И как только он зашел в кабинет и увидел белые шапочки и халаты, все понял. Но было поздно: слово сказано, а слово свое он привык держать крепко – основа его профессии. Да и что толку протестовать?
Измерено давление, сосчитан пульс.
– Как спите? Как нервы? – начал было лицемерные расспросы старший команды. Матвей махнул рукой:
– Чего уж там. Везите.
И повезли. Кстати, судьба справедлива. По крайней мере один из вершителей акции позже погорел так круто, что даже Матвею его стало искренне жаль. А ведь акция позорная! Из-за родного предприятия входил он в перегрузки – и с благословения начальства, да что благословения – и средства субсидировались. А у ясноглазого витязя увлечение юницами кончилось тем, чего и следовало ожидать: опорочил непорочную. Родители влиятельные, кинулись в высокие сферы. И тотчас жахнули и по учебе в академии, и по спецквартире, и по всем перспективам. Пришлось бедолаге бежать куда-то в Тьмутаракань и начинать с нуля.
А пока повезли Матвея. По пути остановились у поликлиники: что-то нужно было взять. Матвей вышел покурить, шатнулся: снег синел под луной, мороз крепчал. Рядом возник шофер, в руке откровенно сжимал монтировку.
– Ты чего?
– Охраняю, – просто ответил тот.
– Да ведь я сам! – удивился Матвей. – По своей воле.
– Знаю я вас, самих. Везешь, а потом этот сам как рванет, завидев лавку! Тяга всесильна…
Он почувствовал, что вокруг смыкаются неумолимые клещи. В чем, собственно, дело? Прикинул шофера: нет, врукопашную его не возьмешь – насторожен, вооружен, стоит в трех шагах. А у него руки-ноги ватные… Все прояснилось, когда его облачили в полосатую пижаму, свернув и унеся куда-то вещи.
– Ну вот, – потирая руки, заметил заведующий, – лично принимал. Лечиться придется не меньше месяца. Болезнь, знаете ли, сильно запущена.
– Да что вы! – Матвей снова чуть со стула не свалился. Ведь мне сказали: три дня! Неотложные дела.
– Самое неотложное дело теперь для вас – собственное здоровье, – мягко, настойчиво подчеркивал Евгений Дмитриевич, а это был он. А может, Иван Сергеевич? Или Борис Петрович? Ну неважно. В голосе его чуть звякнула сталь, но Матвей звяканье услышал четко и тотчас временно отступил. Обдурили. "А у меня мысли путаются, только усугублю… Нужно ждать".
Его провели в палату и положили на свободную койку. Санитар, то бишь мордоворот принес кружку чаю. То, что он сразу же ушел, Матвея и спасло потому что если бы он видел дальнейшее и доложил врачу, то куковать пришлось бы долго.
Он отпил половину кружки и, не вставая, пытался поставить рядом с кроватью на пол. Но из-под кровати навстречу кружке потянулась черная рука. Он отдернул кружку так резко, что чай расплескался. Рука спряталась. Снова опустил кружку – рука высунулась.
– Да что такое? – Матвей перегнулся, заглянул, чуть не свалившись, – под кроватью было пусто. – Кто-то лапу тянет…
– Не обращай внимания, – посоветовал сосед слева, как оказалось позже, бывший главврач "Скорой помощи" Яновский. – Это дед Мокей балуется.
– Какой Мокей? Под кроватью никого!
– Значит, пошел в туалет покурить, – отозвался сосед справа, как оказалось позже, арматурщик Ванцаксон.
– А чего он под кроватью?
– Он там живет, – последовал спокойный ответ. – Наш дурик.
И Матвей успокоился. Все логично: дед Мокей живет под кроватью, побаловался и пошел в туалет. Кружку, однако, поставил на тумбочку.
И остался наедине с ночными виденицами. Но могучий молодой организм быстро справился с отравой, – уколы, процедуры помогли, и уже на третий день Матвей мог вести беседы с врачом на равных. И Евгений Дмитриевич убедился, что он не деградировал, ориентируется в напряженной обстановке, самокритичен, попал сюда случайно, оступившись, и держать его нецелесообразно. На четвертый день выписал.
