Тогда Андрей не понял значения этих слов. Пусть для отца и для Свияги одиннадцать лет мерило подвига, думал он, сам Андрей мог бы придумывать такой станок и двадцать лет, лишь бы он заработал. Лишь позже стало понятно, о чем говорил отец: Свияга боялся, что никогда не доведет дело до конца. Однако он не прекращал работы! Все свободное время он отдавал своему изобретению! А ведь Свияга уже стар, и ему, наверное, иной раз хотелось отдохнуть…
С той поры прошло много лет, изобретатель давно умер, станок его стоит в городском музее. Но Андрей часто с трепетом вспоминает о человеке, который бескорыстно отдал всю свою жизнь одному делу. И когда он бывал в родном городе, непременно осведомлялся, кто приезжал в музей, кто интересовался станком Свияги. И терпеливо ждал, что кто-то примет из охладевших рук мастера эстафету и продолжит работу над станком. А в те дни, когда Андрей работал над своей диссертацией, он рассказывал о станке Свияги не одному электрику-металлургу, стремясь заронить в их сознание добрую идею старого мастера.
Идеи всегда владеют изобретателями и направляют их жизнь. Неправильная идея сделала часовщика сумасшедшим. Нужная, хотя и неожиданная идея помогла Свияге сделать первый шаг вперед.
Свияга не прятал свою идею, он готов был отдать ее любому, кто смог бы продолжить его работу. Не в этом ли разница между настоящим изобретателем и маньяком, между трудом для народа и для себя?
Сожаление о смерти старого мастера вдруг словно бы подтолкнуло Орленова. Свияга хотел воплотить свою техническую идею в самых совершенных формах. А что привело Андрея сюда? Улыбышев может сколько угодно говорить, что его трактор совершенен. Но Андрей точно знает, что это не так, а несовершенство не имеет права на существование! Свияга был одиночкой. Рядом же с Улыбышевым десятки людей, и каждый из них готов помочь ему. Какое же у него право отказываться от этой помощи?
Орленов снова вошел в проходную, где боролись затихающие шумы города с наступающими звонко-металлическими звуками завода, сунул голову в окошечко и опять попросил сторожа вызвать к телефону секретаря. Сторож, давно потерявший всякое уважение к нему, - нужный для завода человек получил бы пропуск немедленно, - зевая и закрывая рот широкой рукой, не спеша снял трубку, зажал ее плечом и начал набирать номер. Кто-то зашагал мимо Орленова по проходной завода в город, затем остановился, и Орленов, почувствовав на своей спине чужой взгляд, сердито обернулся. Перед ним стоял Пустошка.
Да полно! Пустошка ли это? Вот уж никогда бы Орленов не поверил, что человек может так измениться! Как будто тот же коротконогий, с животиком и апоплексическим лицом человек, но сколько в нем сейчас было живости, какой-то грации даже, сколько уверенности в каждом жесте! И одет он был иначе, Орленов подумал - красивее, пока не разобрался, что это всего-навсего спецовка из темного полотна со множеством карманов, в самых, казалось бы, неподходящих местах, где-то на коленях, на животе, может быть, даже и на ягодицах? Так и захотелось повернуть Пустошку и посмотреть. И каждый карман был набит чем-то до отказа, из прорезей торчали инструменты, мерительные приборы, карандаши, книжки… Нет, сейчас инженер выглядел просто мило, этакий толстячок-бодрячок, знающий себе цену…
- Товарищ Орленов! - воскликнул инженер, разглядывая посетителя с простодушным удивлением.- Какими судьбами? Интересуетесь нашим заводом?
- Нет, вами! - холодно сказал Орленов. - А вы, видать, важная персона! Целый час жду пропуска к вам!
- Пропуска? Ко мне? Так что же вы мне-то не позвонили? Вы, наверно, в дирекцию звонили? Там этого не любят. Да пойдемте, ради бога! Маркелыч, запиши, товарищ Орленов со мной.
