Ее глаза, окаймленные синевой, вдруг широко открылись и потемнели. Он увидел в них беспокойство - впервые за все время их знакомства, - мольбу, страдание и испуг. Стахов замер, словно заколдованный ее долгим, глубоким, вопрошающим взглядом.
- Хочешь, чтобы я стала твоей женой? - тихо, почти беззвучно спросила она. Но это было, как взрыв гранаты прямо в руках…
Он растерялся. Не ожидал этого вопроса. Он выпустил ее из объятий, не зная, как вести себя дальше. Хотел ли Стахов жениться на ней? Конечно нет! Он вообще не хотел жениться. Он просто не представлял себя в роли мужа. Семейная жизнь была связана с дополнительными заботами и хлопотами, к тому же весьма прозаического характера. В этом он убедился, наблюдая за своим замполитом Жеребовым, которому приходилось и кашу варить для своего сына, и даже пеленки полоскать. Все это отвлекало бы летчика от работы. Нет, он не намерен был брать на себя ответственность за жизнь еще двух человек, не хотел тратить время и энергию на то, что мешало бы ему в достижении самой заветной цели. Он считал, что прежде всего должен думать о деле, если собирается попасть в число летчиков, штурмующих космос. Словом, женитьба была для Стахова чем-то отдаленным, как полет на звезду Проксима.
Иное дело - встречаться, ничем себя особенно не связывая, не обременяя, с обаятельной молодой женщиной. Именно такой ему и представлялась Белла. С такой, как Белла, приятно прогуляться по городу, сходить в театр. Он успел подметить: она очень неглупа, легкая на подъем и без предрассудков. Казалось, для нее не существует неразрешимых вопросов. Белла принимала жизнь такой, какая она есть, не строила иллюзий…
И вот эта добрая послушная женщина, от которой он надеялся получить так много, сидела перед ним понурая, одинокая, с опущенными плечами, медленно перебирала слегка дрожавшими пальцами вылинявшие за лето былинки. Ее губы были прикушены, а в глазах стояли слезы. "Вот и попробуй, пойми женщин", - думал тогда Стахов. Уж лучше бы она осадила его, наконец, дала пощечину. "Одинокому мужчине легче, - вдруг вспомнил он ее слова. - У него есть сознание того, что он в любую минуту может стать не одиноким".
Больше всего в жизни она, видимо, боялась одиночества и, как цветок к солнцу, тянулась к людям.
В тот день Белла ушла от него, и все попытки Юрия вернуть ее ни к чему не привели. "Брось, Юрка, обыкновенная микродрама, какие происходят повсюду, - успокаивал себя Стахов. - Плюй с высокой колокольни на все чувства. С точки зрения вечности - это барахтанье муравьев. Думай о делах. Только дела человеческие остаются в веках.
Но плевать с колокольни Стахов уже не мог. Потеряв Беллу, он понял, как она была ему дорога.
Ночной разговор
Первым из кино вернулся Мешков. Он сразу заметил угнетенное состояние Стахова. Подсел к нему и спросил без обиняков:
- Чего, братка, крылья опустил?
Стахов не ответил. Искоса посмотрел на приятеля, снова вспомнив, как тот давил на совесть, когда он решил утаить, что сам остановил двигатель.
- Кино было на "пять" с плюсом, - продолжал Петр. - Зря не ходил. Получил бы истинное удовольствие.
- Ты капнул на меня весельчаку? - зло спросил Стахов.
- Он и сам не дурак, мог догадаться, - ответил Мешков. - Я ведь догадался. Только стоит ли так переживать? Все проходит, пройдет и это. Воспринимай это как болезнь.
- Болезнь? - Юрий вопросительно посмотрел на приятеля: как, однако, бывает удобно философствовать по поводу поступков ближнего своего.
- Да, болезнь, - спокойно повторил Мешков. И это спокойствие вселило в Стахова надежду.
- Правильно, черт бы вас всех побрал, болезнь, - проговорил он, вскочив с места. - Болезнь - и все. Лучше этого объяснения в моем положении не придумаешь.
