Секретарь несколько мгновений переваривал сказанное летчиком, трогал рукою задорно торчащий нос, маленький подбородок, словно проверял, все ли на месте. А потом случилось совсем непредвиденное. Он подошел к молнии и снял ее со степы.
- Вы живете вместе с Жеребовым. Вот и подумайте, как нам рассказать о нем. - При этих словах он подал Стахову свернутый в трубочку плакат-молнию: - Может, возьмете у майора интервью. А что? Это прозвучит!
- Не имела баба хлопот, да купила порося, - сказал Юрий с мрачной улыбкой.
- И правильно сделала, что купила, иначе померла бы с голоду, - строго сказал комсорг. - Так что есть с кого брать пример. И старшину Тузова в это дело нужно втянуть. Пусть сделает фотографию Жеребова.
Штормовая телеграмма
Во второй половине ночи на КП поступила телеграмма о приближающейся снежной буре. Буря уже захватила аэродром соседей (он не принимал самолеты) и теперь неумолимо шла сюда.
Летчикам велели вернуться на свою точку.
В теплушку пришел майор Жеребов, стряхнул с шапки снег и пригласил всех подойти к окну.
- Вот какое дело, многоуважаемые соколы, - сказал он сокрушенно, - погода повернулась к нам другим боком. Посмотрите, как крутит. Метеостанция обещает такую заварушку надолго. А мы не можем допустить, чтобы наш аэродром засыпало снегом. Надо помочь аэродромно-технической роте.
- Раз надо - значит надо, - с готовностью отозвались летчики. - Что делать-то?
- Пересесть с перехватчиков на "ла-пятые". Понятно?
Ну кто же этого не понимал! В летном училище курсантам частенько приходилось "летать на ла-пятых", то есть чистить снег обычными лопатами.
- Материальная часть готова к боевому вылету? - спросил Стахов.
- Готова, - улыбнулся стоявший за спиной Жеребова командир аэродромно-технической роты. Он был доволен, что так быстро уладился разговор с летчиками.
Еще вчера стояла тихая морозная погода, и вся его рота, призванная содержать в постоянной готовности аэродром, занималась, как говорят в обслуживающих подразделениях, малыми работами, то есть приводила в порядок и ремонтировала разные машины и инвентарь. А сегодня к вечеру температура вдруг повысилась, и вот, пожалуйста, повалил снег. Теперь было не до малых работ и не до распорядка дня.
Летчики собирались на аэродром. Майор Жеребов вводил их в курс дела:
- Мы бросили несколько спецмашин для уборки снега. Вскоре подойдет трактор. Так что вооружим техникой.
Тут же он соединился по телефону со столовой и приказал приготовить на три часа ночи дополнительный ужин летчикам.
Потом позвонил жене. Прикрывая трубку ладонью, майор мягко сказал:
- Сегодня, Дуся, совсем не жди. Загорать буду. До утра. Поцелуй сына.
Видно, не случайно говорили про замполита, что он не знает, какие у сына глаза, хотя ребенку уже больше года. Уходит на службу - сын спит, приходит - тоже спит.
В небо, до облаков забитое мельтешившими снежинками, взлетела ракета - конец полетам. Через полчаса истребители были на стоянках тщательно запеленаты в материю от носа до хвоста, словно мумии. И только возле дежурного домика, как всегда, стояли раскрытыми истребители с ракетами под плоскостями. Самолеты могли в любую минуту вырулить на старт и взмыть в небо. Готовность не снимается даже во время снежной пурги.
На полосе безостановочно тарахтели, ползая по бетонным плитам, снегоочистительные машины, с рулежных дорожек снег соскребали солдаты ручными волокушами, сделанными из старых элеронов и посадочных щитков от списанных в утиль самолетов. На расчистку были брошены все.
Стахова и Мешкова послали на подмогу трактористам и водителям спецмашин, поручили им перетаскивать с места на место ограничительные знаки, фонари и проводку. Работа оказалась несложной, но зевать нельзя. Иначе нож бульдозера мог порвать резиновые кабели, идущие от фонаря к фонарю.
Снег был влажный, липкий, он таял на воротниках, а вода стекала за шиворот. Стахов то и дело чертыхался. Мешков работал молча, выбирая для себя самые заснеженные участки.
Иногда офицерам попадались стальные прутья, выпавшие из щеток очистительных машин. Летчики поднимали их и убирали в карман, чтобы потом выбросить. Попав во всасывающее сопло самолета на взлете, такой прут мог вывести из строя двигатель.
Страница пятнадцатая
Ну и погодка! Метет так, что в трех шагах ничего не видно. То и дело смахиваем метлами мокрый и липкий снег с чехлов, которыми закрыты самолеты. Если он растает и вода впитается в брезент, а потом замерзнет, тогда чехол превратится в неподатливый панцирь, снять его с самолета будет нелегко.
