Роман "Пулковский меридиан" освещает исторические события 1919 года. События романа развертываются в Ленинграде, на фронтах, на берегах Финского залива, в тылах противника под Лугой. Много героических эпизодов и интересных приключений найдет читатель в этом романе.
Содержание:
ПРОЛОГ 1
Глава I - САМОКАТЧИК ФЕДЧЕНКО 8
Глава II - ГОРОД ВЕЧЕРОМ 10
Глава III - У ПОПКОВОЙ ГОРЫ 13
Глава IV - БЕЛОЙ НОЧЬЮ 16
Глава V - ПРИЯТЕЛИ 22
Глава VI - ПОБЕГ 24
Глава VII - ТЫЛ И ФРОНТ 27
Глава VIII - ВЗВОД В ЛЕСУ 32
Глава IX - В КОПОРСКОМ ЗАМКЕ 35
Глава X - ПЕЩЕРА ЗА АГНИВКОЙ 38
Глава XI - ПАНТЕЛЕЙМОНОВСКАЯ, 7 43
Глава XII - ПОДСТУПЫ К ПИТЕРУ 46
Глава XIII - ПОРОХ И ЧЕРЕМУХА 49
Глава XIV - ВЕРНЫЙ ПУТЬ 52
Глава XV - КОМЕНДАНТ НЕКЛЮДОВ 53
Глава XVI - БОЛЬШОЕ И МАЛОЕ 57
Глава XVII - НА ФРОНТ! 62
Глава XVIII - КРАСНАЯ ГОРКА 66
Глава XIX - ОТЕЦ И СЫН 73
Глава XX - ДВА ФРОНТА 74
Глава XXI - ОДИН ИЗ ДВУХСОТ 77
Глава XXII - ЧЕТЫРЕ ПИСЬМА 79
Глава XXIII - НАД РЕЧКОЙ ВИДЛИЦЕЙ 81
Глава XXIV - НА ВЗМОРЬЕ 85
Глава XXV - КОГДА ЛЕТО НА ИСХОДЕ 88
Глава XXVI - РЫБА ПИРАЙА 95
Глава XXVII - СЛЕДЫ 99
Глава XXVIII - ЯМБУРГ - ШУЛКОЛОВО 101
Глава XXIX - ЗЕМЛЯ И НЕБО ПЕТРА ГАМАЛЕЯ 103
Глава XXX - В ОКТЯБРЕ 106
Глава XXXI - ПУЛКОВСКИЙ БОЙ 114
Глава XXXII - ДЕРЕВНЯ РАЗБЕГАЙ 118
Глава XXXIII - КАГРАССАРЫ 120
Глава XXXIV - БАБКА ДОМНА 121
Глава XXXV - МАМА! 123
Глава XXXVI - ПОСЛЕДНИЕ ДНИ 125
Примечания 128
ПРОЛОГ
Джонни Макферсон рвется на "родину"
Седьмого апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года невысокого роста молодой человек в неопределенной одежде, которая, имея военный покрой, не принадлежала к военной форме ни одной из армий мира, крепко сложенный, хорошо упитанный, белокурый, но с живыми темными глазами быстро вышел в предполуденные часы из дубовой застекленной двери "Гранд-отеля Фенниа", в Гельсингфорсе, на Брунской улице, прямо против вокзала.
День был еще очень прохладный, хотя уже весенний по свету и краскам. Северная половина неба оставалась с ночи затянутой тяжелыми хмурыми, такими обычными для Финляндии тучами. Но ветер дул с юга, с залива. А там, над заливом, со вчерашнего вечера распростерся широкий и все увеличивающийся вширь и ввысь просвет - веселый шатер чистой апрельской лазури.
Молодой человек постоял несколько минут на углу Брунсгатан и Восточной Генриховской. Он посвистывал; с видимым удовольствием он вдыхал прозрачный морской воздух севера. Казалось, он непринужденно раздумывает - куда бы ему пойти?
Его быстрые глаза - подвижные глаза южанина, неожиданные на розовом, совсем северном лице, - с любопытством оглядывали все вокруг, словно видели перед собой нечто издавна знакомое, но в то же время - полузабытое и сильно изменившееся за ряд последних годов. Да, да… Да, да…
Вот он - неуклюжий, скучный куб "Студенческого дома" вдали налево!.. Он точно такой же, как был тогда… Вот чистенькие лавочки на противоположной стороне улицы, смешные финские лавочки со странными вывесками: готический шрифт и множество двойных гласных и согласных: "Apteekki", "Kauppa", "Myymälä". Это - тоже, как тогда! Но рядом с этим…
Выражение его открытого жизнерадостного лица непрестанно менялось. Он заметил старого крестьянина, типичного таваста со шхер, - бритого, с рыжей щетиной на дубленых щеках, в чем-то вроде домодельной зюйдвестки, и с лоцманской зловонной носогрейкой во рту… Увидел и улыбнулся - каково! "Лайба плыла мой не пуста…" Знакомо!