Снял с гвоздя фуражку.
- Куда? - спросил Петр.
- Так, поброжу.
- Это полезно перед сном. Накинь куртку, похолодало.
Стахов вышел на улицу. Некоторое время он думал о Мешкове, о том, что тот заблудился над морем, может, даже потерял пространственную ориентировку, а не видно, чтобы очень переживал. Неужели ему все равно: будет или нет он хорошим летчиком? Но Петр натолкнул его на стоящую внимания мысль, и Стахов был благодарен ему за это. Поразмыслив, старший лейтенант решил сегодня же увидеться с Уваровым.
Сначала он отправился в клуб, где командир любил иногда перед сном, посасывая трубку, сыграть в биллиард, но попавшие навстречу техники сказали, что Уваров закончил партию и ушел домой. Не без волнения переступал летчик порог уваровской квартиры. Он ни разу не был у командира, но знал, что Уваров женат, имеет двоих детей - близнецов. Говорили, будто жена у командира больна и где-то лечится вот уже не один год.
Первое, что бросилось в глаза Стахову, это идеальный порядок. Каждой вещичке в передней было отведено свое место. Одежная и сапожная щетки висели на крючочках. Обувь стояла в ящике, разделенном на ячейки. Даже для сапожного крема была своя ячейка.
Мальчик лет пятнадцати, открывавший Стахову дверь, сказал глуховатым, как у отца, голосом:
- Папа, к тебе!
Вышел Уваров, застегивая на ходу пуговицы старенькой домашней тужурки. Мокрые волосы были аккуратно расчесаны на пробор.
- Проходите, - Стахов. - Командир пропустил старшего лейтенанта в небольшую комнату, где стояла железная солдатская кровать, покрытая темным суконным одеялом, стол со стопками книг. На стене висел старинный барометр в медной оправе, а рядом с ним исчерканная карандашом политическая карта мира. Усадив Стахова на единственный в комнате стул, он вышел, извинившись, и Юрий слышал, как командир говорил:
- Я там начал… продолжи, пока не освобожусь.
- Хорошо, папа.
Уваров вернулся с трубкой в руках и сел на койку. Спросил, не хочет ли Стахов чаю. Летчик, поблагодарив, отказался. За дверью загудела стиральная машина.
- Мне хотелось бы поговорить с вами о своем последнем полете, - начал Стахов.
- Я знал, что не миновать этого разговора, - ответил Уваров, раскуривая трубку.
- Дело в том, что я действительно сам остановил двигатель. Но сделано это было без злого умысла, случайно. Просто вдруг уменьшилась подача кислорода в маску. Ну и тут начало в голове мутиться. Решил тогда быстро снизиться. Нужно было выпустить тормозные щитки, но я схватился за рычаг посадочных закрылков. Однако и тут перепутал: видно, потому, что окончательно ум за разум зашел. Повернул рычаг стоп-крана. Сами понимаете.
Уваров слушал внимательно, не перебивал.
- Понимаю, - сказал он, вздыхая. - Что ж тут не понять?
- Я готов, конечно, нести ответственность за то, что не признался, - сказал Стахов. - Но вы войдите в мое положение.
- Это хорошо, что готовы, - ответил майор. Он поднялся с кровати, посмотрел на часы. - Как бы там ни было, а вам повезло, - сказал в задумчивости командир эскадрильи. - Крепко повезло. Благодарите судьбу.
Сколько раз уже Стахову приходилось слышать такие слова. В авиации о судьбе вспоминают чаще, чем где-либо. Говорят о ней, когда человеку повезло и когда не повезло. И видно, тогда только здесь забудут о судьбе, когда полеты будут такими же безопасными, как езда в поезде.
Где-то за стенкой, или этажом выше, играли на пианино, приятный женский голос пел:
Мне твердила мама:
про самолеты навсегда забудь,
Но я упряма, но я упряма.
И вот летаю: и не страшно ничуть.
"Кажется, это дочка командира полка", - подумал Юрий и встал со стула. Он понял, что командир настороженно отнесся к придуманной им легенде, понял, что не нужно было все-таки сейчас приходить сюда и заводить этот разговор.
