- Он работает в ночную смену? - спросил Стахов, украдкой рассматривая себя в зеркало и думая о том, что ему, пожалуй, следовало бы изменить прическу. Этот белобрысый ежик из толстых, как прутья, волос не совсем идет к его узкому бескровному лицу и светлым запавшим глазам с маленькими, как иголочное ушко, колючими зрачками.
- Да, он работает по ночам. Берите, пожалуйста, стул и придвигайтесь к столу. - Она покрутила в руках его фуражку и положила ее на комод.
Чай был горячий, и он налил его в блюдце. Ему казалось это оригинальным. Белла улыбнулась.
- Знаете, на кого вы сейчас похожи? Он невольно покосился на зеркало:
- На кого?
- Нет, пожалуй, не скажу.
- Скажите, - он осмелел и положил руку на плечо Беллы. Она не отстранилась.
- Говорите, иначе сейчас…
- Что?
"Поцелую", - хотел сказать он, но не сказал, потому что у него куда-то девалась вся отвага.
Она опустила глаза.
Несколько секунд он рассматривал ее лицо - узкое и бледное. Черные с синевой волосы падали на чистый лоб. Наконец она снова подняла на Стахова глаза. Он никогда еще не видел такого преданного, обнаженного и беспомощного взгляда.
"Неужели она на всех так смотрит?! - мелькнуло в его голове. - От этих глаз можно сойти с ума".
Потом он взглянул на часы и чуть не ахнул. Было половина второго.
- Засиделся, однако, - сказал он, вставая. И попросил Беллу объяснить, как ему побыстрее добраться домой.
Белла подумала минутку, а потом стала надевать туфли.
- Я провожу вас.
- Нет, нет, я сам.
- Вы не скоро выберетесь из наших лабиринтов.
- Выберусь.
- Я ведь лучше вас знаю. - В ее голосе появились решительные нотки: - Еще случится что-нибудь с вами. Мне не хочется за вас отвечать.
Они препирались несколько минут. А потом Белла вдруг предложила:
- Оставайтесь здесь. А я пойду к подруге. Это на первом этаже.
Он не ожидал такого поворота.
- Удобно ли это для вас? Белла усмехнулась.
- Наверно, нужно было подумать об этом раньше. Расстилая постель, Белла спросила, когда ему нужно вставать завтра.
- В семь, - сказал он.
Она завела будильник и ушла за ширму.
- Раздевайтесь.
Ему вдруг стало как-то не по себе. У него даже вспотели ладони. "А как же Петька? - подумал Стахов. - Он бог знает что может решить, когда узнает…"
- Вы легли? - спросила Белла из-за ширмы.
- Да.
- Тогда спокойной ночи. - Она выключила свет и вышла.
Облака над аэродромом
До полосы, скрытой от Стахова толстым слоем облаков, было около восьмидесяти километров, когда с летчиком связался по радио оператор системы слепой посадки. Эту систему в полку называли вожжами летчика. В шутку, конечно. Но в этих словах была доля истины.
Стахов ничего не видел перед собой, кроме серого хаотически двигавшегося месива облаков, а на аэродроме его видели - с помощью локаторов и все время напоминали, в каком направлении, с какой скоростью снижения лететь, чтобы приземлиться точно на полосу. В эти минуты летчик чем-то был похож на слепого, который не может сам найти дверей в свой дом, и ему подсказывают: прямо, прямо, теперь левее, опять прямо, направо и так далее. Но если ошибка слепого приведет к шишке на голове, то ошибка летчика окончилась бы тем, что он, как говорят с горькой иронией авиаторы, приземлился бы "на три метра ниже земли".
Через каждую тысячу метров он докладывал о своей высоте и получал команды, с какой вертикальной скоростью ему снижаться.
