Разговора этого редактор не продолжал и не возобновлял. Но он, правда, поражал Слатина тем, что как будто знал всех в городе и в области. Если на планерке предлагали кандидатуру ударника, стахановца для очерка, редактор не спрашивал, кто это. Он или кивал, или говорил "нет", или морщился - не совсем то, что нужно. (У него были свои газетные идеи. Сейчас это, может быть, и странно называть идеями, но тогда казалось не совсем обычным то, что редактор добивался, чтобы инициалы обязательно ставили перед фамилией и чтобы инициалов было два. У него было старое пристрастие к некоторым шрифтам, он разрешал Владиславу Маятину верстать газету веселее, перебивать основной шрифт другими шрифтами.) Главной его страстью была оперативность. На планерке обязательно сообщалось, сколько информации со словом "сегодня" прошло в номере.
Бывало, что ничего существенного в выступлении редактора на планерке не оказывалось. Но иногда оно на несколько дней меняло направление работы всех основных отделов. Начинал он всегда с международных событий:
- Немцы захватили Крит. Одним ударом с воздуха. Все уже знают? Провели англичан. Подбираются к Каиру. Что это значит, ясно каждому. Война идет у наших границ.
Кто-то подскажет:
- Англичане Гамбург бомбили.
- Да, - скажет Петр Яковлевич. - А сколько у нас было на прошлой неделе материалов по машиностроительному заводу? - спросит он у Владислава.
- Семь, - с готовностью ответит Владислав и весело взглянет на Платонова.
- О других заводах материалы были? - Это опять Владиславу, а не Платонову, который уже несколько раз облизал языком узкие губы.
- Были. О калориферном.
- В области нет других предприятий? На них не наши люди работают? Или эти предприятия не имеют оборонного значения?
Платонов моложе Владислава, но хотя он и самый молодой зав в редакции, он лучше любого другого может постоять за себя. И привычка в волнении облизывать узкие губы выглядит у него как приготовление к нападению. Но и он не станет напоминать редактору, что тот месяц тому назад вот так же на планерке спросил у Владислава, сколько за неделю прошло материалов по самому крупному в области машиностроительному заводу. И потребовал, чтобы материалы об этом гиганте первой пятилетки шли в каждом номере. Завод, на котором трудится пятнадцать тысяч человек! Сотни инженеров, тысячи техников! Завод, имеющий первостепенное оборонное значение! Может быть, кому-то надо напоминать, в каком окружении мы живем? Как близко у наших границ ходит война? Но Платонов этого не скажет. Только наивный человек будет оправдываться. Пришли новые указания, следовательно, нужно сразу перестроиться и дать материалы по мелким предприятиям. Редактор, конечно, мог бы сказать: "Нас поправили: увлекаетесь гигантом, не видите заводов поменьше". Но Платонов прекрасно знает правило: претензии можно предъявлять только самому себе - надо было иметь в запасе материал по мелким фабрикам.
После стычки с Платоновым редактор и поднимает Вовочку - людям нужна разрядка.
- Владимир Акимович, - говорит редактор, - читатели имеют право знать тех, кто работает в газете.
- Но, - начинает кокетничать Вовочка, - я не специалист по театральным рецензиям. А сейчас в городе нет ни одного порядочного театра.
Вовочка рассчитывает на смех и вызывает его. Дело в том, что писать рецензии, считают в редакции, - получать гонорар ни за что. Своими словами пересказал содержание пьесы - и все.
- Нет театров? - спрашивает редактор. - Что говорит кинопрокат? Революционные, патриотические фильмы есть? Пойди и напиши. Владислав Сергеевич, у нас на четвертой полосе место есть? Оставь строчек восемьдесят. Владимир Акимович завтра сдаст тебе рецензию.
Заданием Вовочка не то чтобы подавлен - страшно затруднен. Эти восемьдесят строк замучивают его ужасно. Из редакционной библиотеки он приносит подшивки "Правды", "Известий", "Советской культуры", посетителей передает Стульеву. Он мог бы просмотреть подшивки в библиотеке, чтобы Стульев и Слатин не видели, как он компилирует рецензию, но Вовочке не до этого. Весь день он тратит на восемьдесят строк, но так и не заканчивает работы - оставляет на завтра. На следующий день в отдел с утра начинает бегать Владислав:
- Владимир Акимович! - говорит он, открывая дверь. За полчаса Владислав, пробегая мимо кабинета, несколько раз распахивает дверь:
- Когда будет рецензия?