Но тотчас же затем взгляд его упал на русского кавалерийского поручика. Поручик, волоча по панели длиннейший палаш, закусив губу, тащил на цепочке сквозь толпу упирающегося облезлого пса; так не полагалось никогда таскать по улицам псов господам офицерам императорской гвардии!
Желтый околыш еще не успел скрыться за углом, как навстречу явились два сухоньких французских капитана, в обмотках на тонких ногах, в стального цвета плащиках с теплыми меховыми воротниками, в таких же стального цвета кепи на маленьких головках.
Кавалерист испуганно метнулся в сторону… Французы молниеносно, с непередаваемым высокомерием, бросили на него боковой, пренебрежительный взгляд и свернули в первый переулок. А вослед им из ближайшего подъезда вынырнули уже две сестры милосердия в косынках с красными крестами: за добрую милю можно было узнать в них англичанок и - больше того! - "солдат Армии Спасения"… Нет, этого раньше здесь не случалось видеть!
Брови молодого человека изломились, глаза сощурились. Казалось, он спрашивает сам у себя: "Какими судьбами все они здесь?"
Однако мгновение спустя, еле заметно пожав плечами, он чуть-чуть усмехнулся и, потрогав рукой в перчатке карман кожаной куртки ("Не забыл ли взять?"), решительно двинулся влево, к "Ylioppilaankoti", к "Студенческому дому".
Дребезжали колеса ломовых извозчиков. Гремел грузовичок.
Два трамвая "номер 1", линии "Тёлё - Брунспарк - Тёлё", подходили сразу с обеих сторон: с Александергатан и от Западной Генриховской. Молодой человек даже не взглянул на тот, что шел с севера. С места перейдя на рысь, он догнал вагон, отправляющийся к Тёлёсскому заливу, и на углу легко, как гимнаст, вскочил на подножку. Старый таваст, остановившийся теперь перед угловым домом и с трудом читавший уличную табличку на нем, сердито покачал головой; нет, он не одобрял подобных акробатических трюков!
Трамвайный вагон быстро бежал по Генриховской, потом - по Западному шоссе мимо Абосских казарм, затем по засыпанным еще снегом парковым пустырям Тёлё к своему кольцу у Розавиллы.
Молодой человек сел и как будто задремал. Ресницы его были опущены, лоб слегка выпячен вперед, но из-под век он все с тем же насмешливым недоумением наблюдал за окружающим: за русским попом в черной рясе под шубой, севшим на одной из остановок вместе с дебелой "матушкой" и конфузливой поповной (раньше такой поп переполошил бы весь финский трамвай, а теперь никто на него и не смотрит!); за очень красивой барышней в зимнем дорогом жакетике, отороченном мехом, с огромной пушистой муфтой, но в стоптанных, грубых, кое-как заплатанных башмаках с чужой ноги… У барышни этой были слишком черные большие глаза, слишком смуглый цвет кожи… Это не здешняя, нет! Откуда же она тут? Зачем? Все, все изменилось!
Или вот: тучный, одышливый петербургский генерал в шинели на красной подкладке! Генерал - так почему же он положил на трясущиеся колени соломенную корзинку для провизии, с какими кухарки бывало ходили по лавочкам? Петербургский - так что ему этот чухонский Гельсингфорс? А вон тот, совсем уже непонятный - не то грек, не то итальянец, не то марсельский француз, у которого подмышкой колоссальный министерский портфель? Кто он? Чего ради принесло его сюда, в Финляндию? Чего он ищет тут, а?
Впрочем, трамвай докатился уже до Розавиллы. Последние пассажиры, поспешно договаривая, вышли на весенний снег и талую землю. Кондуктор снял с места стеклянную смешную копилку, в которую полагается в Финляндии опускать проездную плату, собрал столбики разменной монеты и ушел.
Молодой человек, теперь уже совершенно не торопясь, тоже вышел на площадку, постоял, достал пачку сигарет, надорвал, закурил…
Небо светлело все определеннее. В вершинах деревьев ветер шумел к близкой оттепели. Синицы в черных галстучках прыгали по ветвям… Кто знает? Может быть, вчера или на той неделе они так же кувыркались там, по ту сторону рубежа, у большевиков? Птицы! Им нет запретных путей!
Вагон, поблескивая на пробивающемся из-за туч солнце, стоял. Пружины его рессор медленно распрямлялись. Пассажир в кожаной одежде не спеша прогуливался вдоль шоссе. Сизый дымок сигаретки расплывался в чутком воздухе весны…
Однако когда кондуктор вернулся из дежурного помещения, молодой (или - моложавый) человек этот уже сидел опять на старом месте; равнодушным жестом он вторично протянул 15 пенни за проезд.