Со всех сторон старшего лейтенанта по-прежнему окружали облака. Не видно было даже концов крыльев. Все внимание Юрий сосредоточил на авиагоризонте, высотомере, приборе скорости и указателе курса. Они были его глазами, помогали увидеть то, что он не видел сам. Летчик знал: сейчас главное не растеряться, четко и быстро выполнять команды тех, кто следил за ним на земле. Стахов представил на мгновение темное, душноватое помещение аппаратной и руководителя посадки, то и дело звонившего операторам посадочного радиолокатора. Руководитель подсказывал, как лучше управлять антеннами. Летчик шел с отклонением от курса влево на десять градусов. Тотчас же руководитель посадки передал Стахову:
- Вправо десять.
- Выполняю. - Юрий стал разворачивать самолет.
Руководитель посадки внимательно следил, чтобы светлая отметка двигалась точно по начерченной на экране, линии глиссады. Это говорило о том, что летчик своевременно выполнил команды и снижался правильно.
- До дальней четыре, - сообщили ему.
Потом в наушниках шлемофона зазвенел звонок. На приборной доске беспокойно замигала сигнальная лампочка. Самолет проходил над дальней приводной радиостанцией. Стахову нельзя было мешкать ни секунды. Он переключил автоматический радиокомпас на ближний привод и начал плавное снижение.
Самолет вынырнул из облаков. Его словно вытряхнули оттуда. Впереди, в снежной сумятице, виднелись три тускло светящиеся точки: это были включены прожекторы. И больше ничего не видно, только снег с ожесточением хлестал по фонарю.
- Облака вниз пробил! - доложил Стахов, стараясь ни одним звуком не выдать волнения. - Полосы не вижу.
Снова слышен звонок, и мигает лампочка. Самолет проходил над ближней приводной радиостанцией.
В белой зыбкой глубине забрезжила серая бетонная полоса. На душе сразу стало веселее. "Теперь дома", - подумал Стахов и еще раз проверил поступательную скорость. Стал плавно прибирать газ.
- Пониже, пониже, - журчал в наушниках голос руководителя посадки. - Хорошо. Хорошо.
Самолет уже бежал по залитой светом полосе, терявшейся в снежной мгле.
- Парашют! - напомнили с СКП.
Стахов нажал кнопку, и сзади из-под стабилизатора выпало полотнище. Купол вмиг наполнился воздухом, и скорость на пробеге затормозилась.
Зарулив в карман, Стахов увидел стайку девчат возле ангара. Они приветливо махали ему руками.
Летчик улыбнулся, испытывая удовлетворение от удачно завершенного полета. Пока он еще не знал, что среди них Беллы не было.
Страница двадцатая
После ужина офицеры, сержанты и солдаты собираются в гарнизонном клубе на торжественный митинг. Здесь и жены военнослужащих, и гости с подшефной фабрики. Обстановка непринужденная, праздничная, и одеты все по-праздничному. На груди у военнослужащих - ордена и медали. У иных офицеров наград столько, что регалии спускаются по лацкану чуть ли не до ремня. В разговоре чаще слышатся не звания и фамилии, а имена и отчества. Все улыбаются, все шутят. Кажется, что в-клубе собралась одна очень большая, дружная семья.
На ярко освещенную сцену, где стоит стол президиума, убранный цветами, приглашают лучших, заслуженных людей полка, почетных гостей.
Под звуки духового оркестра на сцену выносят развернутое полковое Знамя. Около него - почетные часовые с автоматами в руках.
Майор Жеребов выступает с докладом. При этом он то и дело выходит из-за трибуны, она точно мешает ему, и совсем не заглядывает в бумажку. Замполит не забывает помянуть добрым словом еще совсем молодых солдат Скорохода и Бордюжу.
Пока Жеребов говорит, начальник штаба полка сооружает на столе президиума целую батарею из коробок, в которых, как всем уже известно, нагрудные знаки, медали и подарки.
На сцену вызывают старшину сверхсрочной службы Тузова. Одетый в новую парадную форму, старшина, позванивая регалиями, идет своей спокойной пружинистой походкой к столу президиума и под аплодисменты зала получает из рук командира медаль первой степени "За безупречную службу в Вооруженных Силах СССР" и удостоверение к ней - яркую красную книжечку. "Двадцать лет Тузов прослужил в армии, - мелькает в моей голове. - Это столько, сколько я живу на свете. Страшно подумать!"