- Я оторвал вас от дела, - сказал Стахов.
Уваров молча проводил адъютанта эскадрильи до дверей.
Страница сорок вторая
Комсомольское собрание, на котором мы должны принять обязательства на весенне-летний период, еще не началось. Я сижу возле дверей с Семеном и читаю отчеркнутую им заметку в "Науке и жизни" о потенциальных источниках энергии и эре изобилия. Вдруг Скороход толкает меня в бок и кивает в сторону окна. Смотрю туда и вижу в трех шагах от себя Леру в окружении подруг и вольнонаемных девчат из ТЭЧ, которые тоже на комсомольском учете в полку. Они только что вошли в зал и тихонько совещались, куда лучше сесть. Или пройти вперед, где много свободных мест, или занять те, что усиленно предлагали ребята.
Надо прямо сказать: в своих подогнанных по фигуре кителях, в новеньких салатного цвета рубашках с галстуком, в темно-синих юбках и блестящих туфельках девчата выглядят просто мировецки. Хоть на бал отправляйся в этом наряде.
Лера стоит, облокотившись на подоконник, и смотрит перед собой. Кажется, ее не интересует, о чем говорят подружки. А они, чуть поломавшись, решают принять приглашение ребят, рассаживаются рядом. Лера поворачивает голову, и наши взгляды встречаются. Ее египетские глаза чуть расширены, но это продолжается одну секунду, потом они сужаются в щелочки. Как-то не по себе становится под взглядом ее темных глаз. Они проникают прямо в душу. И душа моя сжимается в комочек.
- Не робей, паря, - тихонько говорит Скороход и живо поднимается, предлагая Лере сесть рядом со мной. Она отводит взгляд и медленно идет в первые ряды. Точно и не видела нас, хотя мы убеждены, что видела. И это действует на меня хуже, чем если бы на ее лице были гнев и ненависть.
Лера садится чуть ли не в первом ряду, одна, как перст божий.
- Иди к ней, - шепчет Скороход. - Налаживай контакт. Извинись и так далее. Бабье сердце не камень - растает в два счета. Элементарно.
Иду. Наверное, на эшафот я шел бы с меньшей боязнью. Хочется повернуть назад, но уже поздно. На меня смотрят десятки любопытных глаз. Сажусь рядом с Лерой. Не шелохнулась, не посмотрела в мою сторону. Словно окаменела.
В волнении даже забываю поздороваться. Ловлю себя на том, что вытираю рукавом лоб. Наконец набираю в грудь побольше воздуха, как будто собираюсь пырнуть в ледяную воду, и говорю тихо, почти шепотом:
- Лера.
Я не знаю, что скажу вслед за этим, самым дорогим мне словом, которое повторял сотни, а может, тысячи раз. И мне не приходится искать дальнейшие слова. Лера поднимается со стула и, не взглянув на меня даже мельком, уходит. Меня как будто и не существует.
Я не думаю сейчас, что нашел далеко не подходящее место и время для объяснения, что она поставила меня перед сидевшими сзади ребятами в смешное положение, и не слышу в свой адрес, видимо, не лишенных юмора реплик. Мне все безразлично. В эту минуту я прихожу к горестному заключению, что на веки вечные простился с девушкой.
Начинается собрание, но я воспринимаю только обрывки слов из речи докладчика. Сижу как истукан. В голове какой-то сумбур… Подходит Скороход и толкает в бок. В зале почти никого - вышли на перерыв.
- Что ты ей такое брякнул? - спрашивает. - Почему ушла?
- Оставь, - прошу я, и Семен уходит. Он не лезет в душу, когда его не просят.
Как часто бывает: выступать в прениях первым никто не решается, хотя желающих высказаться у нас всегда много. Иные считают своим долгом выступать на каждом собрании, заранее записываются.
И вдруг слышу: председательствующий называет фамилию Леры. Она поднимается по ступенькам, словно по колыхающейся дощечке, на сцену и встает у трибуны.
