взгляд ее упал на стол, и она замерла. Вот теперь уж ясно, что она еще не проснулась: то, что, она увидела, может быть только во сне.
Посреди стола, широко раскинув крылья, стоял "Лебеденочек".
Она осторожно, словно боясь вспугнуть величавую птицу, подкралась к столу. Это был совсем молоденький лебедь. Лебеденочек.
Он проснулся на зорьке и, разбрызгивая воду, взмахнул крыльями, сам еще не зная, какая замечательная сила заключена в них. Голова его поднята к небу, в изгибе прекрасной шеи еще есть что-то неловкое, детское, но уже проступает в ней благородная и стыдливая гордость возмужания.
Первый неуверенный взмах крыльев! Он видел, как летают взрослые, завидовал их быстрым и плавным движениям, их великолепному умению подняться к солнцу и скрыться в манящей синеве. И он ждал своего часа. И вот дождался. Широко распахнул крылья, взмахнул ими и, услыхав свист рассекаемого воздуха, затрепетал от восторга каждым пером, и тут же почувствовал прочную упругость под крыльями. Он нерешительно оперся на эту упругость, приподняв тело, такое легкое и очень послушное. Еще толчок - и он полетит.
Вот в этот момент и увидел мастер своего лебеденочка.
Забыв обо всем на свете, Елена Карповна осторожно, кончиками пальцев, прикоснулась к скульптуре.
Да, чудесная, строгая работа. Сын говорит: мороз по спине идет, когда смотришь. Все живет и трепещет и заставляет забывать о дереве, из которого мастер все это сделал. Вот эти перышки на груди - разве это дерево? Это пух, взъерошенный ветерком. А наполненные воздухом и напряженные сильные перья на крыльях, а легкий пушок подкрылий? А глаза, удивленно и дерзко смотрящие в зоре-вое небо!
Красота. Если бы даже только одной красотой была отмечена скульптура, то этого уже довольно. Но этого еще мало для того, чтобы мороз по коже пошел.
Собираясь на работу, Елена Карповна разглядывала "Лебеденочка" со всех сторон. Вот так соединить в одно целое по-детски примитивную манеру старых мастеров с искуснейшей лепкой мельчайших деталей и все это подчинить гордой, веселой мысли под силу только великому мастеру.
С трудом оторвавшись от дорогого подарка, Елена Карповна вспомнила, что надо идти на работу. Она любила платья, сшитые из серого холста. По вороту на груди и на рукавах она сама красками наносила какой-нибудь простенький узор. Когда, желая польстить, говорили, что это "совсем как вышивка", она сурово одергивала:
- Это, милая моя, не вышивка. Это набойка. В сто раз красивее ваших вышивок. Как еще этого не понимают!
В сенях ей пришлось задержаться. Ее внимание привлекли мелкие стружки на полу около парадной двери. Над дверью была вырезана завещательная надпись: "От мастера Владимира Вечканова, внуку Владимиру Вечканову завещан сей дом".
Ей сразу стало понятно происхождение ночного постукивания. В платье из серого холста и такой же панамке на черных, едва тронутых сединой волосах, она - солидная, высокая - торжественно постояла перед завещательной записью. Так же торжественно и с тем же выражением строгой умиленности она выплыла на крыльцо, затопленное солнечным золотом.
Стоял конец мая. Весна еще прикидывалась робкой и трепещущей, но это ей уже плохо удавалось, даже по утрам, когда в тяжелых кистях сирени еще можно отыскать капли росы и выдать их за свои девичьи слезы. Никто ей не верил, все были убеждены, что наступило лето.
Большой зеленый двор блестел под солнцем. По траве босиком гуляла Валя, баюкая ребенка, завернутого в белое и голубое. Ничего не замечая вокруг, она заглядывала в лицо ребенка и ликующе напевала одну только фразу:
- А мы деда проводили, а мы деда будем ждать.
По-видимому, этого было вполне достаточно для ликования. Увидев Елену Карповну, она не могла да, наверное, и не пожелала скрывать своей радости. Она только слегка повела плечом, как птица крылом, желая прикрыть своего птенца. Но, увидев улыбку на темном лице Елены Карповны, она немного растерялась.
