Есенин тоже мог бы дожить до наших дней, если бы тогда функционировали такие оснащенные нарко с квалифицированным персоналом, который любого алкаша выдернет за уши из самой тяжкой "белочки" и поставит на свое рабочее место.
Врач Евгений Дмитриевич сочувственно слушал, по-доброму поблескивал очками, но за очками чувствовалась отточенная сталь.
– Но вы понимаете, что губите себя? Ведь двадцать дней без просыпу…
Эх, так хотелось рвануть на груди рубашку и крикнуть, выплакаться: "Дорогуша! Да знаешь ли, отчего без просыпу?"
Перед этим к нему обратился муж одной красотки, которую средь бела дня увел у него Верховода. Мужа угонял в командировку, а сам в спортивном костюме с генеральскими лампасами без стыда и совести рассекал с красоткой на местном катке. Для других посетителей каток на это время закрывали.
– Да плюнь ты на нее, – убеждал он мужа. – Была б порядочная, не ушла б и к самому господу богу.
– Мне она до лампочки! – кричал муж, интеллигент, какой-то там теоретик, бегая по гостиничному номеру. – Но неужели тьма не рассеется?
Матвей постукал себя по лбу и показал мужу на вентиляционное отверстие в стене. Наверняка там были спрятаны микрофоны, и разговор их мог стать началом конца.
– Давал лучше жахнем да расталдычь мне свою теорию.
А сам написал на клочке бумаги и подсунул теоретику: "Готовлю на него компромат".
Вот они и напились. Пили несколько дней, потом теоретик испарился, так до конца и не расталдычив своей теории: то один приходил с бутылкой, то другой… Когда его потом везли в санитарной машине, Матвею казалось, что летит в самолете: все выглядывал в иллюминатор – когда же Иркутск будет?
Но попробуй поведай об этом добрейшему Евгению Дмитриевичу! Сразу в соответствующей графе "истории болезни" появится запись: "Бред преследования, борьба с выдуманными злодеями". Если бы они оказались выдуманными!
Это был вопрос "на засыпку", из графы "самокритическое отношение". И он стал посыпать голову пеплом и каяться, и блеять о том, что поступил безответственно и аморально, а дома бьется как рыба об лед жена с малыми детишками, и никто ей не поможет, а он, как последний обормот, прохлаждается в этом идиотском санатории, то есть санатории с идиотами… И тэ дэ.
Дома никакой жены с малыми детишками не было, но врач не знал об этом, и Матвей приплел ее для убедительности. Слушая его кулдыканье, Евгений Дмитриевич одобрительно кивал головой, как профессор на экзамене, когда студент отвечает как надо,
На следующий день Матвея выпустили. Графа "самокритическое отношение" сработала безотказно. Если самокритики нет, будут держать до тех пор, пока не станешь ходить с высунутым языком.
Вместе с ним выпустили и "турка". Тот тоже знал про графу и отрекся от каждого из своих слов, даже от подписи.
Дошли до автобусной остановки. Учреждение дымилось вдали в синей морозной дымке.
– Тьфу! – от чистого сердца послал Матвей туда привет.
– Погоди, погоди, погоди, – остановил его "турок". У него опыта и сноровки было побольше в таких делах, а Матвей всегда признавал этих людей. – Иногда и сюда, на автобусную остановку, высылают группу захвата. И возвертают.
– Почему?
– Вдруг что-то обнаружится в последний момент.
– Что может обнаружиться?
Но "турок" обрадовано сверкнул глазами:
– Автобус!
В тот же вечер он впервые и попробовал этого самого автостеклоочистителя "Быстрый". Оказывается, "турок" пил его давно, даже пристрастился к нему и теорию выработал.
– Коньяк, шампанское, цинандали-мунандали – все это водичка по сравнению с "Быстрым". И шестьдесят пять копеек бутылка! Дегустируй!
Он притартал штук с десяток бутылок – нес их, зажав за горлышки, двумя пучками, как редиску с базара. Стакана не было – нашли и вычистили пластмассовый для бритья. "Турок" налил синеватую жидкость, сказал интернациональный тост:
– Ну, будем!
Жахнул – и не поморщился. Закусил соленой горбушей, налил:
– Глуши.