Потом Владислава захватят дела, и он появится только минут через сорок. Теперь он зол, не подмигивает Стульеву и Слатину.
- Владимир Акимович! Задерживаете газету!
Вовочка начинает огрызаться:
- Подождешь! Подумаешь!
Наконец он закругляется, несет листки машинисткам, возвращается с перепечатанной рецензией, кладет перед Стульевым:
- Родион Алексеевич, прочтите и распишитесь.
Стульев расписывается, не читая.
Рецензия написана тщательно, следы компиляции затерты, а оценки поставлены умеренней, чем в центральных газетах.
После этой гонки Вовочка жалуется Слатину, говорит, что больше его не заставят, даже если редактор будет нажимать.
Приносят полосы, и Вовочка усаживается читать свою рецензию. Он нервничает, не верит самому себе, просит прочесть Стульева или Слатина, много раз сверяет инициалы. Но в конце концов все сходит хорошо, и Вовочка постепенно успокаивается.
* * *
Еще одним не пишущим журналистом был в газете тот самый Головин, которого переводили в заводскую многотиражку. Его вернули через год - он обладал редкостной, какой-то математической грамотностью. Работал он в секретариате, сидел один в маленькой комнатке, читал подписанные в отделах материалы и правил. Вычеркнутое никогда не восстанавливал, дважды к одной и той же строчке не возвращался. У него был чертежный, "гостовский" почерк, чертежная система вычеркивания. О себе говорил, что по призванию он химик, филологический факультет выбрал по ошибке. Единственный материал, который появился за его подписью, и был посвящен университетским химикам. Это был образцовый материал, отличавшийся от всего, что было в номере, как отличаются столичные материалы, перепечатанные провинциальной газетой. Однако на еженедельной летучке докладчик этот материал не упомянул, и только кто-то сказал, что Головин выступает редко, а писать, оказывается, умеет. Так и прошло это событие, оставив некоторое недоумение, и забылось, как забываются перепечатки из других газет и журналов. Слатин приходил в комнатку Головина, усаживался на край стола, смотрел, как он работает, и поражался безошибочности его глаза. Иногда только казалось, что он уж слишком жестко сжимает материал, не оставляет между значащими словами "воздуха".
- Для машин правишь: формула, формула, а вздохнуть негде.
- Пожалел? - спрашивал Головин. - Давай восстановим.
Слатин еще раз смотрел и вздыхал:
- Нет, все правильно.
- Газетная площадь, - говорил Головин. - Сколько у нас площади? Из паршивого очерка лучше сделать информацию.
- Сам почему не пишешь?
- Некогда. В секретариате - не в отделе. Вы уже пиво пить пойдете, а я еще в редакции. Вчера полосу макетировали - сегодня в Москве речь. Макет летит - сидим до полуночи. А потом на двух трамваях домой. Ты в центре живешь, а мне от трамвая еще пешком идти.
- Я ночью пишу.
- Ночью пишешь, а вечером начинаешь. А я вечером писать не могу. Двое детей в комнате. Жена в институте.
- Посуду моешь?
- И посуду, и пеленки.
- У тебя ж прекрасный материал был. Лучше меньше бы правил - больше писал.
- Тебе понравилось? - говорил Головин. - Нам надо встретиться и поговорить.
- Да мы уже встретились!
- Да нет! Ты ко мне или я к тебе. Посидели бы за пивом.
- Да я давал уже тебе свой адрес!
- Правда? - И начинал листать свой блокнот. - Ну дай я еще раз запишу.
- Записывай, записывай! Ты уже не первый раз записываешь. Слушай, ну чего ты такой робкий? Думаешь, если не пишешь, так нечего тебе опасаться? Ты же каждому в редакции на треть срезаешь материал. Гонорар сокращаешь.
Головин улыбался. Слатин уходил, и они забывали друг о друге на неделю. Сталкивались в редакционном коридоре: Слатин - в машинное, Головин - из машинного бюро, кивали друг другу на ходу и разбегались. Или вдруг Головин распахивал дверь и кричал с порога:
- Отдел культуры! Две информации на третью полосу! Срочно! - И захлопывал дверь, чтобы не слушать возражений. Слатин добывал информации, нес в маленькую комнатку. Головин, не глядя на Слатина - чертил макет, - брал их у него из рук, быстро просматривал, откладывал в сторону и придавливал металлической линейкой:
- Хорошо. Может быть, пойдут.
И все. Слатин уходил, забывал о Головине, о том, как четко, какой идеальной прямой чертой он вычеркивает пустые слова, как "конвертом" зачеркивает целые абзацы, каким ясным чертежным почерком вписывает новые слова, как рисует макеты новых полос и правит, правит после газетных правщиков и вежливо разговаривает с ответственным секретарем, обсуждает ерундовые первополосные материалы, написанные Лешей Иванченко. А где-нибудь на лестнице Головин догонял Слатина, брал его за локоть, и Слатин спрашивал:
- Поговорить нам с тобой надо?
- Надо, надо нам с тобой поговорить, - не замечая слатинского раздражения, отвечал Головин. - Посидеть хорошенько и потолковать. Есть у меня мысли, хотел с тобой посоветоваться. Думаю, знаешь, засесть и написать кое-что.
- О химии?
- О жизни. Ты в пирожковую?
- Нет, - отвечал Слатин, хотя собирался именно в пирожковую.
- А я за пирожками.
И они расставались. Проходило несколько недель, и опять Головин спрашивал, где живет Слатин, листал блокнот и смотрел растроганно. И Слатин стал его дразнить. Кричал, встречая в коридоре:
- Поговорить надо?
- Надо, надо, - грустно отвечал Головин.
- Записать тебе адрес или сам запишешь?
Слабый этот, грустный взгляд раздражал Слатина.
Головин начинал ответственным секретарем краевого альманаха и там жестко и честно правил тексты, написанные областными писателями. Ему предложили уйти, и он перешел в газету помощником Владислава. Но и тут его наивная, но странно твердая грамотность не пришлась по вкусу. И после истории с Белоглазовым редактор ему сказал:
- В обкоме меня спросили, кого направить в многотиражку машиностроительного. Я назвал тебя. Советую. Сам будешь хозяином.
И Головин ушел в многотиражку. В секретариат сажали Стульева, еще кого-то, но через год опять позвали Головина - все-таки он был чрезвычайно грамотен и работоспособен. И за много лет работоспособность и грамотность в нем нисколько не притупились, не поизносились. Он вернулся в секретариат и заперся в маленькой комнатушке, в которую уже нельзя было поставить второго стола. Когда Владислав уходил в отпуск, Головин вел планерку, и сразу сельскохозяйственник переставал выделяться вперед, редактор не обращался с вопросами к кому-то через ведущего планерку, и вообще планерка шла скучнее, без обычного утреннего драматизма. И только самому Головину кто-нибудь давал понять, что он временный, поскольку не обладает политическим темпераментом Владислава Маятина. А если в это время вместо редактора, ушедшего в отпуск или заболевшего, за столом сидел заместитель, страсти и вовсе замораживались и как бы падало обычное для редакции рабочее озлобление. Газета начинала выходить вовремя, как будто выпуск каждого номера не был подвигом, а самым обычным будничным делом. Но возвращались редактор и Владислав, и в редакции опять восстанавливалась горячечная атмосфера подвига, утренние планерки наполнялись драматизмом, и Вовочка, который при заместителе редактора и Головине как-то опрощался, опять начинал кокетничать и кривляться.
У Слатина были дружеские отношения со Стульевым и с Головиным, но Слатину нужен был кто-то покрупнее телом, что ли. Кто не так, как Стульев, спешил бы с работы домой. Помоложе, побесшабашнее, что ли. Они нашли друг друга, хотя были очень разными и вызывали друг у друга постоянную напряженность. Звали его Виктор Курочкин. Как потом выяснилось, это был тот самый человек, которого редактор и Владислав Маятин готовили на место Белоглазова. Впервые в отделе культуры он появился в районных сапогах - принес показать стихи. Приехал он из района дня на два - он работал тогда ответственным секретарем районной газеты, - и потому стихи его, против всех правил, читали тут же, при нем.
- Не понравились? - удивился он, когда Вовочка возвратил ему листки. - А Ошанин их хвалил. Я в Москву посылал.
Но огорчен он не был. Не за этим приезжал. Из отдела не торопился уходить - районный газетчик хотел посидеть с коллегами из областной газеты. Выглядел он не просто худым - истощенным: запавшие щеки, отливающие желтизной глаза, тонкие руки. Вовочка любезно спросил, не устал ли он с дороги. Он ответил:
- Вы не смотрите, что я худой. Я очень сильный. Я никому не уступлю. Ему вот, - кивнул он в сторону громоздкого Слатина.