И не заметили, как рассвело.
Щербина посылает меня в технико-эксплуатационную часть со сломанным водилом от самолета.
- Может, зайдешь туда, - говорит мне Мотыль, помогая грузить водило в кузов тягача. Он сегодня тоже на аэродроме, работает вместе со всеми, только толку от его работы немного, больше языком болтает, чем делает. Впрочем, мы и не ждем от него иного. А острое словцо или шутка сейчас очень кстати.
Туда - это к новенькой аппаратчице из лаборатории группы регламентных работ по радиолокационному оборудованию. Он недавно познакомился с этой девушкой и теперь усиленно ухаживает за ней, "подбивает клинья", как он говорит: под разным предлогом заходит в ТЭЧ чуть ли не каждый день. То ему требуются угольники для стола планшета, то обрезки плексигласа. Он ходил туда заказывать какие-то абажуры для ламп подсвета, выяснять на стенде и по схеме работу радиолокационной станции.
- Напиши ей записку, - подсказываю я Мотылю. Мне не нравится его непостоянство, не хочется потакать ему в этом деле, но у меня не хватает духу отказать ему прямо.
- Нет, ты на словах ей скажи. Мол, так и так… Ну, да ты, уважаемый, приобрел некоторый опыт в таких делах. Надо повидаться.
Непонятно, о каком опыте он ведет речь.
ТЭЧ занимает самый большой и самый высокий ангар. К нему примыкают приземистые здания лабораторий и мастерские. Здесь работают и "цивильные" - в основном те, кто служил в этом полку раньше, и жены офицеров.
В ангаре ТЭЧ всегда стоят несколько самолетов. Кроме того, на некоторых машинах специалисты ТЭЧ проводят регламентные работы в полевых условиях.
Старослужащие рассказывают, что раньше, несколько лет тому назад, таких частей в полках вообще не существовало и все работы на самолетах проводились техниками и механиками под открытым небом. Как хорошо, что это время миновало!
Оттащив водило в сварочную мастерскую, я иду в лабораторию. Вся лаборатория опутана проводами. Жужжат электромоторы, пощелкивают концевые выключатели, глухо постукивают антенны, перемещающиеся по азимуту и наклону. Зелеными огнями горят осциллографы, воспроизводя разнообразное множество импульсов, мигают разноцветные сигнальные лампы.
Здесь, между прочим, девушек из числа вольнонаемных больше всего. Может, это объясняется тем, что работа требует тонких рук и деликатного обращения. Тщательно обметаю валенки, стираю снег с бровей и подхожу к дверям той комнаты, где работает избранница нашего Мотыля. Навстречу поднимается со стула розовощекая толстушка в вязаной кофточке.
- Простите, - говорю я. - Мне поручено сказать вам всего два слова.
Девушка вскидывает широкие брови и улыбается. Улыбка у нее тоже широкая. Такие улыбки обычно рисуют на коробках с зубным порошком.
- Хоть три, - говорит она громко. - Если не ошибаюсь, вас зовут Виктор Артамонов? Вы славно играли на пианино "Царевну-Несмеяну" в прошлое воскресенье.
Ее воспоминания не входят в план составленного мною разговора, и я боюсь, что это выбьет меня из колеи. К тому же ее громкий голос может привлечь внимание находящихся в комнате.
- Вы не ошибаетесь, - говорю я все так же тихо, намекая на то, чтобы так же говорила и она.
- Что-нибудь случилось?
- Да нет, собственно, - мнусь я и показываю глазами на дверь.
Она выходит вместе со мной в другую комнату.
- У вас расстроенный вид, - говорит она, всматриваясь в мое лицо. - Вы что-то скрываете.
- Меня просили…
- О чем просили? Кто?
- Меня очень просили… Вас очень хотят видеть. Речь идет о моем очень близком друге. - Я даже вспотел от такого разговора.
- Да кто он, этот ваш близкий друг?
- Мотыль. Герман Мотыль. Неужели не догадываетесь?
Девушка смеется, слегка закинув голову. Колыхается копна светлых, забранных в сетку волос. Не понимаю, что смешного в моих словах.
- Не сердитесь. - Она дотрагивается пальцами до моей руки: - Просто я вспомнила, как он… В общем, передайте своему Мотылю, что я не подойду для его коллекции.
Ай да девчонка! Так бы и расцеловал ее. Входит дежурный по ТЭЧ.
- Готово водило, - говорит он. - Можешь получать.
Я благодарю.
Страница шестнадцатая
Уже полдень, а снегопад не прекращается. Майор Жеребов ходит с деревянной лопатой от машины к машине быстрым размашистым шагом и подбадривает уставших:
- Так держать, многоуважаемые соколы. Мы не можем, не имеем права снижать боеготовность полка. Вы это и сами понимаете.