"Если уж "турок" пьет…" – подумал Матвей. Выпил. В сознании возникла фраза из древнего северного эпоса: "И огненное копье вошло ему в горло…"
– За… запить, – он пытался прохрипеть, но, наверное, так и не прохрипел. В обшарпанной комнатушке "турка" был все же рукомойник с краном, он кинулся к нему, отвернул кран, хлебнул воды и почувствовал, как отпускает сведенное судорогой горло.
– Я никогда не запиваю, – сказал "турок", посмеиваясь и пожирая горбушу.
– Ф-фу… Это – да! – Матвей вернулся, поставил стаканчик на стол и тоже стал закусывать. – Идет – невпроворот!
– В первый раз, – пояснил "турок".
Матвей мог бы пойти и взять вина – деньги были, но северяне уж так устроены: что пьет один, то и другой. Да и пасовать перед каким-то "турком"…
Но действие "Быстрого" было в самом деле ошеломляющим, как у ракеты. Поплыли сразу. Целоваться не стали – Матвей этого не любил, но поглядывали друг на друга влюбленно.
– Тебя как зовут? – спросил "турок".
– Матвей Капуста. Фамилия моя Капуста. А тебя как?
– Я же говорил: Николай. Зови Колей. Или Коляшей.
– Коляшей? Так ты не турок, а, наверное, вятский или пензяк?
– Почему? – обиделся тот.
– Там любят такие окончания: Коляша, Маняша…
– Может, и вятский. Хотя на самом деле я подданный страны Занзибар, – зашептал Коляша, поблескивая глазами. – Потому и фамилию не называю – несколько их у меня, а какая настоящая, и сам не знаю. Запрещено.
– Да ты что?! Да ты как… как здесь очутился? – Матвей попятился назад вместе с табуреткой.
Но Коляша приложил палец к губам и метнул взглядом по стене, по батарее отопления. "Микрофоны", – понял Матвей. Что ж, даже если Коляша и брешет насчет Занзибара, за одну его телеграмму тут вполне могли сунуть "жучок". И теперь где-то разговор их терпеливо прослушивает скучающий молодец с прилизанной прической под полубокс. Придумали тоже: полубокс. Одним кулаком боксеры мылят друг другу морды, что ли?
"Турок" Коляша из Занзибара взял стаканчик, чтобы налить по второй, и стаканчик распался в его руках, съежился, как бумажный.
Минуту они растерянно смотрели на стаканчик, или, точнее, на то, что от него осталось, потом грохнули здоровым молодецким смехом.
– Что же там внутри нас деется, а?
Нашли емкость покрепче – медицинскую баночку, закатившуюся под батарею. Ставили Коляше, когда он был молод и здоров, простужался. Теперь-то уж ничем не болеет, "Быстрый" все болезни из организма выжег начисто. Вытравил микробов, как тараканов.
Допили бутылку, горло у Матвея уже не перехватывала судорога, оно обмякло, стало пропускать жидкость. Кувыркнули вторую.
Почувствовали оба, что вошли в форму, обменные процессы, видать, стабилизировались, пошли по знакомому руслу.
– Ну вот, – прохрипел "турок" Коляша. – А то капельки-таблеточки, уточки-клизмочки… Да провалитесь вы!
Он упер вдруг похитревшие глаза в Матвея.
– А ты кто? В какой фирме работаешь? Не в клубе, где глухие охотоведы? Может, приставлен?
Матвей мудро покачал головой:
– А ты подумай.
– Правильно, – похвалил "занзибарец". – У приставленных на "Быстрый" кишка тонка. Здоровье берегут, чтоб медали носить.
– Был моряком. Теперь вот карьерист.
– Из бюрократов, что ли?
– Нет, из тех, которые с места в карьер срываются. Я девушку одну ищу. Леной зовут.
– Запала в душу, – понимающе покачал головой "турок". – А приметы помнишь?
– Как не помнить? Глаза серые.
– При чем тут глаза?
– Все остальное женщина изменить может. "Турок" приблизил вывернутые губы к уху Матвея.
– А теперь срываться надо.
– Куда? Ночь ведь.