Кондуктор пристально вгляделся в такого пассажира: мир полон, видимо, чудаками! Прыгнуть на полном ходу в трамвай, точно торопишься куда-то сломя голову, доехать до петли и воротиться обратно?.. Впрочем - теперь тут, в Суоми, можно было и не на такое натолкнуться! Удивляться финны отвыкли давно…
Вагон катился обратно. Пестрая, смешанная публика, какой раньше и не видывали в тихой Гельсинки - русские чиновницы с маленькими детьми; мальчишки-грумы в галунных фуражках из французских, английских, немецких отелей; германские офицеры с удрученными, убитыми горем лицами побежденных; моряки с антантовских судов, стоящих в Або и других незамерзающих портах; какие-то подозрительные личности, с чрезмерно бодрыми усиками, с бакенбардами, с цветистой мишурой и эмалью бутафорских значков, похожих на ордена, на отворотах пальто, - входила в вагон и выходила из него…
Люди теснились, толкались… Слышалась не финская, непонятная речь. Старые дамы с неприязнью, почти с ужасом оглядывали задорные шляпки говорливых молодых женщин. Люди извинялись, спорили, острили на самых разных языках, мало заботясь о том, чтобы их понимали.
Впрочем, кто-то уже спрашивал с удручающим акцентом, где находится музей "Атенеум"? Кто-то требовал, чтобы ему указали "Лондон-магазин", кофейню Экберга, отель "Сосьетэтсхюс", отель "Кэмп"…
Молчаливые гельсингфорцы только ежились да супили белые брови: "Съедят! Съедят в несколько глотков и "Атенеум" и отель "Кэмп" - все! Всю Финляндию!.."
А впрочем, у этих обжор в карманах звенело золото, шуршали бумажки… Ничего, очевидно, не попишешь: служи непрошенным хозяевам, старый суомалайнен,- они щедро платят чаевые!
…Снова Западное шоссе; опять Абосские казармы; еще раз Западная Генриховская… вот и "Студенческий дом".
Местная публика зашепталась: в вагон вошел маленький японец с лакированным желтым личиком. Красивая молодая женщина, ростом много выше своего спутника, видимо русская, шла впереди… Японец! Фу-ты ну-ты! И эти появились!
Пассажир в кожаной куртке тоже покосился на желтолицего, но не встал, а, наоборот, резко отвернулся в переднее окно. Так он сидел до Рыночной площади, пока странная пара не сошла… Гм! Куда же он едет?
Впрочем, если у тебя есть деньги в мошне, так почему не ездить из конца в конец по чужому городу, пока не обалдеешь? Это как будто называется - туризм…
…За Салуториет, за рынком, народа в вагоне, как всегда бывает зимой, почти не осталось. Трамвай свернул вдоль набережной. Навстречу пробежало несколько такси. Странный пассажир невидящими глазами глядел на покрытое льдом море, на островки Блэксгольмгрунд и Блэксгольм, темневшие над его белой пеленой… Внезапно он повернулся к кондуктору.
- Эй, кумппани! - проговорил он настолько неожиданно по-фински, что кондуктор даже вздрогнул от удивления. - Что это - именно отсюда русские в прошлом году увели свои корабли? Ловко было сделано, не так ли? Раз, два, три: есть лед и есть флот… Юкси, какси, кольмэ - лед остался, а флота и в помине нет! Мне это нравится! Здорово!
Он показал белые ровные зубы и засмеялся. Приходилось думать, что ему весело!
Кондуктор, однако, насупился… Кто-кто, а уж он-то отлично знает, как это тогда случилось… "Товарищам" этот фокус достался вовсе не "юкси, какси, кольмэ"… Им было трудно, очень трудно! Зять Юхо сам не без греха в этом смелом деле - отчаянная голова: без лоцманов русским было бы, пожалуй, не уйти из гавани… Ну, так за это ему и пришлось потом хлебнуть горя! А теперь вот такая кожаная куртка смеется над здешними делами. Чему тут смеяться - тут ничего смешного нет! И - кто он такой? И что ему надо? Что знает он об Юхо Виртаннене? Видно, знает что-то, если заговорил об уходе русских именно с ним, с тестем Юхо?!
Служащему городского трамвая города Гельсингфорс не положено грубить иностранцам, даже если они садятся тебе на голову.
Кондуктор сделал вежливое и бессмысленное лицо. Ему совершенно непонятен финский язык молодого господина!.. Русские корабли? Юкси, какси? О нет, теперь они сюда не заходят, даже и в таком малом числе… Теперь с Россией - "натянутые отношения"… Так написано в "Uusi Suometar".
Человек в кожаной куртке еще раз рассмеялся: значит, ему и верно весело!