- Старшина Тузов - самый старый ветеран нашей части, - говорит майор Жеребов, прикалывая к его груди серебряную медаль, на которой выгравирована и залита красной эмалью пятиконечная звезда.
И снова гремят аплодисменты. Когда они смолкают, старшина четко поворачивается к собравшимся в зале и, приложив руку к головному убору, чеканит:
- Служу Советскому Союзу!
Я смотрю на старшину и думаю о его прошлом и настоящем. У него, можно сказать, нет своей жизни. Его дом - это казарма. Он приходит сюда за пятнадцать минут до подъема, а то и раньше, и крутится в полку до отбоя. Его работу, наверно, не назовешь интересной - отправляет нас на завтрак, обед, ужин, отводит на аэродром, следит за чистотой в казарме, занимается ее ремонтом, получением имущества, проверкой оружия, составляет и согласовывает с командирами списки фамилий солдат и сержантов, идущих во внутренний и гарнизонный наряды, в банные дни меняет нам постельное и нательное белье. Иногда мне кажется, он похож на нашу домработницу тетю Нюшу.
Ко всему прочему Тузов хорошо знает материальную часть, сам много лет работал механиком, иначе он разве мог бы приспособиться к необычным условиям аэродромной службы, когда на дню меняется несколько раз распорядок дня, разве мог бы он найти общий язык с подчиненными, мог быть примером для всех.
Говорят, он потерял невесту во время войны на оккупированной фашистами территории и с тех пор ни на кого из женщин не мог смотреть. А теперь вот влюбился в Зину. И еще как влюбился! Может быть, Зина напоминает ему ту, которую немцы угнали в плен? А что? Я читал где-то, что так в жизни бывает.
Правда, Зина моложе его на тринадцать лет. Но эта разница почти не видна, потому что у Тузова спортивный вид. Впрочем, они ведь совсем разные люди. Вряд ли их что-то сможет объединить. Ну, да в жизни, наверно, встречаются еще и не такие контрасты.
Я пытаюсь представить себе совместную жизнь Тузова с Зиной, но уже в следующую минуту обрываю себя. Это не мое дело.
Такими же, как у Тузова, медалями, только второй и третьей степени, за пятнадцать и десять лет службы в армии награждаются мой техник Щербина и еще несколько офицеров. За капитана Щербину больше всего обрадовалась его жена. Она даже прослезилась, когда он, получив награду, вернулся на свое место и показал медаль.
Среди получивших нагрудные знаки "Отличник Военно-Воздушных Сил" и наш однокашник ефрейтор Скороход. "Может, когда-нибудь и я под гром аплодисментов поднимусь на залитую светом сцену, и командир полка крепко пожмет мне руку и вручит такой же значок", - мелькает в моей голове, когда Скороход подобно старшине чеканит на весь зал:
- Служу Советскому Союзу!
И губы мои помимо воли шепчут эти слова, и сердце сладко замирает от волнения.
Страница двадцать первая
После торжественной части перерыв. Подхожу к Скороходу и поздравляю с награждением.
- Я так рад за тебя, что ты даже представить не можешь, - говорю ему.
Идем с ним на сцену, где участники самодеятельности устанавливают декорацию. Скороход отвечает у нас за свето-шумовые эффекты.
Концерт задуман, как перекличка воинов разных поколений, отстаивавших свободу и независимость нашего государства. Уже первое выступление необычно и вызывает бурю аплодисментов. Только представьте себе: гаснет свет, и в темноте раздвигается занавес. В глубине сцены зрители видят на огромном полотне изображение известной картины Непринцева "Солдаты на привале". Она проектируется с помощью киноаппарата.
Но что это? Василий Теркин вдруг поднимается с земли и шагает в зал. Чем не Латерна-магика? Изображение тает… Сцена освещается мягким голубоватым светом. А легендарный герой Твардовского свободным широким шагом прохаживается с вещмешком за плечами из конца в конец, свертывает козью ножку и, набив ее махоркой из расшитого кисета, закуривает, сладко затягивается. Подойдя к рампе, начинает неторопливо вести рассказ о том, что нашим воинам всегда и везде: в походе, на привале, на ученьях и в бою сопутствуют песни, то задорные, то грустные, пляски, бойкие, живые или плавные, раздумчивые. Солдаты никогда не обходятся без веселых частушек, шуток-прибауток. Они всегда большие мастера на выдумку.
Снова меркнет свет, и на экране появляются "Три богатыря" Васнецова. Когда же картина исчезает, три богатыря подходят к рампе и исполняют отрывок из поэмы "Слово о полку Игореве". Горло схватывает спазмой, когда я слышу надрывный "Плач Ярославны":
Полечу я кукушкой,
Говорит, по Дунаю,
Омочу рукав я бобровый
Во Каяле-реке,
Оботру я князю
Раны кровавые
На застывающем
Теле его…
О ветер-ветрило!
К чему, господине,
Веешь насильем?
Стрелы поганские
На крылах своих мирных;
На воинство милого
Гонишь - к чему?
Зрителям представляются воины разных времен старой России. Они поют свои, давно канувшие в историю или ставшие народными песни, пляшут свои пляски, декламируют стихи своих поэтов-современников: Сумарокова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Некрасова.
Во время перерыва на сцену поднимаются командир полка и секретарь горкома партии, чтобы выразить капитану Саникидзе и всем участникам самодеятельности свою признательность.
- Жалко, раньше не знал, что вы так круто замесите. Попросил бы приехать командира соединения, - качает головой полковник Турбай, оглядывая декорации. - Ну да ладно. Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Надо посмотреть, что покажете после антракта.
- Хуже не будет, - обещает майор Жеребов. - Соколы подготовились железно.
Приехали участники фабричной самодеятельности. Выбегаю вместе с Мотылем встречать их на улицу. Мне не терпится увидеть Леру. И вот она первой выходит из машины в своей белой заячьей шубке и вязаной шапочке, точно снегурочка. Оглядывается по сторонам. И опять почти не узнает меня. И опять говорит, что я изменился и возмужал. Сколько же времени я буду меняться?! Осторожно беру у Леры чемоданчик и несу в клуб.
- Все-таки приехали, - говорю ей. - Спасибо. Я очень, очень рад.
На губах у Леры дрожит улыбка.
Во втором отделении мы исполняем революционные песни, что пела старая боевая гвардия. Потом со сцены звучат песни гражданской войны, которые были так популярны до недавнего времени, а сейчас незаслуженно забыты и почти не поются молодежью. Хлопают нам после каждого выступления так, что стекла дрожат в окнах. И, конечно, никто не чувствует, как бежит время. Саникидзе довольно потирает руки.
Пожалуй, наиболее насыщенным получился военный период. Наши писатели, поэты и композиторы создали во время войны много хороших, ярких произведений. И тут начинается такое, что не поддается описанию. Артистов без конца вызывают на "бис". Иные песни поют всем залом. И как поют! Мороз по коже проходит, когда я слышу в исполнении всего зала "Если завтра война!"
Страница двадцать вторая
Я знаю программу почти наизусть. Скоро со сцены зазвучат песни и стихи, в которых будет рассказываться о сегодняшнем дне армии, о жизни и боевой учебе в мирные дни, о связи нашей армии с народом. Мне хочется увидеть Леру, которая будет читать стихи о девушке, ждущей своего друга-солдата из армии. О том, как эта девушка грустит в вечерние часы, когда ее подружки уходят в клуб на танцы.
И вот она появляется. Голова чуть откинута назад. Волосы у нее так же гладко зачесаны на уши и закрывают часть смуглых щек.
В зале воцаряется тишина. Нервный трепетный голос Леры звучит так лирично, так задушевно. На лицах слушателей печать задумчивости. Мысли уносят меня в незнакомое село, где живет подруга солдата. Мне хочется встретиться с ней и заверить ее, чтобы не тревожилась: солдат служит честно и помнит о ней.