– Вот по ночам они и берут, – шептал "занзибарец", косясь на батарею. – Небось усекли уже, что мы вмазали, и сейчас приедут. Мы для них опасные, много знаем. У меня в одном месте папка припрятана, так они бегают, вынюхивают, никак вынюхать не могут. Повяжут – и опять пойдет морока про румынский Бангладеш.
Он нашел не то полотенце, не то пеленку – хотя откуда тут взяться пеленке? – увязали оставшиеся бутылки.
– Не в дверь, – остановил "турок" Матвея. – Мы туда, а они навстречу: банзай!
Мерзлое окно открылось с таким звуком, будто его выломали. Первый этаж, вылезли прямо в глубокий снег, приладили кое-как фрамугу, прислушались.
– Тихо. Пошли.
Шагали, петляя по переулкам, покуривали, морозный воздух промывал горевшее горло.
– Ты где так хорошо наш язык изучил? – спросил Матвей.
– Как где? – гоготнул "турок". – Сам говорил, из-под Пензы я.
– Ну а подданным Занзибара как стал?
– Сказали: надо, Коляша, надо. Вот и стал.
– Кто сказал?
– Не балабонь лишнего. Сам знаешь, кто может сказать.
– Ну а раз подданный, почему там не живешь?
– Погорел. На чем горят мужики? Бабы – водка. Влюбился в одну москвичку – такая с кудряшками, а мне говорят: нельзя, вы подданный другой страны. Я паспорт занзибарский в клочья порвал, мне справку выдали, теперь вот по справке еле-еле временный паспорт получил. И северную прописку, тоже временную.
– Все мы тут временные, – Матвей хлопнул его по плечу. – Через сто лет, например, никого из живущих сейчас на Земле не будет. Ну, там, десятка два-три грузин из Осетии наберется – тех, которые в горы повыше залезут.
– А что? – остановился пораженный этой мыслью Коляша. – Ведь верно! А мы колотимся, правду какую-то ищем…
Остановились в безлюдном месте, даже домов вокруг не было.
– Здесь, – сказал Коляша.
– Всю ночь плясать здесь?
– А хоть бы и плясать, – Коляша стал на канализационный люк, ударил каблуком и сплясал замысловатую чечетку. Внизу заскрипело, люк стал подниматься.
– Влезай скорее, – просипел изнутри голос, будто изъеденный сыростью. – Холода напустишь.
На ощупь спустились по лесенке, люк захлопнулся, заскрипел запор.
– Вот и попался, карьерист, – сказал рядом Коляша. – Тут тебе и крышка.
– Войлок не забудь подпереть! – загрохотало в темноте. Голос Матвей узнал сразу – такого голоса ни у кого до самого Уральского хребта не было. А может, и дальше. Сочный – пропитый, прокуренный, как бы настоянный на спирту. Им можно было глушить волков без ружья в морозную ночь.
– Роман Эсхакович! – закричал Матвей в темноту. – Академик!
Разом вспыхнуло несколько сильных фонарей. "Морские, – определил он. – Краденые".
– Это же Быстрый! – раздались голоса. – Да еще со своим пойлом. А там кто маячит?
– Привел одного фертика, – сказал "турок", осторожно опуская узел с бутылками. – Шибко любопытный… проверить надо.
К ним приблизился – по виду ни дать ни взять профессор или директор крупного завода: очки в толстой оправе, шнобель, реденькие волосы, экономно уложенные по всей лысине. Роман Эсхакович, бессменный староста, бугор наркодиспансера, – какого, Матвей уже не помнил. Помнил лишь, что тот восемнадцать раз проходил курс. Он возвращался туда с регулярностью магнитной пульки.
Увидя его первый раз, Матвей изумился. Среди людей этой национальности, как правило, алкашей не было. Дюже умные, истиноискатели, воплотившие в себе мировую скорбь, отчаянно стремящиеся выжить в этом враждебном мире, они не засоряли мозги сивухой. А вид Романа Эсхаковича вообще исключал какие бы то ни было подозрения о пьянстве или других пороках: важный, деловитый, он проходил по палатам и отдавал распоряжения своим командирским басом: таких-то на кухню, растаких на завод, разэтаких на уборку помещений. "Начальника занесло, – подумал Матвей. – Перебрал на симпозиуме…"
Романа Эсхаковича выпустили через несколько дней – у него как раз окончился срок. Он обошел палаты, раскланиваясь, пожимая всем руки. Матвей даже не расспрашивал алкашей, кто есть кто, – у него была депрессия, не хотелось ни с кем общаться. Только подумал вяло: "Этот больше сюда не залетит…"
Романа Эсхаковича привезли через неделю. Но в каком виде! Исхудавший (он сразу вошел в сухой запой – в штопор: только пил, а ничего не ел), совершенно голый, завернутый в одеяло, но в очках, хотя с разбитыми стеклами.