Но что тяжко, в самое сердце, поразило его: никто, никто из многочисленных друзей и доброжелателей за эти дни не позвонил и не навестил – даже сигареты пришлось стрелять у соседей, хорошо, что алкаши братам не отказывают: это свято. А что знали, убедился в первый же день. Цена бутылкиной дружбы!
В какой бы веселой и приятной компании ни гулял и ни куролесил, в конце концов все исчезают, и ты остаешься один на один с безглазой зеленой тварью, которая наползает на тебя из темного угла. Мрачное одиночество, наполненное ужасами, виденицами и чувством бессилия. И никто не придет тебе на помощь, не надейся. Компанию спаивает – в прямом и переносном смысле – только бутылка, а потом ровным счетом всем наплевать на тебя и твои страхи.
Хорошо, что истина открылась ему, когда он был относительно окрепшим, промытым нейтрализаторами и очистителями, напичканным витаминами и укрепляющими. И воспринял ее спокойно, философски.
А вот его друг, талантливый молодой поэт Генка Лысаков, так рано пристрастившийся к сиводралу, сломался. Ушел от жены, прозябал в какой то мансарде, двери которой не закрывались, день и ночь шло веселье, пока у Генки были деньги. А когда он высох, все друзья куда-то вдруг исчезли, неслышно рассосались, словно втянули и растворили их темные углы. Глубокой ночью он остался один. Неизвестно, что выступило на Генку из темного угла в ту черную предсмертную ночь. Наутро уборщица, войдя в мансарду, выскочила с криком: Генка скалился на нее из-под вешалки, смотрел страшными выпученными глазами. Он повесился на шнуре от электрочайника. Эх, Гена, Гена! Так и не дождался ты своей заветной книжки "Крыша над головой" (и крыши-то не дождался) где были собраны все твои выстраданные стихи. И одно он посвятил Матвею.
Милый друг, кому мы нужны
после травм и во время болезней?
Сходит черствость с нас, как кожура.
Бьют сквозь муть родниковые воды.
Вот какие пошли вечера,
вот какие настали погоды…
Книжка вышла посмертно.
…Но тогда, в уютной хатенке Ундины, Матвей еще многого не знал, многое предстояло пережить. А пока веселились, как мотыльки вокруг пламени…
Откуда-то появилась тихая смуглая девочка лет семи, остановилась в отдалении.
– Ты чья такая? – потянулся к ней Матвей. Он любил детей, рассказывал им веселые истории, и они охотно шли к нему. Но эта сразу отступила на шаг, и он с неожиданной усталостью подумал – "Если меня начинают бояться дети… хана".
– Ирина! – властно позвала Лариса, и он понял, что это дочка. – Сбегай-ка, доча, в гастроном, возьми бутылку вот этого… – указала на женьшеневую.
Не говоря ни слова, девочка зажала деньги в кулачке и ее исцарапанные ножки быстро-быстро замелькали по лесенке. У Матвея стиснулось сердце.
– А ей дадут? – засомневался Пашка.
– Продавщицы знают…
– Слушай, может, я сходил бы? – тихо спросил Матвей. – Зачем дитя впутывать…
– Сиди! – с неожиданной злобой обернулась к нему Лариса. – Наливают тебе – пей! Воспитатель нашелся…
"Вот и проявился характер, – спокойно подумал он, – А ты воспарил в мечтах…"
Потом появилась подруга ее, некая Катька. Ну, эта была видна еще за версту, когда и размалеванный фасад не различался – лахудра. Таких много в портовых городах. Штукатурка, тушь на бровях и ресницах, шиньон или парик, резкий прокуренный голос и колено забинтовано – верный знак.
– Отбо-о-орная – протянул Матвей. – Пробу негде ставить. Ты бы хоть коленку разбинтовала, идешь в приличное общество.
– Это вы-то приличное? – жеманно захихикала Катька и плюхнулась на лавку – сидели в беседке.
Взяла чей–то наполненный стакан и опрокинула не поморщившись.
– За знакомство! – швырнула стакан в кусты.
Все делала лихо, размашисто, подчеркнуто подражая ухваткам мужика, прошедшего штормы и тайфуны. "И почему это некоторые женщины считают, что лихость нравится мужикам? Ведь это противоестественно".