Да, мы все понимаем. Если кому-то из водителей становится невмоготу, он останавливает машину и умывается снегом. Из столовой привозят бутерброды с салом и горячий кофе. Жеребов разносит их прямо по машинам, около которых работают люди, спрашивая, не нужно ли кого подменить. Ему деятельно помогает писарь Шмырин.
- Ты, как всегда, на подхвате, - говорит ему Скороход, с которым мы работаем на расчистке дорожек к складу с ракетами.
- Стараюсь, товарищи, - отвечает Шмырин, подавая Семену кружку с кофе. А потом спрашивает, наморщив гармошкой лоб:
- Верно, что на машине Жеребова попала заглушка между тягами?
Мы не отвечаем.
- Все весьма странно и непонятно. Надо бы выяснить. - У Шмырииа своего рода пунктик кого-то в чем-то подозревать. Это у него, наверно, оттого, что он слишком много читает литературы о шпионах. - Кроме вас, подходил кто-нибудь к машине?
- Да ведь ночь была, - Семен толкает меня в бок: - Ты бы вмешался что ли, Детектив.
- Не смейтесь, Скороход, - говорит Шмырин, отбирая кружку. - Я знаю, что говорю. Бдительность, как мне известно, не помешала ни одному здравомыслящему солдату.
Температура воздуха еще повышается, идет мелкая, почти невидимая глазу изморось, которая наконец сменяется дождем. Попадая на бетонные плиты, влага тотчас же замерзает. Обширная взлетно-посадочная полоса и многочисленные рулежные дорожки превращаются в настоящий каток, хоть соревнования по конькам устраивай.
Тут-то и начинается самое трудное. Чтобы освободиться от снега, достаточно пройтись разок-другой снегоочистительными машинами, и если нового не навалит, полоса будет чистой, а лед убрать - дело хлопотное, кропотливое, тяжелое. Тепловым машинам иногда приходится довольно долго на одном месте стоять, пока лед не расплавится и не превратится в пар. И вот гудят реактивные машины, извергая на плиты струи раскалённого газа. Лед тает, а вода стекает с полосы в стороны. Прицепленные к тракторам машины медленно ползут вперед, оставляя после себя полосы сухого бетона. Наши летчики тоже не сидят без дела: посыпают песком рулежные дорожки.
После полетов
Разбор полетов - это примерно то же, что производственное совещание на предприятии. До недавнего времени такие разборы проводил с летчиками эскадрильи майор Уваров. Изредка делали замечания по эксплуатации техники инженеры спецслужб.
Став адъютантом, Стахов взял за правило выступать на разборах. Уваров не препятствовал. Он любил активных офицеров, болеющих за дело, и видел в них будущих командиров.
Последние полеты прошли, вообще, удачно. Или почти удачно. Более половины летчиков эскадрильи получили хорошие отметки за упражнения и, таким образом, полностью закончили программу переучивания. Летчики, фамилии которых стояли в конце плановой таблицы, тоже, видимо, справились бы со своими упражнениями, если бы не снежная буря.
Но не обошлось во время полетов и без накладок. Во время буксировки самолета Стахова по вине механика Артамонова была сделана пробоина в подвесном баке: таким образом сорван вылет. Стахов, конечно, знал, что есть в этом и его вина, потому что в армии за ошибки подчиненных отвечает командир, который не научил, как действовать, чтобы ошибок не было, не воспитал. И как-то невольно для самого себя он, стараясь казаться не хуже других, стал подчеркивать промахи товарищей. А таковые при желании всегда можно найти. Больше всего делалось ошибок при распределении внимания во время пилотирования в облаках, особенно при заходе на посадку по приборам. Один летчик допустил ошибку в пилотировании и потерял скорость в стратосфере во время перехвата цели, другой не загерметизировал кабину перед взлетом, третий с замедлением реагировал на команды с земли, четвертый сделал неграмотный заход на посадку. Плановая таблица выполнялась неточно. Меньше почти никто не летал, все старались летать больше. Один из летчиков, воспользовавшись заминкой на старте, пробыл в воздухе, пока в баках не выработалось почти все горючее.
Когда летчики вышли на перекур в коридор, Уваров аккуратно прикрыл за ними дверь и сказал Стахову:
- Напрасно вы, старший лейтенант, так воинствуете. Можно быть непримиримым, но принижать людей, конечно, нельзя.
- Ну мы не в пансионе для благородных девиц. Армия, в конце концов, - есть армия.
- И армия армии рознь. Тоже не нужно, конечно, забывать. Отпугнете вы людей своей резкостью.
- Я этого, между прочим, не боюсь.
Уваров не ответил. Он никогда в приказном тоне не навязывал свои взгляды и свою волю даже тем, кто, по его мнению, заходил слишком далеко…
Вернувшись с перекура, летчики занялись оформлением летной документации. А Стахов, скрестив руки на груди, ходил между рядов и смотрел, как они это делают. Если у кого-то появлялся вопрос, то обращались не к нему, а к Уварову.