Матвей уже стал оживать, спросил, в чем дело.
– Дело было вечером, – ответил один алкаш. – Его всегда так привозят.
Откачали сердягу, и уже через недельку Роман Эсхакович как ни в чем не бывало ходил по палатам со своими бумажками и покрикивал. Надушенная дама в манто привезла ему приличный костюм, новые очки, сумку с продуктами – сквозь полиэтилен матово просвечивали крупные апельсины: редкость! У нее было измученное лицо и большие печальные глаза.
Вечером Роман Эсхакович поделил на всю палату апельсины, угощал деликатесами.
– А эти выглядки не показываются, – буркнул он как бы между прочим. Среди алкашей не приняты расспросы: кто ты да что у тебя на душе. Так обложит в ответ, так пошлет… Они сами выкладывают, когда вдруг накатит.
– Кто? – так же между прочим бросил Матвей. Помолчав, староста ответил:
– Детишки дорогие.
На него, видимо, накатило, и он рассказал, что воспитал двух дочерей и двух сыновей, – все ублаготворены, все пристроены: кто кандидатом в кандидаты каких-то наук, кто управляющий, кто заведующий. И никто! никто из них за все залеты в нарко не навестил его.
– Боятся себя скомпрометировать, – квакнул кто-то.
– Боятся! – гаркнул Роман Эсхакович. – А я не боялся себя скомпрометировать, когда сам лично в молодости развешивал отстиранные пеленки во дворе? А теперь стал им не нужен. Раньше прибегали: папочка, машину покупаем, папочка, квартиру кооперируем… помоги! Когда же папочка высох – рыла отвернули! Разложилось общество… Заветы предков забыли.
И вот он оказался в канализации. Видать, и тут бугор, командует. Голос у него подходящий.
Он узнал Матвея – обнялись, даже всхлипнули.
– Его проверять не надо, – бросил Роман Эсхакович через плечо Быстрому. – Наш человек.
– Ты чего не дома? – спросил Матвей. – У тебя ж трехкомнатная, шведский гарнитур с переливами.
– Там такие переливы с утра до вечера, а в выходной соберутся всем кагалом воспитывать – вой будто по упокойнику. Тут я себя человеком чувствую.
Приличный костюм он еще не пропил, но вид уже имел обшарпанный, одно стекло очков треснуло, глаза даже не по-хамелеоньи, а по рачьи – от высокого давления вылезли – разъезжались. Академик подходил к штопору.
– А ты чего?
– Сели мне на хвост. Я девушку одну ищу – Лену.
– Есть тут… морда как печеное яблоко. Вон там в углу валяется. Не она?
– Скорей всего, нет.
Матвей вгляделся. Публика как на вокзале – есть и оборванцы, есть и прилично одетые. Один даже при галстуке, правда, засаленном. Вроде бы и знакомые лица мелькали. Кожухи, ватники постланы на толстую трубу отопления. Кто-то сидит на ящиках из-под водки. Из ящиков же сколочены импровизированные столики, на одном забивают "козла", на другом некто в кацавейке жарит на сковороде оленину – металлическая подставка, горит сухой спирт. Запашок так себе, дышать можно. Впрочем, после "Быстрого" у Матвея горело в ноздрях.
Более всего поражало то, что вокруг в изобилии стояла сивуха: водка, портвейны, бормотуха. Даже болгарский сухач где-то в дыму блистал медалями.
– Притыкайтесь, – сказал Роман Эсхакович. – Пьем по-северному: наливай, что видишь. А ты с "Быстрым" ко мне не лезь! – вызверился он на "турка". – У меня голос.
Он повернулся и махнул руками:
– Продолжим!