Лере долго аплодируют. А я… так просто руки отбил. Все жду, когда она повернет голову в мою сторону. Но Лера не видит меня, смущенно улыбается, кланяясь слушателям. Пробираюсь за кулисы и поздравляю Леру. Выражаю ей благодарность от себя лично и от своих товарищей.
- Я так счастлива, - говорит она. - Спасибо вам всем. Вы уже больше не будете аккомпанировать?
- Не буду. - Мне не хочется выпускать из своей руки ее узкую ладошку.
- Тогда, пожалуйста, подождите меня здесь. Или лучше отправляйтесь в зал и поищите место для нас обоих. Я приду. Хорошо?
- Хорошо, хорошо, - говорю я, обрадованный ее предложением, и бегу назад. Во мне все так и поет.
Открывается занавес. Участники фабричной самодеятельности показывают сценку из спектакля. Мне, признаться честно, не до представления. Даже не могу сидеть спокойно. Наконец Лера приходит, достает из сумочки конфетку и протягивает мне. Она опять угощает меня конфетами.
- Очень хорошая сценка, - тихо говорю я, наклонившись к ней. - Просто необыкновенная. - От Леры пахнет ирисками.
Она кивает. Следившие за ходом пьесы зрители будто по команде разражаются смехом: видно, и в самом деле на сцене происходит что-то занимательное. Смотрю на Леру. Сидит, о чем-то задумавшись. Почувствовав на себе взгляд, поворачивается ко мне и чуть улыбается:
- У вас хороший клуб.
- Жалко, что не приехали вместе со всеми, - отвечаю я. - Посмотрели бы, как мы живем.
- А теперь поздно?
- Думаю, что нет.
- Тогда пойдем.
Нагнув голову, она начинает выбираться к выходу. Следую за ней.
На улице мы снова смотрим друг на друга и счастливо улыбаемся. К моему удивлению, далеко не все хозяева и гости на концерте. По главной улице городка расхаживают парочки - офицеры и солдаты с девушками.
- Теперь ваша очередь быть гидом, - говорит Лера.
- С удовольствием! - отвечаю, беря ее за руку. - Я покажу вам, где мы живем, где учимся. Начнем с ленинской комнаты. Потом, если вы захотите, можно будет пройти на стадион.
- Программа меня устраивает, - отвечает Лера.
В ленинской комнате ее внимание привлекает Книга почета части - на специальном столике под стеклянным колпаком.
- Можно посмотреть? - тихо спрашивает Лера.
- Конечно, - подаю книгу. На обложке золотым тиснением слова Ленина: "Будьте начеку, берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии, как зеницу ока…" Лера читает их вслух, вдумчиво, с выражением.
Со страниц книги смотрят портреты солдат, сержантов и офицеров части, а чуть ниже рассказывается об этих людях, о достигнутых ими успехах в боевой и политической подготовке. Некоторые фотографии обведены траурными рамками. Эти люди погибли в боях за Родину в Отечественную войну. Я вижу, как Лера сводит темные крылатые брови, задумывается, почти машинально листая страницы.
"Интересно, как бы она повела себя, увидев в Книге почета мою фотографию, - думаю я. - Вот удивилась бы!" И я даже представил все это на мгновение, хотя там, конечно, нет моей фотографии. Там только лучшие из лучших.
По пути на стадион мы заглядываем в клуб, где вовсю идут танцы. К нам тотчас же подскакивает доктор Саникидзе, лихо щелкает своими завышенными каблуками, по поводу которых у нас даже как-то шел в казарме спор: нужны такие каблуки мужчине или нет.
- Разрешите ангажировать. - На ухоженном лице его сияет сладкая улыбка. Лера щурится от яркого света, глаза у нее теперь, как миндалинки, указывает взглядом на меня. Он понимает ее без слов и церемонно обращается ко мне за разрешением.
- Пожалуйста, - говорю я, польщенный этим. Саникидзе снова обращается к ней, протягивает руку, наклонив вперед голову, по-тараканьи перебирает ногами.