Сонное лицо сторожа вдруг изменилось, он торопливо высунулся на зов, глянул, швырнул трубку на рычаг, что-то записал на листке бумаги и вполне уважительно сказал Орленову:
- Проходите, пожалуйста...
Орленов чуть не плюнул с досады! Надо же было потерять целый час на это нелепое ожидание!
- Вы, кажется, куда-то направлялись? - сердито спросил он.
- Что вы, что вы! Не так уж часто к нам ученые заглядывают! Прошу! Вы хотите весь завод осмотреть?
- Нет, - несколько мягче сказал Орленов.- Я хотел осмотреть трактор. Вы, кажется, говорили, что уже начали сборку?
- Начинаем, - вдруг увянув, сказал Пустошка.- Да вы не волнуйтесь, мы успеем к сроку. - И, не сумев скрыть досады, добавил: - Не испортим парада…
- Ну и плохо, если все это только для парада! - опять становясь угрюмым, сказал Орленов.- Я, признаться, думал, что вы последовательнее в своих поступках…
Пустошка, потупив глаза, как-то особенно засеменил ножками, став опять похожим на такого, каким его запомнил Орленов, и извиняющимся тоном сказал:
- Я тогда, извините, погорячился…
- Плохо горячились, - сухо сказал Орленов,- Еле тлели.
Пустошка вдруг приостановился, выпрямился, глянул на Орленова, уперев ручку в бок, и насмешливо сказал:
- Однако вас-то поджег!
Опять это был новый человек, и Орленов смотрел на него уже не без удовольствия. Он согласился:
- Верно, подожгли! Только пока, кроме дыма, ничего нет…
Пустошка весело засмеялся, сказал:
- Сюда, сюда! - и вошел в раскрытые двери цеха. Орленов последовал за ним.
Несколько слов, сказанных мимоходом и в то же время прозвучавших, как удар сабли о саблю, вдруг каким-то образом не только примирили его с Пустошкой, но и, если можно так сказать о двух фехтовальщиках, сблизили их. Он шагал теперь позади коротконогого инженера и улыбался: у Пустошки сзади на штанах и в самом деле были карманы! А по тому, как уважительно взглядывали на инженера рабочие и мастера, как торопливо гасили окурки, приступая к прерванной работе, Орленов понял еще, что Пустошка в цехе не только хозяин, но и уважаемый человек. Между тем Пустошка, торопливо делая какие-то замечания, шагал все дальше, пока наконец не подвел Орленова к огромной раме, начинавшей обрастать деталями.
- Вот он, ваш красавец! - сказал он.
- Почему "ваш", а не наш? - недовольно спросил Орленов.
- Общий, общий! - успокоительно ответил Пустошка, словно бы стараясь снять какую-то вину с Орленова.- Может, пройдем ко мне?
Но Орленов стоял над тракторной рамой, примеряя, что и как на ней будет расположено. Теперь трактор Улыбышева нравился ему все меньше. Рама была узка, не соответствовала высоте корпуса, машина будет не маневренной. Кабельный барабан впереди опасен, лучше бы ему находиться за будкой тракториста. Для мотора отведено так мало места, словно конструктор забыл о назначении трактора…
- Ну, пойдемте теперь к вам, - согласился он наконец, когда Пустошка повторил свое приглашение.
Они вошли в светлую, на уровне второго этажа, с окном во всю стену конторку. Орленов спросил:
- Какие же недостатки есть, по-вашему, у трактора?
- А вы их и сами увидели, - пожав плечами, сказал Пустошка. - Имеющий очи чтоб видеть, да видит…
- Имеющий уши, чтоб слышать, да слышит,- передразнил его Орленов.
- В том-то и дело, что те, кому надо слышать, заткнули уши! - печально сказал инженер.
- А вот мы им покричим! - снова поддразнил его Орленов.
- Голос у меня слабый.
- Не сказал бы - для меня он прозвучал, как труба архангела! - грубоватым тоном напомнил Орленов, и инженер окончательно смутился. - Вы говорили с директором?