- Мои подруги, - говорит она нервным трепетным голосом, - поручили мне доложить собранию о том, как учимся, как осваиваем солдатскую науку, поручили заверить командование, что мы оправдаем имя солдата нашей страны.
Ей хлопают. Только я, наверно, не аплодирую. Молчу, потупив глаза. Но я все равно ее вижу. И каждое ее слово врезается в память.
- Когда мы переехали в полк, - продолжает Лера, - то один из солдат спросил: "Что, на подмогу к нам?" Моя подруга ответила: "Приходится, раз не справляетесь". Это, конечно, в шутку было сказано, в ответ на его иронический вопрос. И еще она сказала: "Впрочем, кто кому будет помогать - еще неизвестно", Это уже всерьез.
По рядам прокатывается шумок.
- Сомневаетесь? - спрашивает Лера. - Так я скажу: до армии она работала бригадиром. Ее бригада первой завоевала звание бригады коммунистического труда. Ее лично наградили медалью "За трудовую доблесть".
Лера рассказывает, как девушки осваивают военные профессии, рассказывает просто, безыскусственно, может, поэтому ее так внимательно все слушают. Сама она теперь твердо решила стать планшетистом командного пункта.
Лера делится впечатлениями о работе на новом месте. Когда она впервые пришла на КП, то ее, как, впрочем, каждого, кто туда попадает, прежде всего поразило обилие техники. Кругом все гудело, и она не сразу разобралась что к чему. Потом начальник КП рассказал Лере, как работает аппаратура, с помощью которой наводятся наши самолеты на воздушные цели. Уже вскоре ей разрешили надеть наушники, которые соединены с центральной сетью оповещения. Она, конечно, ничего не поняла из этого набора слов, которые звучали без пауз - сплошным потоком, без начала и без конца. К тому же слова тонули в каком-то шуме и свисте - это были помехи.
И сейчас еще немало времени приходится тратить девушкам, чтобы "набить" ухо. Приходится порой по двенадцати часов не снимать наушников.
Нелегко научиться вести цели на планшете по данным, которые поступают из сети оповещения. А поэтому Герман Мотыль составляет для молодых планшетисток свои разработки и считывает их из другой комнаты по радио. Причем считывающий на первых порах говорит медленно, членораздельно. Его можно и переспросить. Потом темп передачи зашифрованных координат увеличивается.
- Через неделю я могла вести одну цель по общей сети оповещения, - продолжает Лера. - Даже самой не верилось. Через год я должна научиться водить по несколько целей одновременно. Кроме того, обязуюсь овладеть смежной профессией оператора третьего класса.
Подняв плечи, Лера стремительно сбегает со сцены, проходит на свое, место.
Зачин выступлениям сделан. Берут слово командиры экипажей, руководители групп обслуживания, техники самолетов, механики.
Постепенно я вроде бы прихожу в себя и, сам того не замечая, начинаю вникать в смысл слов выступающих. Летчик Мешков потерял пространственную ориентировку во время ответственного задания командования, что явилось серьезной предпосылкой к летному происшествию. По этой причине нашей эскадрилье снижен оценочный балл за учения. Доктор Саникидзе считает это следствием увлечения Мешкова культуризмом, который, по его мнению, противопоказан летчикам, так как увеличенная масса мышц требует для своей деятельности повышенного количества кислорода. А его в полете не всегда хватает. Кислородная недостаточность ведет к ухудшению самочувствия, внимания, скорости восприятия.
Моего командира комсомольцы критикуют за самовольное выключение двигателя в воздухе, за то, что он не признался в этом, пытался обмануть командира эскадрильи и, ко всему прочему, нагрубил доктору Саникидзе.
Страница сорок третья
Ну разве мог я предположить, что последний полет моего летчика привлечет внимание всех комсомольцев нашего полка, да и не только комсомольцев.
Не хотел бы я оказаться сейчас на месте старшего лейтенанта.