"Ну и пусть, - думал старший лейтенант, покусывая мундштук, - меньше заботы". Он даже сам себе не хотел признаться, что его это задевает.
После обеда Уваров и адъютант составляли черновой вариант плановой таблицы полетов.
- Нам нужно, чтобы летчики почаще выполняли упражнения в комплексе, - сказал Уваров.
Стахов пожал плечами. Какое ему до этого дело? Раз Уваров не хочет, чтобы он проявлял в этом вопросе инициативу, он не будет ее проявлять, достаточно с него случая с Мешковым, которого послал дежурным по столовой в день полетов. Он так и сказал Уварову, когда тот предложил подумать, как лучше скомплектовать упражнения.
- Странная у вас логика, - невесело усмехнулся Уваров. - И вообще вы ведете себя, я бы сказал, несколько странно. С предубеждением относитесь к людям. А получив замечание, сами впадаете в амбицию. Нельзя быть рабом своего настроения. Подавлять и обезличивать подчиненных нам, конечно, никто не давал права.
Он встал и прошелся по классу. Уваров всегда ходил, когда волновался. Заложит руки за спину и ходит, посасывая старую, видавшую виды трубку, нескладный и угловатый. Редкие, преждевременно поседевшие волосы причесаны по-старомодному - на пробор. Его лицо можно было бы назвать мужественным, если бы не узкий костлявый подбородок. И потом у него были слишком мягкие глаза.
"Он совсем не похож на летчика", - подумал Стахов, украдкой наблюдая за командиром. Стахову кто-то сказал, что Уваров работал авиационным врачом. Однажды, уже в зрелом возрасте, этот врач поднялся в воздух, чтобы провести над летчиками естественный психологический эксперимент, и "пятый океан" обворожил его. Он добился направления в летное училище и стал летчиком.
- А почему нужно всегда верить людям? - спросил Юрий. - Мы пока не при коммунизме живем. Не потому ли, что мы слишком верим, на свете столько подонков.
Уваров остановился и внимательно посмотрел на адъютанта. Стахов понял, что перехватил, и поэтому добавил:
- Это я вообще сказал, а в частности мои слова относились к летной работе. Ведь не случайно она вся состоит из проверок.
- Из проверок чего? - быстро спросил командир.
- Знаний, навыков, умения, здоровья.
- А я имел в виду душу. В душу человека, конечно, нужно верить.
- Это область психологии. Она меня не касается. - Стахов понимал, что его слова звучат не очень-то убедительно, но ничего другого не мог сказать. В летчика точно бес противоречия забрался и говорил вместо него.
- И это плохо, Юра. - Уваров впервые назвал Стахова по имени.
- Почему плохо? - спросил летчик просто так, чтобы не поддаться мимолетному чувству, которое колыхнулось где-то внутри, когда Уваров назвал его Юрой. На мгновение Стахов представил, что перед ним стоит отец. Добрый, чуткий, строгий и умный. Именно таким он хотел бы видеть своего отца, который тоже был когда-то летчиком, служил в штурмовом полку, воевал. На фронте он сошелся с другой женщиной (она была механиком по фотооборудованию) и больше не вернулся домой. С тех пор прошло свыше двадцати лет. И все эти долгие годы Стахов носил в сердце раскаленную занозу.
- Потому плохо, что командир - это и психолог, - сказал Уваров. - Мне не хотелось бы вас поучать. Вы в этом видите чуть ли не покушение на вашу личность. А между тем без борьбы мнений, без критики не может быть прогресса. Вы это, конечно, знаете. Ограничусь советом. Надо менять ракурс видения мира, а заодно и дистанцию не мешало бы подсократить, на которой вы держитесь от людей. Почаще занимайтесь самоанализом. Ну да ладно. Оставим это. Мы, кажется, вели речь о комплексных летных упражнениях.
- Это вы вели.
- А я хочу, чтобы мы вместе об этом думали. Возьмем, например, Мешкова.
- Ему-то рано еще комплексировать, - усмехнулся Стахов.
- Почему рано? У вас есть на этот счет какие-нибудь соображения? Что вам не нравится в нем?
Стахов опять пожал плечами. Так, с кондачка, на этот вопрос не ответишь. Мешков был добрым малым. Умел жить не суетно, даже слишком спокойно. И как бы ограниченно. Вот эта-то ограниченность и не нравилась Стахову. Мешков особенно не стремился думать самостоятельно. Жил по принципу: мы люди маленькие… Нам скажут - мы сделаем… Из таких в конце концов получались инертные и равнодушные люди. Обо всем этом Стахов так и сказал командиру.
Уваров усмехнулся: