Поручик Архангельский, подхватив Наташу, в легчайших объятиях скользил по паркету. Ноги выделывали такие штуки, что некий герой с Георгием, но без ноги возмущенно говорил о безнравственности танцев приятелю-авиатору, у которого на ногах не хватало в общей сложности трех пальцев. Авиатор соглашался с героем до тех пор, пока сам не улетел в объятиях неведомой красавицы.
Дирижер утомленно повис на невидимом крюке, литавры грянули по инерции в последний раз, вздернутые ноги приняли нормальное положение.
Поручик Архангельский угощал Наташу лимонадом и говорил тихим голосом:
- Очень трудно подчинить людей. Убить легко, а подчинить трудно. А если подчинить, то удерживать в подчинении - ох как трудно. Один - дирижер, другой - простой музыкант. Везде так.
Отпил из стакана и продолжал:
- Самое легкое - на войне подчинять. Там погоны гипнотизируют. Но снимается гипноз, Наталья Владимировна, катимся мы, Наталья Владимировна, и только очень сильная рука удержит.
Дирижер воскрес, и зала опять запрыгала. Поручик Архангельский поцеловал руку у Наташи:
- Подчинили вы меня, Наталья Владимировна.
II
Товарищи приезжали к Андрею и рассказывали о чудесах, сияя замысловатыми орденами. Раз приехал товарищ и без орденов, и без ноги. Поглядел на него Андрей и подумал: "Нет, дома спокойнее".
И три года Андрей - мимо чудес, мимо крови, крепко надвинув на брови фуражку, - в шахматный клуб. В шахматном клубе - свои дела. На улицах - Варшава, Лодзь, Ковно. В шахматном клубе:
- Вы слышали о замечательном событии? Тринадцатый ход в гамбите слона…
Шахматные люди опеночной кучей обрастали доску.
- Тринадцатый ход в гамбите слона…
Андрей больше всех деревяшек любил офицера и морщился, когда офицера называли слоном. У офицера непременно должны быть погоны поручика и блистательный пробор, как у Андрея, - дугой разделявший каштановую голову на две неравные части: две трети справа, треть слева.
Летом - пансион. Люди шахматными деревяшками сидели за табльдотом, и каждый делал только свой, предназначенный судьбою ход. Офицер - Андрей - работал глазами в разные стороны, пересекал шахматную доску, улетал в пустое пространство, в бесконечность, где все пути сходятся, и путь офицера пересечется с путем королевы. Только не той королевы, хозяйки пансиона, которая сидела рядом и защищала одержимого подагрой и глубокомыслием короля от противника. Все бы фигуры появились на шахматной доске - можно найти, но противника нет. Противник еще не расставил своих фигур.
На третий год, в мае, когда в Петербурге кричали о революции, Андрей, распланировав весь мир на квадратики, решал à l’aveugle сложную задачу Endspiel’я - король и королева против короля и офицера. Солнце медленным белым королем ступало по расквадраченному небу. Земной король - Петербург - чернел на краю шахматной доски. Андрей поднял глаза. Белая королева стала на пути: шах королю и офицеру. Сложная задача была решена.
Сброшенный с шахматной доски, Андрей лежал на песке и долго смотрел на белую королеву. И увидел - цепь черных и белых квадратиков - день и ночь, день и ночь - путь офицера, ровный и блистательный, как пробор, прошедший через весь гладко причесанный мир. И по этому пути - непреклонно, сбиваться в сторону по правилам игры не полагается. Двадцать лет, сорок лет, шестьдесят лет - все равно: гладкие квадратики - белый, черный, белый, черный - день, ночь. И конец шахматной доски - гамбит слона.
- Не хочу, - сказал Андрей и сделал непозволительный ход в сторону. Пусть игрок сбросит зашалившую фигурку с доски. Фигурка будет в бесконечных нерасквадраченных пространствах гоняться за белым королем и солнечной королевой.
Через неделю Андрей подошел к Наташе на пляже:
- Вы меня не знаете. А мне кажется, что мы уже давно знакомы. На сегодня я получил отпуск, а завтра я уже в маршевой роте.
И, прощаясь, попросил:
- Вы придите меня провожать. Я в 387-м полку, на Глухаревской улице. Недели через две еду. Я дам вам знать.
III
В казармах смачно пахло солдатским сапогом.
- А ну - вылетай на занятию-у-у!
Городская пыль воздвигла Вавилонскую башню к стеклянному небу. Дома трескались от жару, и окна пылали. Перед порогом рождались люди - один, другой, третий… Сто человек, похожих друг на друга, как сто папирос на фабричном складе.
Поручик Архангельский гулял по фронту, покуривая, и посматривал на солдат, как будто выбирая, какую папиросу закурить. Все были одинаковы - серые, плотно набитые, с фабричным клеймом на погонах - "387". Все будут выкурены и брошены в огромную пепельницу ненужными окурками. И вот этот вольнопер - как его фамилия?
Из-за угла подлетел, как ловкий танцор, новенький автомобиль. Вылезло четверо. Самый маленький, в очках, пошел по рядам, жал руки солдатам маршевой роты. На четвертом десятке остановился - устал. Снял военную фуражку, стер платочком пот с выпуклого, но узкого лба и кивнул остальным круглой головой. Снизил очки, и сразу показалось, что он сейчас захрюкает.
- Товарищи!
Комиссар откашлялся.
- Товарищи! Свободная Россия должна сокрушить германский милитаризм. Товарищи! Мы не хотим воевать. Но мы не можем позволить германскому императору вонзить нож в спину революции.
Комиссар откашлялся.
- Товарищи! Временное правительство делает все, чтобы кончить войну, начатую царем, и выйти на дорогу мирного революционного строительства. Вы…
Комиссар откашлялся.
- Вы пришли на помощь Временному правительству! Благодарю вас, товарищи. За землю и волю!
Новенький автомобиль скользнул за угол. Поручик Архангельский скомандовал:
- Смирррно! Го-ло-вы на на-чаль-ни-ка!
Пара серых глаз стянула в узел двести нитей.
- Левый, начинайте ученье!
Сегодня к ночи маршевая едет на фронт, а поручик Архангельский остается: три года воевал, а теперь незаменим в Петербурге.
Поручик Архангельский направился домой. Чем ближе к центру города, тем громче, оглушительней, теснее.
Какой-то маленький человечек в котелке с ожесточением боксера размахивал кулаками на площадке Городской думы. Толпа орала так, что человечек, очевидно, сам себя не слышал. Человечек в этот день говорил в восемнадцатый раз одну и ту же речь.
Сквозь толпу могли протискиваться только мальчишки дошкольного возраста, то есть того возраста, который стоит на углах с винтовкой и каждой мимо проходящей кошке наступает на хвост. Мальчишки подняли такой визг, как будто тысяча паровозов разом пустила пар. Поручик Архангельский взлетел на воздух. Военная кепка соскочила, гетры раскачивались над головами.
- Пустите, граждане.
Толпа кричала "Ура!" и наступала поручику Архангельскому на ноги.
- Очень тронут, граждане.
Поручик Архангельский надел кепку и пошел, покуривая, к трамваю.
IV
Маленький человечек на площадке Городской думы разгорячился. Двадцать пятую речь говорит. Жарко.
Женщина в платке объясняла Наташе:
- Вот улица сейчас направо, так вы по этой улице не идите. А потом еще будет улица - налево. Так вы и по этой улице не идите. А третья улица…
Из-за женщины вывернулся человек в мягкой шляпе. Широкая борода падала на мятый пиджак, и было совершенно неизвестно, есть у человека воротничок и рубашка или нет.
- Я к вашим услугам, мадмуазель. Вам куда? Идемте, мадмуазель…
- Мне нужно…
- Я к вашим услугам, мадмуазель. Я уже знаю, куда вам. Идемте, мадмуазель…
- Откуда же вы знаете?
- Я к вашим услугам, мадмуазель, Я все знаю. Идемте, мадмуазель…
- Позвольте! Оставьте руку! Мне нужно…
- Я к вашим услугам, мадмуазель, но мне некогда. Я прошу вас не задерживать меня, мадмуазель…
- Я вас не задерживаю.
Люди кольцами обвивались вокруг Наташи.
- Я занятой человек, мадмуазель, а вы меня изволите задерживать.
- Да вы можете идти.
- Хорошо "идти", когда протолкаться теперь из-за вас нельзя…
Толпа волновалась:
- В чем дело? Кого? Раздавило? Что? Большевичка?
И пошло кружить по кольцам, обвившимся вокруг Наташи.
- Большевичка! Большевичка!
Наташа - в центре страшного зеленого круга. Не двинуться с места, как во сне. Змея напружилась для прыжка, выпускает ядовитое жало. И вдруг - хорошо. Вот-вот укусит. Пусть. Наташа даже улыбнулась.
И вдруг кольца развернулись.
- Пропустите, граждане. Это вы, Наталья Владимировна?
- Да. Я не понимаю. Я хотела спросить дорогу…
Поручик Архангельский спокойно зажал широкую бороду, дернул - так и есть: ни воротничка, ни рубашки. Волосатая грудь.
- Отведите его, граждане, в Комиссариат. Это неопасный человек. Это вор, граждане.
Толпа обвилась вокруг человека без бороды.
- Большевика поймали! Большевика!
Наташа объясняла, волнуясь:
- Понимаете, я просто спросила дорогу - мне нужно было…
- А куда вам было нужно?
- Сегодня один мой знакомый уезжает с маршевой ротой на…
- В каком полку?
- В 387-м полку.
- Знаю. Уехала уже маршевая рота, Наталья Владимировна. Еще вчера уехала.
- Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!
- Да, вчера уехала, Наталья Владимировна.
А на Глухаревской улице к ночи все жители повылезли из своих нор и глазели. На Глухаревской улице - Марсельеза, барабанный бой и булыжная поступь солдат маршевой роты. И только на вокзале, в вагонах, солдаты затянули свое, не французское:
Лучше было, лучше было не ходити,
Лучше было, лучше было не любити.
Не было конца песне. Не было конца вросшим в рельсы вагонам. А за тупыми задами поездов - огромное черное поле. Рельсы уходили в черное поле. И в черном поле потонул черный поезд, железными цепями аккомпанирующий солдатской песне.
V
Огненные стрелы прорезали бегущую за окном темноту. Казалось, поезд летит с аэропланной скоростью. Но нет! Поезд делает десять верст в час и останавливается у каждого полустанка. Там, откуда едут к морю Наташа и поручик Архангельский, - багровое небо. Это Петербург бросил вверх свои огни.
Поручик Архангельский щелкнул портсигаром.
- Тут курить не полагается! Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский вынул из портсигара папиросу. Бритая рожа оскалила гнилые зубы:
- Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский зажал папиросу зубами.
- Вы не имеете права тут курить! Я не выношу табачного дыма!
Поручик Архангельский посмотрел сквозь бритую рожу и закурил. На бритой роже то красное - революция! - то белое - сдаюсь! Рот открывается и закрывается. Бритая рожа исчезла. Одни.
- А кто ваш знакомый в маршевой, Наталья Владимировна?
- Ах, не говорите! Это ужасно, что я не успела его проводить. Я теперь просто не живу. Это странная история…
- А вы расскажите, Наталья Владимировна.
- Ах, это ужасно! Рассказать можно очень кратко. Я его видела только один раз. Но он такой странный… Нет, все равно не объяснить.
Поручик Архангельский затянулся крепко, крепче, чтобы во все жилы дым, и выдохнул - серые чудовища закачались в воздухе.
- Я сказал неправду, Наталья Владимировна. Вы бы поспели. Маршевая рота только сейчас уезжает.
- Поручик!
- Вы знаете, почему я это сделал, - сказал поручик Архангельский.
- Отворите окно! - попросила Наташа.
- Вы знаете, почему я это сделал.
Наташа смотрела в окно: там где-то… Может быть, догнать?
- Поручик, вы все можете. Сделайте это - я обещала. Только проститься - больше ничего.
- Уже поздно. Теперь уж не поспеть. Вы вздрогнули. Значит, вам холодно.
Поручик Архангельский затворил окно.
VI
Для отца Наташи все ясно: в таком-то году объявлена война Германии, причины такие-то, в таком-то году было свергнуто царское правительство, причины такие-то. Отец Наташи, преподаватель истории и член Городской управы от кадетской партии, заносит в тетрадочку факты и когда-нибудь издаст учебник. Гимназисты будут ходить по комнатам и зубрить.
- Наташа, нельзя так поздно возвращаться. Это вредно для здоровья.
- Ах, папа, если бы ты знал! Это просто ужасно!
- Ну что - рассказывай.
- Ах, это даже невозможно рассказать.
- Невозможно? - удивился преподаватель истории. - Все можно рассказать.
- Нет, ты все равно не поймешь, - ответила Наташа.
- Я? Не пойму? Это ты так говоришь со своим отцом?
- Да нет, папа, боже мой, мне не до того.
- Все-таки я твой отец, и ты можешь рассказать мне просто и ясно.
- Ах, это нельзя просто и ясно. Это ужасно.
- Тетя Саша умерла? - испугался отец.
- Да нет же! Никто не умер!
- Если никто не умер, значит, все благополучно. Прими вот…
Преподаватель истории вынул из стола бром - верное средство против всех ужасов, кроме смерти, - и отсчитывал отчетливые капли. Отсчитал, оглянулся - нет Наташи.
Наташа - у себя, наверху. Окно отворено. В голубом мире - дыра. А за окном где-то там…
Преподаватель истории услышал наверху странные звуки и, вспомнив далекое прошлое, догадался: плач. Склянка с бромом разбилась о спокойный пол, преподаватель истории, роняя книги и папки с вырезанными из газет фактами, в семимильных сапогах по лестнице - наверх.
- Наташа! Что с тобой? Ната!
- Не знаю, папа. Совсем не знаю. Страшно!
А внизу ветер крутил по полу вырезанные из газет факты.
VII
Андрей из окопа пятые сутки смотрел на одну и ту же мызу. И пятые сутки думал: "Не пришла".
Мыза принадлежала господину Левенштерну. А господин Левенштерн жил в Стокгольме, пил шоколад и спекулировал на коже. У мызы каждый день такой шум и треск, как будто тысячи гостей съезжаются на таратайках к мызе - отдыхать и пить молоко. Но если бы господин Левенштерн захотел вернуться на мызу, гости пустили бы великолепный фейерверк, как в великий праздник, и выехали бы навстречу на всех своих таратайках. И в последний раз увидел бы господин Левенштерн свою мызу.
С мызы приходил широкий майор с Черным Крестом на груди и белым флагом в руке и говорил густо пахнущую свиным жиром речь о солидарности пролетариата. Левый всадил майору пулю прямо в живот - кишка высунулась. Солдаты были недовольны.
- Не по фамилии действуешь.
И вместо майора появился пулемет. Глаз у пулемета был очень хороший и верный. Нельзя было высунуться - сразу заметит. Майор был лучше - толстый и добродушный.
Было задание - снять пулемет. Андрей ждал ночи. Искал бумагу - написать письмо. Левый вытянул из голенища курительную.
- На.
Андрей рвал огрызком карандаша курительную бумагу.
- Вы, Левый, отнесите в штаб полка, если что…
Левый сунул письмо за голенище. Андрей с гранатой в руке пополз по вздрагивающему полю - в тихую темноту. Тишину прорезало фыркающее чудовище. Может быть, метеор, звезда упала, хотя рано еще - конец июня. "Кто-то умер", - говорят тогда люди и секунду думают об умершем. Андрей полз покорной пешкой. Игроки сидят над шахматной доской - и что для них это поле, которое пешке кажется огромным. Маленький черный квадратик. А в сложной комбинации пешкой всегда можно пожертвовать. Потеря пешки не означает проигрыша.
Уже над головой взлетают разноцветные ракеты, и совсем близко мыза. И прямо на Андрея взглянул черный бездонный глаз пулемета.
Левый ругается сам с собой:
- Зачем отпустил дитё малое? Не понимает дитё - потому и вызвался.
В окопах нельзя курить, но как тут не закурить? Левый выскреб бумагу из-за голенища, крутит цигарку за цигаркой.
Далеко у мызы - затрещало, вспыхнуло, загорелось поле. Левый - недокуренную цигарку за голенище.
- Ну, теперь назад ползи. Скорей! Да скорей же!
Андрею бы только скрыться, зарыться в землю, не видеть и не слышать.
"Не меньше как четверых убил, - думал Андрей и полз по грохочущему, сверкающему и дымящемуся полю. - Не меньше как четверых убил".
Лицо старое, жженое - сорок лет. Дополз.
- Скорей сюда! Ну, брат, думал, что убили тебя! На тебе грушу за это.
И Левый сует грушу. Но Андрей не донес до груши руку - на груди красный кружок, как в тире для прицела. Вспомнил - весна, девушка, море - и недокурком упал в окоп. Гамбит слона.