- Пустое, Вейнемейнен! - небрежно сказал он. - Я тебя понимаю: язык теперь лучше держать за зубами! Теперь у вас - либерализм!
Не важно: я знаю все сам лучше любого старого осторожного финского пройдохи… Сотни две судов, больших и малых! Лед на заливе доходил до двух с половиной футов. Крепкий балтийский ледок, старина; разве не так было? А они увели все, до последнего плашкоута! Сегодня - ровно год со дня, как это случилось.
Воображаю - зрелище! Иваны дымят, а эти олухи хлопают на берегу ушами! Ха-ха-ха! Что и говорить: у большевиков есть чему поучиться! Шесть дредноутов, пяток крейсеров, 54 миноносца… Клянусь дубом, тиссом и терновником: господин президент упустил здоровенную оказию сделать Финляндию первоклассной морской державой! Впрочем, ему пришлось бы тогда научиться отапливать корабли здешним гранитом… Или же отдать все ваши потрохи сэру Генри за нефть и уголь. Видел когда-либо кумппани-кондуктор топку линкора на полном ходу? Нет? Ну, его счастье!
Вожатый затормозил с разгону. Трамвай остановился на Фабриксгатан, на остановке, ближайшей к воротам Брунспарка. Молодой человек, не договорив, легко поднялся со скамьи.
- I'm sorry! - вдруг по-английски, сухо, совсем другим, официальным тоном сказал он. - Я извиняюсь! Я пошутил, прошу вас не сердиться. Вы - хороший служака, вот вам за беспокойство…
Взмахнув рукой, он брезгливо швырнул на сиденье начатую пачку сигарет "Мэриленд" в свинцовой упаковке, с картинкой наверху!..
- О! киитос, хэрра! Спасибо, сударь! Суур киитос! Большое спасибо!
"Хэрра" спрыгнул на снег. Он сделал вид, что дает рукой звонок отправки, насмешник! И вдруг: "Езжайте, чухны! Чухонское масло! Вейки!" - по-русски, со злобой крикнул он вслед. Чего это он осатанел так, сразу?
Трамвай тронулся, а человек, оглядевшись, прищурился против солнца и, широко шагая, пошел по Ульрикасборгатан к небольшому крашенному в серо-голубой цвет дому. На доме была красная с золотом вывеска:
Tytto ja kolme timantti
Kahvila
Девчонка и три алмаза
Кафе
Подходя к дому, он уже не улыбался.
Под тремя алмазами
Кожаную куртку с него сняла розовощекая фрекен, скорее шведка, чем финка, в чистеньком белом фартучке, в ослепительной кружевной наколке на белокурой голове.
"Если у Суоми отнять ее чистоту, останется только сырость и дурной характер…" - где он это читал? Или - слышал. Давно.
Он не заметил милого приветствия. Приглаживая светлые волосы, он стоял в прихожей и прислушивался к громким голосам. Потом заглянул - не в дверь, а в зеркало.
В зеркале отражался маленький зал "Девчонки". Абсолютно пусто. Пять-шесть столиков, накрытых сияющими скатеретками из замечательной финской бумаги, превосходящей качествами самое лучшее полотно. Цветистые дорожки половичков (тоже, небось, бумажные!) на вылощенном чище иного стола полу. Искусственные бумажные цветы, аккуратные пучки зубочисток в вазочках…
На среднем столике между окнами гипсовый старикашка размашисто играл на гуслях…
Хо-хо! Вся Европа ковыряет теперь в зубах дешевым финским лесом! Весь мир печатает чепуху на разжеванной финской древесине, на белой коре милой "койву", плакучей северной березы… Радуйся, старый гусляр!
Два только человека, - толстый и потоньше, - спинами к двери, спорили у окна, сквозь которое с юга било снопами солнце. Толстый плачущим голосом жаловался на что-то; второй, не удостаивая ответом, равнодушно, но внимательно смотрел сквозь стекла на Ульрикасгатан, на Брунспарк.
- И опять ты скрываешь от меня самое главное, Аркаша! - донеслось до прихожей. - Как тебе не грех?! Хорошо тебе с таким корреспондентским билетом в кармане, с такими связями… А мне… Что ты разнюхал? Совещание, совещание… Я уже болен от этих совещаний. Зачем они собираются? Ради чего?
Вошедший приглядывался к сидящим. Его не замечали. Тогда он вдруг шагнул вперед и громко, так, точно его появление было условлено заранее, сказал:
- Алло, Гурманов! Вот и я!
Оба собеседника обернулись, как ужаленные. Было забавно видеть, как мгновенно, несколько раз подряд, изменилось выражение лица более тонкого из них - округлого, благообразного и вместе с тем пошловатого, адвокатского, актерского или провизорского лица с небольшими усиками: испуг, удивление, радость, досада… И вдруг - чистый восторг, искренняя приязнь, почти счастье…