Хор из четырех бичей грянул:
И тут среди бутылок,
В дыму от папирос
Сидел, чесал затылок
И сам Исус Христос!
– Тарам-бум-бум, тарам-бум-бум, тара-бум-бум-бум, бум-бум-бум-бум! – нечеловеческим голосом захрипел солист. Матвея шатнуло к стенке, по которой слезилась вода.
Долго пороли похабщину пьяные бичи – своеобразную "Энеиду", сочиненную, видимо, одним из подземных бардов, сплошь непечатную, в узорах замысловатой матерщины.
Матвей такого никогда не слышал. Сначала ему было интересно, но потом из дыма к нему протянулся стакан водки, он его высосал – после "Быстрого" водка казалась томатным соком, приятно прокатилась по телу, – закусил горячей жареной олениной с луком ("Откуда тут лук? Наверное, сухой…"), а потом приткнулся в свободном месте на трубе, обтянутой стекловатой, – настоящий матрац с подогревом, и его сморило. "Тут меня не найдут", – подумал, засыпая.
Проснулся сразу, с тяжким всхлипом, будто из омута вынырнул.
Первая мысль была: "Пожар!" В глаза ярко било багровое пламя, качался огонь.
– Вздынь! – он узнал неповторимый голос Романа Эсхаковича. – Ну тебя и дотолкаться… Спишь как министр.
– Что? Горим? – от "Быстрого" и другой сивухи его била неудержимая, такая знакомая дрожь. – Опохмелиться осталось?
– Будет тебе опохмелка… – Фонарь, на стекло которого был надвинут почему-то красный светофильтр, качнулся вправо. – Слышишь, мусора ломятся?
Со стороны люка доносилось негромкое, но какое-то злое, напористое позвякивание.
– Мусора? Значит, и тут меня нашли… – Он мигом вскочил, но тут же чуть не упал.
– Эге… – в красном свете он различил протянутую кружку, поймал ее и выпил залпом. Ожгло, зажгло.
– Ну, спасибо! Куда тикать? У вас должны быть запасные выходы…
– Они не из балетного кружка. И у запасных выходов стоят. Только тут он заметил, что вокруг ничего не видно. Пригнулся. Что-то капало. Мысли привычно путались.
– Где все? Где "турок" – Коляша из Занзибара?
– Идем. – Он двинулся вслед за покачивающимся красным кругом фонаря. В голове в такт шагам ухало.
– Вот.
Красный блик осветил сбоку в стене овальную дверцу, вроде бы железную. "Как на подводной лодке", – вспомнилось.
– Приложи руку.
Он приложил крупно тремирующую руку к дверце и ощутил сухой холод гранита. Вдруг на дверце зажглось изумрудное изображение Зеленого Змия!
– Теперь дохни сюда. От души, не как в нарко.
Он фукнул в какую-то решетку. И дверца тотчас распахнулась – массивная, толстая, но поворачивалась легко на смазанных шарнирах. Только они пролезли внутрь, как дверца захлопнулась, будто сквозняком. Пролезая, Матвей слышал, как где-то вдали загремел вышибленный наконец люк.
– Уже ворвались, – хмыкнул Роман Эсхакович. – Теперь пусть ищут. Эту дверку разве что из пушки прошибешь, а пушку сюда не втащишь.
Низкое помещение было слабо освещено, но в нем чувствовались простор и ширь.
– Что это?
– Бывшие подземные склады Свенсона. Ну, помнишь, когда-то работал тут с размахом американский купец. Говорят, ты на него очень похож – такой же широкомордый, шкиперская бородка.
Матвей вспомнил, как приветливо здоровались с ним глубокие старики в селениях и, подойдя, ласково пожимали руку:
– Спирт привез?
Потом ему разъяснили, что его принимали за вернувшегося наконец Свенсона.
– Нет, вот это, что это было?
– Ну, среди алкашей тоже есть светлые головы. Вот и приспособили простейшие реле: пропускают сюда только наших. Два фактора – тремор руки и концентрация сивухи в организме.
Матвей чуть не повалился на бетонный пол от смеха.
– Значит, трезвый мусор сюда не проникнет? Аха-ха-ха! А если все же налакается во имя высокой цели? Чтобы искоренить алкашей?