- Возницына не переубедишь, - вздохнув, ответил Пустошка. - Он, кажется, искренне уверен, что лучшей машины на свете не бывало, а что она не похожа на обычный трактор, так это, по его мнению, даже и лучше, поскольку это трактор электрический…
- Да, так иногда случается! - усмехнулся Орленов, вспомнив, как с первого взгляда влюбился в машину за одну лишь вложенную в нее идею. Но сам-то он разобрался в ее недостатках, почему же директора завода, несомненно крупного инженера, нельзя убедить в их существовании. - В парткоме были?
- Я ведь человек беспартийный!- с беспокойством в голосе сказал Пустошка.
- У нас все дела партийные! - резко ответил Орленов. - Идемте!
Получилось, что на первый план выступил Орленов. Каждое его слово было как удар парового молота, тогда как слова Пустошки разве что могли царапать, как напильник. Федор Силыч все с большим недоумением смотрел на молодого ученого, пытаясь понять, откуда тот берет этакую уверенность? Уже не Пустошка призывал кого-то к действию, его самого толкали головой вперед…
Такое ощущение испытал он и в парткоме, когда Орленов, властно отстранив Пустошку, принялся высказывать секретарю сомнения по поводу трактора, те самые, о которых говорил инженер. Пустошка только поддакивал, вытаращив свои маленькие глазки.
Но секретарь был не так слабоволен, - с каким-то даже удовлетворением признал Федор Силыч. Секретарю было мало их критики, сомнений, он требовал деловых предложений. И тут Орленов спасовал.
- Федор Силыч, - смущенно обратился он к инженеру, - вы можете составить предложения, что надо изменить в конструкции и как изменить? И сделать нужные расчеты?
- Без обоснованных предложений, - сухо сказал секретарь, - заказ, оформленный, утвержденный министерством, с бухты-барахты нам не остановят! У нас ведь есть акты испытательной комиссии, которые говорят, что машина работает удовлетворительно.
- Сколько времени вам понадобится, Федор Силыч, чтобы подготовить предложения? - взмолился Орленов.
- Два-три месяца, - ответил инженер, с удивлением поглядывая на молодого ученого.
Секретарь парткома неожиданно присвистнул, услышав этот ответ, и сконфуженно притих, поглаживая пальцами худые виски с синими жилками. Он казался очень расстроенным всей этой историей. Бледный, с каким-то устало-скучным лицом и редкими бесцветными волосами, секретарь не понравился Орленову. Ученый поглядывал на него с недоумением, убежденный, что осилить его - пустяки. Но тут секретарь снова заговорил горячо, гневно:
- С чем же вы пришли на завод, товарищ Орленов? Что говорит филиал по поводу конструкции электротрактора, его Ученый совет? Разве можно на основании одних общих замечаний и сомнений губить такое дело? Я согласен, что в конструкции есть еще недостатки, я сам инженер. Но вы были обязаны прийти на завод с готовыми предложениями! И вам, Федор Силыч, должно быть стыдно, что вы до сих пор только охаиваете конструкцию, вместо того чтобы предложить исправления! Пожалуйста, приготовьте свои предложения. И я уверен, никто вам не помешает улучшить машину, если даже конструктор станет сопротивляться. Но задерживать выпуск трактора на основе одних только сомнений вам, думаю, никто не позволит.
- Вот тупой формалист! - с чувством сказал Орленов, когда они вышли из парткома, условившись, что Пустошка займется подготовкой необходимых предложений.
Вдруг инженер, усмехнувшись, спросил: - А чем вам так насолил Улыбышев?
Орленов удивленно оглянулся.
- Почему вы думаете, что он мне насолил? А чем он вам насолил? Возвращаю вам вопрос…
- Ну, у меня другое положение! Я - инженер, начальник цеха, я обязан блюсти государственные интересы. А вы по долгу службы должны защищать Улыбышева.
Орленов стоял ошеломленный, словно его внезапно ударили. Пустошка, испугавшись действия своих слов, заговорил о чем-то другом, но Орленов перебил его:
- Значит, вы думаете, что я действую из личных побуждений? Вот как! И вы считаете, что другие тоже могут так думать?
Пустошка нерешительно пожал плечами, словно не хотел давать ответа за других. Орленов покачал головой, буркнул:
- Ну и пусть думают! - сунул инженеру руку и зашагал от завода, опустив свои широкие плечи.
А Пустошка еще долго стоял и смотрел вслед ему, хотя ученый уже давно скрылся.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В кабинете Улыбышева сидел Сергей Сергеевич Райчилин, преданно глядя на директора своими добродушными, похожими на маслины глазами.
Улыбышев давно уже заметил, что в присутствии Сергея Сергеевича обретает какую-то особенную твердость духа. Он не пытался проанализировать, почему появляется эта твердость, но едва Райчилин входил, улыбаясь почтительно и дружелюбно, у Бориса Михайловича становилось легче на душе.
Может быть, такое ощущение бывает у командира, который знает, что он не один, рядом верные солдаты. А может быть, Райчилин заменил ему, одинокому и непривязчивому к людям человеку, друга, которого иногда не хватает и себялюбцам. Во всяком случае, появление Сергея Сергеевича успокаивало Улыбышева: день казался хорошим, солнце - ярким, кабинет - уютным.
Именно потому, что у него не было ни друга, ни семьи, Улыбышев давно уже научился проверять свое настроение по окружающим его вещам, он, так сказать, сосуществовал с ними. И, может быть, поэтому он любил вещи, понимал в них толк и умел окружать себя ими с таким же искусством, как умеет это делать иная увядающая женщина, если у нее, конечно, хватает средств.
Кабинет директора филиала института был обставлен и украшен с единственной целью - дать добротную оправу его владельцу. Над украшением кабинета потрудился и сам Улыбышев и еще больше - Сергей Сергеевич. Кабинет был велик и светел. Два окна почти во всю стену позволяли директору окидывать мечтательным взглядом и город за рекой и остров. Солнце гостило в кабинете с утра до вечера.
Стены кабинета были увешаны картинами местных художников, которые Райчилин скупал по дешевке, приобретая при этом славу мецената. Известно, что хозяйственники относятся к картинам пренебрежительно, а если и покупают, то только в Москве и только копии известных картин, как бы плохи и дороги они ни были. А Борис Михайлович раз навсегда приказал Райчилину не покупать копий и навещал все выставки местных художников, чтобы отобрать самое ценное… Затем наступал черед Райчилина уговорить художника предать свой шедевр подешевле.
Таким образом, картины на стенах были и хороши и дешевы, мебель и хороша и дорога. Были в кабинете и ковры - не хорошие и не дорогие, и кадки с растениями, а все вместе создавало особый стиль.
Впрочем, сегодня хозяин не обращал внимания на окружавшие его вещи.
- Что же вы будете делать дальше, Борис Михайлович?- спросил соболезнующе Райчилин.
- Это Орленов считает, что мне больше ничего не остается, как поехать в деревню, пить парное молоко и отращивать бороду медвяного цвета. Но он ошибается! - желчно сказал Улыбышев.
- Ай-ай-ай! - покачал головой Райчилин и потянулся к коробке папирос, которую Улыбышев, закурив, оставил на столе. - Как же вы не подумали о характере человека, которого приглашали на работу? Анкета анкетой, но характер тоже надо знать! От характера и происходят все неприятности. У нас и так немало вздорных людей, возьмите хоть Чередниченко, хоть Горностаева…
- А что Горностаев? - резко выпрямившись в кресле, спросил Улыбышев. Потом, должно быть, решив, что жест этот можно истолковать неправильно, лениво откинулся на спинку. - Горностаев занят своими делами…
- Не скажите! - предостерегающе поднял брови Райчилин. - Как секретарь партийной организации, он прислушивается ко всяким разговорам. И если до него дойдет слух о вашей размолвке с Орленовым, он обязательно заинтересуется… Если уже не заинтересовался! - с ударением закончил он.