Ирина принесла бутылку женьшеневой и так же неслышно исчезла. Матвей с тоской посмотрел вслед. "Детство… И у тебя не медом мазано, эх, девчоночка!"
На голову легла крепкая рука и мягко потеребила волосы.
– Ты не думай, – услышал он жаркий шепот. – Иринка у меня ухоженная, пылинки с нее сдуваю. И от всего этого держу подальше. Вот только в магазин… ну, это пустяки.
Видимо, Лариса почувствовала его состояние – она снова стала милой и обаятельной – тонкая штучка. Куда вульгарной Катьке (ее уже через две секунды так и звали – Катька). Если Лариса и была того же пошиба, то классом выше. "А скорее всего, они промышляют на пару", – пришла вдруг неожиданная мысль. Он видел такие пары: одна милашка, другая крокодил. Морячки сразу же нацеливаются на милашку, но та крепко держится за крокодила, приходится и ее приглашать. Вот и кормится крокодил около своей удачливой подружки.
Катька времени не теряла: обслюнявила уже и Пашку, и Олега, умудрялась обхаживать сразу обоих.
– Пойдем, – у Ларисы знакомо жарко полыхнули глаза. – Сделаю тебе лечебный массаж, а то ты начал скисать.
Они незаметно ускользнули в горницу. За свою короткую, но бурную жизнь Матвей многое повидал и тут, на родимой земле, и за бугром, в японской бане бывал, где женщины моются вместе с мужчинами (никакого разврата, японцы считают себя высококультурной нацией, чтобы держать себя в узде), и стриптиз посетил – зрелище не для слабонервных. Но такого никогда по ощущал.
– Да тебе цены нет! – он привлек ее к себе и почувствовал, что массажистка кончилась, проснулась желанная женщина. – Бриллиант… и здесь прозябаешь. В страну Гамаюн тебя…
– Мы ведь договаривались… только массаж, – шепнула она.
"Действительно, кто я такой, чтобы ее осуждать? Живет как умеет… лучше посмотри на себя – "образец", "воспитатель"!
Не хотелось возвращаться в гогочущую компанию, и они лежали на широкой кровати, прибившись друг к другу как дети в темном комнате. Она положила голову ему на грудь и голосок ее журчал, словно жалуясь:
– …Я была лучшим токарем цеха, передовиком. А он прохвостом, тряпкой оказался. Когда появилась первая угроза, я к нему: ты муж, решай. А он: разбирайся с этим делом сама. Взял и в море ушел, а денег оттуда не присылал, крохобор. Я к мастеру, начальнику цеха, в профком: поставьте на легкую работу! А те в ответ: где мы тебе при нашем производстве найдем легкую? В конце концов поставили заготовки по направляющим катать. Оно вроде бы и легкая работа, кабы заготовки путные были, а то больше брак, косые, а направляющие сбиты, выщерблены… Как сойдет пудовая, напрягайся, ставь ее на место сама, никто не поможет, джентльменов в цеху нет, каждый свой план гонит. В тот же вечер меня отправили в больницу, где и пролежала до родов. Никто передовика не навестил, так их… У матери было накоплено на смерть, на похороны – все проели, как Иринка родилась. Что делать? Причепурилась я и пошла…
– Куда? – приподнялся на локте он.
– В профком, чтобы слезы утерли! – насмешливо бросила она. – Вот так и начала. Вскоре благоверный является усталый после трудовых подвигов. Еще в море прослышал о моей новой работе без трудового стажа и – с кулаками. Бутылку о его голову разбила – от души – и вытолкала. С тех пор сама живу, за больничные не платят.
Ему хотелось плакать.
– А кого ждешь? – спросил хрипло.
– Такая, как я, всегда кого-то ждет… – она снова замкнулась, словно жалея, что и так много рассказала. – Ну, не бери в голову. Таких много, всех не пережалеешь.
Потом пошли вместе получать Пашкины копейки на почту. Сотня уже пришла телеграфом. Матвей взял у Пашки пучок зелененьких и передал Ларисе:
– Распоряжайся.
Пашка не роптал. По пути взяли еще пару женьшеневой – очень уж она понравилась, зашли в пивбар, просидели до закрытия и поплелись на Эгершельд. Не доходя до крутых ступенек, остановились: в проулке стояла машина с потушенными фарами.
– Лариса… – раздался из машины тихий голос.
– Это ж хмырь! – вспомнил Матвей. Сейчас сколько? Одиннадцать? Ждет, сердешный…
Машину с гоготом окружили. Лариса в белых брючках проворно открыла дверцу и плюхнулась прямо на сиденье рядом с шофером прямо на какие-то свертки.
– Там цветы! – растерянно воскликнул хмырь. Она отодвинулась, вытащила из-под себя букет в целлофане, протянула в окошко.
– Миллион, миллион, миллион алых роз! – грянул хор.
Она передавала свертки Матвею.
– Ах ты хмырь болотный… – приговаривал он. – Прикатил-таки, не терял надежды урвать… А жене с детишками что набрехал? На совещание или в командировку? – нагнулся он к водителю. Тот только таращил глаза.
– Что там? – спросила из машины Лариса.
– Коньячок, шампань… ветчина, сыр… – он разворачивал свертки. – Приличный кайф! Упорный, паразит.
Лариса обняла и чмокнула водителя в щечку, оставив темный след. Тут же платочком и стерла.
– Еще жена заметит… Не горюй! Сегодня не вышло, вишь, задержался этот. Приезжай еще, будь настырным! – она выпорхнула из машины. – А это… – она указала на свертки, – не пропадет.
– Не пропадет, – заверил его и Матвей. – А теперь дуй без остановки домой, тут мужские игры.
Последние слова утонули в реве мотора. Машина задним ходом вылетела из переулка, с визгом развернулась и умчалась.
– Ну ты котируешься, – покачал головой Матвей. – С тобой опасно по улицам ходить. С рукой оторвут.
Она, довольно мурлыкая, неповторимой походкой шла впереди. "Как мало нужно женщине! Чувствовать, что красива и желанна".
Катька хохотала. Видно, ясно понимала, что за ней вот так никто никогда не прилетит, покинув жену и детишек.
Снова пили в беседке, потом ходили к морю купаться, бегали по берегу. Незабываемые минуты раскованности, освобождения от нудной рутины!
Но они истекли. Наступал суровый рассвет буднего дня. Все выдохлись, задумчиво катали по столу хлебные шарики. Даже пылающий глаз Паши тускло тлел. Внизу шумели волны, море свинцово проступало сквозь туман.
– Вы сейчас пойдете или через полчаса? – спросила Лариса.
Они вяло рассмеялись. Перед этим Матвей рассказал, как был в Англии и его с товарищами пригласили в одно семейство. Встреча была восторженной, хозяин с гордым видом что-то показывал гостям ("Я не знаю, что это за черпак, но он очень старинный".) Когда перешли в гостиную, славяне преподнесли хозяину бутылку "Столичной" ("полагали, что тут же угостит, а он унес и куда-то спрятал!"), привезли столик на колесиках – сухарики, орешки, "бомбы" с яблочным сидром ("Думали, что хоть какой-то алкоголь, а это квас".) Шел искалеченный разговор со словарем, а потом хозяин посмотрел на часы, на великовозрастного дылду и сказал: "Мой сын Майкл хочет спать. Вы сейчас поедете или через полчаса?" Как славянин приживется на той земле?
– Сейчас, только сейчас! – как и тогда ответил Матвей и, поднявшись, выжидательно уставился на женьшеневую. – До открытия лавок еще протянуть надо.
– Бери, – сказала она. – И коньяк.
– А шампань прибереги, он ведь приедет?
– Приберегу, – она смотрела на него глубоким непонятным взглядом. – Открою, когда снова появишься…
Он сгорбился и повернулся и лестнице, Пашка и Олег уже взбирались по крутым ступеням. Она вдруг закинула руки ему на шею и прошептала:
– Эх, все могло быть иначе…
– Что жалеть о нашей жизни искалеченной… – он осторожно высвободился и пошел не оглядываясь. На лицо наплыла легкая паутина…
Шли, курили, молчали. Направлялись в мансарду кривоносого художника. Дверь была открыта, свет горел, и художник хмуро корпел над каким-то плакатом.
– А-а, входите! – обрадовался он. Вгляделся: – Нашли все-таки?
– Ты даже работаешь? – Матвей подошел. На плакате под крикливой шапкой "Пьянству – бой!" – был правдоподобно изображен заросший щетиной алкаш за столом, где рядом с опорожненной бутылкой лежал хвост селедки, а на углу стола кривлялся чертик. Алкаш был похож на Рыбаченко.
– Давно заказали, а вот сегодня вдохновение нашло – просветленно посмотрел на плакат художник. Выскакивает гад все время, вот и решил писать с натуры.
– Кто выскакивает?
– Вот этот, – ткнул он пальцем в чертенка. – Давыдюка облюбовал. Я сначала сбивал его, а потом думаю – сейчас тебя изображу! И что же! Как увидел, что я рисую, сразу исчез.
– Да зачем он тебе с натуры? Рисуй, как бог на душу положит.
– Хе! Я ведь работаю по системе реального реализма. Вон Павлинову хорошо, он абстракционист и чертей видит в образе чернильных клякс. Неоалкоголик!
Вздохнув, посмотрел на часы.
– Рано еще, даже аптеки закрыты, а то бы луковой…
– У нас есть, – Матвей вытащил женьшеневую.
Художник тотчас выключил свет, запер дверь на ключ. Комната утонула в сером полумраке.
– Чтобы начальство по набрело… оно рано встает. Обходит мансарды, вынюхивает… А мы посумерничаем.
– Откройте! Телеграмма!
Художник вполголоса выматерился. Бутылки быстро попрятали и он медленно поплелся к двери. Сидящие за столом пригнулись.
Щелкнул ключ, в проеме смутно виднелась темная высокая фигура.
– Капуста у вас? – спросила фигура хрипло. – Вот, возьмите, ему телеграмма.
И загрохотали удаляющиеся шаги.
– Капуста? Какая капуста? – бормотал художник, держа телеграмму вверх ногами. – Ничего не понимаю…
– Это я, – Матвей подошел. Но откуда они узнали…
– Они все знают, – прошипел художник, косясь на дверь. – Ты что, не видел, кто принес телеграмму? Тот самый, с алебардой и крыльями…
Матвей дрожащей рукой взял желтоватый листок, подошел к окну. Строчки, напечатанные почему-то алой светящейся краской, прыгали перед глазами: "Нахожусь Хабаровске жду Лена".
Значит, Хабаровск. Город его юности. Завтра же он туда выедет и снова пройдет по знакомым до боли местам. Амурский бульвар, Ласточкино гнездо, буфет "Дальний Восток", улица Комсомольская – вниз и налево, Казачья гора, или просто Казачка.
После долгих розысков он получил наконец сообщение, что Лена находится в верховьях реки Бикин, на метеостанции в Улунге. Туда иногда летали самолеты или вертолеты, если случится что. Но ждать этого…
– Лучше всего добираться из селения Красный Яр моторкой, – сказал ему знакомый охотник. – Присоединись к промысловику… А пройти двести километров вверх по таежной реке – раз плюнуть. Только заломов берегись. Там немало потонуло…
СВЕТЛАЯ ПОЛОСА
Я пишу не об алкоголиках и не для алкоголиков, а для юношей, которые ищут интересной жизни и веселого общения, для тех, кого извращает наша варварская цивилизация, спаивающая их на каждом перекрестке. Я пишу эту книгу для здоровых нормальных юношей настоящего и будущего.
Джек Лондон
Я сидел в засаде на изюбра-пантача.
Залив изгибался дугой, и выхода его на Бикин я не видел. Ночь была темная, луна еще не взошла. Да и какая луна – косой огрызок, уж конец месяца. Вызвездило лишь. И смутно виднелись на фоне звезд ветви дерева вверху.
Стояла такая тишь, какая может быть лишь в заливе пантачей.
Ветхая оморочка скрипнула, когда я пошевелился, по днищу ее перекатились палочки. Звук был чуть слышный, а казалось – барабанная дробь разнеслась над зеркальной водой. Что-то вздохнуло в густой траве.