- Поведение комсомольца Стахова в воздухе, а потом в кабинете Саникидзе, - говорит майор Жеребов, - это результат раздутого самомнения. Стахов нарушил инструкцию по эксплуатации и технике пилотирования самолета, обманул командование и весь коллектив и в довершение ко всему нагрубил доктору. Это очень плохо. Если бы даже врач был совершенно не прав, летчик и тогда не должен был грубить ему. Грубость - оружие слабых. Да, слабых! И, как знать, не является ли она тоже результатом раздутого честолюбия.
Слово просит старший лейтенант Мешков. Он, видно, немало переволновался, решив выступить. На верхней губе блестят бисеринки пота. Мешкову стыдно за то, что он заблудился в воздухе, потерял пространственную ориентировку, подвел весь полк. Обо всем этом он говорит сейчас собравшимся. Дает слово исправиться. А потом обращается к Стахову.
- Есть такие рыбы, - говорит он, - на вид страшные, чтобы на них не нападали другие рыбы, а в сущности, обычные. Вот и ты, Юра, напоминаешь иногда такую рыбину. Извини, конечно, за вольное сравнение. Но мы, братка, живем не среди рыб, а среди людей, и незачем нам вооружаться отпугивающей окраской.
Мешков с шумом вдыхает в себя воздух и добавляет, уходя с трибуны:
- Надо считать людей достойными тебя, а может быть, и выше, стараться понимать их.
Стахов посмотрел на взмокшее лицо друга и опустил голову. "Себялюбие, что корь или другая детская болезнь, избежать ее редко кому удается", - думаю я. И даже уверен: мой командир пережил кризис и теперь пойдет на поправку.
На собрании не было равнодушных к судьбе моего командира, который пошел на обман коллектива. Ведь если бы даже он не признался в этом майору Жеребову, то все равно вряд ли кто бы поверил, что такой опытный летчик, как Стахов, перепутал рычаги в полете.
- Мы живем в необычное время, - говорит, как всегда, слегка запинаясь, глухим голосом командир эскадрильи. - И обстановка, конечно, сложна до предела: строятся новые атомные полигоны и базы для испытания ракет, создаются ядерные силы. Вот сенат США только что утвердил законопроект, разрешающий правительству израсходовать около пятнадцати миллиардов долларов на строительство ракет, самолетов, военных кораблей, а также на научно-исследовательские работы, связанные с совершенствованием военной техники. Все это, конечно, налагает на нас, воинов, особую ответственность. Мы должны четко выполнять все приказы командиров, все наставления и инструкции свыше. Всякая отсебятина - это, конечно, подрыв армейских устоев. Так можем ли мы сейчас оставить без внимания проступок комсомольца Стахова?
Проба на коллективизм
В другое время Стахов, возможно, назвал бы выступление Уварова казенным и скучным, но сейчас оно не казалось ему таковым. Он чувствовал себя обязанным этому человеку.
- Как мне известно, - сказал в заключение командир эскадрильи, - Стахов мечтает стать космонавтом. Хорошая, конечно, мечта. Она вдохновляет человека на большие дела. И тут хотелось бы напомнить старшему лейтенанту о том, что сейчас, когда ученые и инженеры создают многоместные корабли и космические станции, при отборе людей для полетов в космос врачи проверяют не только здоровье человека, но и делают специальные пробы на коллективизм. Думается, что Стахов должен еще много поработать над собой, чтобы выдержать такую пробу.
Раньше, когда у Стахова было плохо на душе и на него наваливалась тоска, он уезжал за город, где так широко открыт горизонт, ложился на спину и, закинув руки за голову, долго смотрел в небо. Небо для Юрия всегда было полно соблазнов. Мечты уносили его к далеким мирам. Он жил жизнью обитателей этих миров, жизнью, о которой рассказывалось в научно-фантастических романах, и постепенно к нему возвращалось хорошее настроение. Небо всегда действовало на него успокаивающе.
Но теперь он знал: ему и это вряд ли поможет. Слишком велико было его личное горе. Ведь командир полка даже приказал Уварову подобрать другого адъютанта эскадрильи, мотивируя это тем, что адъютант должен быть во всем примером для подчиненных.