- Доброе утро, - сказала она.
Она знала, что Елена Карповна за последнее время возненавидела ее, и не могла не догадаться за что. И вдруг такая улыбка.
Она еще больше удивилась, когда Елена Карповна подошла и через плечо заглянула в лицо ребенка и вроде бы с недоумением произнесла:
- Лебеденочек…
Приняв недоумение за вопрос, Валя торжествующе подтвердила:
- Да!..
ВИДЕНИЕ ИЗ ПРОШЛОГО
Прошлое напоминает о себе всегда не вовремя, когда его совершенно не ждешь, и на этот раз оно выбрало для своего появления время самое неподходящее. Наступил вечер после жаркого дня, когда даже само солнце кажется утомленным собственным неистовством.
Это было в конце августа в субботу, и поэтому Валя пораньше вернулась домой и принесла из яслей сына. Она уже успела сделать все по дому, пообедать с отцом и сейчас сидела в тени на теплой траве.
Отец, приладив под навесом верстак, мастерил внуку манеж, который он собирался установить в большой комнате. Скоро внуку станут тесны материнские колени, он уж и сейчас не лежит спокойно, вон как работает.
Внук и в самом деле работал изо всех сил. Его розовые руки и ноги, да и все тело, едва прикрытое распашонкой, все время было в движении. Он перекатывался в материнских коленях и с усилием кряхтел, когда ему не удавалось перевернуться со спины на живот; тогда мать приходила к нему на помощь, легонько подталкивая под розовый задок. С живота на спину он перекатывался без посторонней помощи.
На крыльцо вышел Валерий Ионыч. Валя начала относиться к нему если не сердечнее, то задушевнее. Она вообще сделалась мягче, спокойнее, как бы притушив чрезмерную яркость красок и мальчишескую живость поступков.
Зеленый двор, молодая, красивая женщина в красном сарафане, ее загорелые шея и руки; на белых пятнах пеленок розовый младенец; под навесом в дымке неяркой вечерней тени могучий старик в старой голубой рубахе среди вороха мягких желтоватых стружек. Все это чудесно освещено предзакатным спокойным светом, придающим мирный колорит этой вполне мирной картине.
"Все повторяется, - подумал художник. - Вот святая дева с младенцем, вот кудрявый Иосиф-плотник. Форма одна. А содержание? Святая дева - корректор из типографии и член месткома, Иосиф - мастер передового цеха, награжденный многими грамотами и премиями, а младенец? Вот тут еще ничего не известно. Потребуется ли его кровь для спасения рода человеческого, как это произошло совсем недавно с миллионами сынов человеческих? Или уже нашему поколению удастся покончить с этим библейским варварством?"
Его размышления были прерваны словами "святой девы":
- Ну, конечно, ты только это и знаешь, дрянной ты мальчишка. Ну, что глазами моргаешь? Стыдно, наверное!
В это время сын издал такой восторженный звук, что было ясно, что ничуть ему не стыдно и что он вполне удовлетворен своим действием. Мать вытерла его и, приподняв, прижала к груди. Теперь он глядел через ее плечо, кулак во рту, а розовый задок где-то около материнской щеки. Необходимо было подняться и снять с веревки сухую пеленку. Художник спросил:
- Можно вам помочь?
- Ну конечно, - засмеялась Валя. - Вон та, крайняя, наверное, уже высохла…
- Эта? Я не сказал бы…
- Ну тогда следующая. Да не та, не та! Вот спасибо за помощь вашу…
Она, продолжая смеяться, смотрела, как Валерий Ионыч приближается к ней с пеленкой в руках, и тут перед ней предстало ее прошлое: она увидела Михаила Снежкова.
Стоит там, за калиткой, и смотрит на нее. Ей почему-то сделалось очень страшно, и она крепче прижала к себе сына и подумала, что она сейчас упадет, если не будет за него держаться. А Снежков все смотрит, смотрит, и это так долго, что у нее затекли руки и пересохло во рту.
Стукнула калитка, и видение исчезло.