- Не думаю, - сухо сказал Улыбышев, однако на этот раз в его голосе не было обычной уверенности.
- Ну, а если принять предложение Орленова? - осторожно спросил Райчилин. У него была отлично зарекомендовавшая себя тактика соглашаться в мелочах и никогда не уступать в главном. В конце концов то, чего требовал Орленов, - изменить кое-что в тракторе, - было мелочью по сравнению с главным - созданием электротрактора.
- Вот уж не ожидал от вас такой глупости! - сердито проворчал Улыбышев.
- Но я ничего такого не сказал! - воскликнул Райчилин, и в каждом звуке его голоса был белый флаг капитуляции.
- То-то же! - с удовлетворением заключил Улыбышев. - Поймите: принять предложение Орленова - это значит отсрочить бог знает на какое время выпуск машин, опытную пахоту и, следовательно, сдачу нашего трактора. А мы должны представить все показатели к пятнадцатому сентября! На этом настаивает сам Петр Иванович! Ну, что скажете?
Пятнадцатое сентября как раз и было торжественной датой, когда праздновалось шестисотлетие со дня основания города. Райчилин вздохнул. Ему не надо было дополнительных объяснений. Но Улыбышев с жестокостью победителя продолжал:
- А если мы опоздаем хоть на один день, представление на соискание премии может не состояться. Конечно, нас поддержит институт, но, во-первых, над созданием электротрактора работает не одна наша группа, во-вторых, тогда мы будем проходить по Москве, а в Москве и без нас много жаждущих чести быть представленными, в-третьих, список к награждению тогда, несомненно, сократят, и ваше имя может из него выпасть, как бы я вас ни отстаивал.
- А если намекнуть Петру Ивановичу, что его имя, так сказать, возглавит список? - со страхом в голосе спросил Райчилин.
- С ума вы сошли! Хотите получить "асаже"?- И на безмолвный вопрос своего заместителя с удовольствием процитировал: - "А вот если кто заважничает, очень возмечтает о себе, и вдруг ему форс-то собьют - это "асаже" называется"… В театр, мой милый друг, надо ходить, Островского смотреть…
Райчилин снова закурил. Глаза его стали сосредоточенными, помутнели, словно их заволокло бельмами. Вдруг он ударил ладонью по столу.
- А ведь есть выход, Борис Михайлович. Есть! - воскликнул он и поднял голову. Теперь глаза его засветились, в них появился младенческий синий блеск.
- Ну! - нетерпеливо спросил Улыбышев.
- Сколько времени надо для того, чтобы завод выполнил работу?
- Месяц-полтора от силы. А если нажать на Пустошку,- вот еще кретин, прости господи! - так в месяц обязательно закруглимся, - ответил Улыбышев, уже не обращая внимания на то, что Райчилин сказал о тракторе "наш", словно и в самом деле был соавтором. Впрочем, тут уж ничего нельзя было поделать. Если бы не Райчилин, который мог добыть все и вся, Улыбышеву вообще надо было бы бросить работу над конструкцией: он никогда не успел бы к назначенному сроку. А какой смысл вступать в соревнование со множеством неизвестных? В математике есть удобная истина: иная величина столь незначительна, что ее можно не принимать во внимание. Но не принимать во внимание несколько групп, усиленно занимавшихся созданием электрических тракторов, было невозможно.
Удача Улыбышева была в том, что он заинтересовал обком партии и добился выпуска не одной машины, а целой серии машин. Когда же серия выйдет на поля, никто уже не осмелится говорить о приоритете и о всяких прочих неприятных вещах. При том узковедомственном размежевании институтов, которое существовало с благословения Академии наук, конкуренты не могут подозревать, как близок Улыбышев к окончанию работы. И он в своих сообщениях намеренно преувеличивал трудности конструирования, вводил коллег в заблуждение, а тем временем мчался галопом вперед. Ведь, кроме премии, впереди была докторская степень, а за ней, чем черт не шутит, место заместителя Башкирова, а может быть, и просто место Башкирова!