Стихами Слатин не занимался, он работал и не прислушивался к тому, что говорили гостю Вовочка и Стульев, но тут он взглянул на Курочкина. Посетители отдела никогда еще не прикидывали, сумеют ли они справиться со Слатиным. Очень худой человек, только что хваливший свои стихи (он сказал: "Я не считаю, что это классика. Но стихи на уровне. Их можно печатать в любой газете, за это я ручаюсь, что бы мне ни говорили"), показался ему не очень приятным. А Курочкин, уловив его взгляд, сказал без смущения:
- Честное слово, я худой, а жилистый. Вы не смогли бы меня побороть.
(Они потом боролись, и Слатин действительно не мог его побороть, хотя был сильнее и тяжелее - очень быстрым, решительным и жилистым был Курочкин.)
Он уже работал в редакции, а Слатин, встречая его в коридоре, удивлялся тому, что он так долго не уезжает к себе в район. Потом они стали встречаться по дороге на работу - Курочкин поселился рядом со Слатиным. Однажды он пришел к Слатину, его встретила лаем маленькая собачка - помесь болонки и тойтерьера. Мать Слатина из вежливости прикрикнула на собаку, а Курочкин сказал:
- Не беспокойтесь. Если она ко мне полезет, я сверну ей шею.
- Такая маленькая собака!
Но Курочкин не смутился. Он сказал Слатину:
- Если у меня будет сын, я его с детства буду вооружать всякими боевыми навыками. Меня в детстве, знаешь, как били! Во дворе верховодили дворничихины дети. Трое братьев. - Курочкин засмеялся, напряг плечи. - Дворничихины же, вот такие крепкие. Куда я против них! Я не боялся. Просто драться не умел. Махал руками и чувствовал: больно, еще больнее, совсем больно… Всегда со мной что-нибудь случалось. То руку поломаю, то мне палец разрубят, то в глаз железкой ткнут.
С собакой он так и не помирился. Топал на нее ногами, рычал, и песик его как-то тяпнул. Курочкин позеленел. Слатин сказал:
- Приношу мои извинения.
Курочкин молчал, потом сказал:
- Да, это тот случай, когда…
И совсем поразил Слатина:
- Видишь ли, меня еще никто безнаказанно не кусал. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не добраться до вашего пса.
Однажды утром Слатин поднялся на пятый этаж к Курочкину.
- Открыто! - отозвался Курочкин из комнаты, которую от двери отделял коридор прихожей.
Слатин вошел, Курочкин был в постели, только проснулся.
- Ты чего ж не запираешься?
- А я никого не боюсь.
- Ну, это пока бодрствуешь. Но когда спишь, какое значение имеет то, что ты не боишься?
- Все равно.
Он любил это повторять:
- На меня не кидаются. Никто не кидается. Ни воры, ни хулиганы. Я, правда, никого не боюсь. Всегда готов к отпору, и это чувствуют. Токи, что ли.
Один из всей редакции он ходил обедать в ресторан. Однажды там между столиками шатался пьяный тип с наколками на груди. Он лез рукой в тарелки, и все сидели в напряжении, ожидая своей очереди. А он направился к столику, за которым сидели военные летчики.
- Цацек навесил! - сказал он одному из них. - Налей ему водки, - показал он на молчаливого подобострастного подонка, который сопровождал его по ресторану.
Летчик побагровел, стал зачем-то расстегивать китель:
- Ты меня не трогай, я стреляный!
- Я бы, Миша, ему помог, - рассказывал Курочкин, - но их было четверо, и он этому громиле говорит: "Не трожь меня, я стреляный". А я этого громилу откуда-то знал. И он меня тоже. Он шел по ресторану, а меня видел давно, и я его тоже видел. Понимаешь, мы должны были встретиться. Он шел между столиками, и, когда поравнялся со мной, я встал и загородил ему дорогу. Миша, он на голову выше меня. Физически мне с ним делать нечего. Но я подумал: "Пусть все летит к черту. Не кулаком, так тарелкой, вилкой - кишки у него такие же тонкие, как и у всех". Мы с ним глазами встретились. Не случайно встретились, а кто кого. Он мне хотел что-то сказать, но я сразу, Миша, улавливаю эти мелкие движения человеческой души: глаза у него подались. Ему надо пройти, а я стою на дороге. Я ему говорю: "Что за базар?" Тихо говорю: "Что это такое? Резвишься! Иди отсюда, чтобы я тебя не видел!" Он мне отвечает: "Я тебя знаю. Ты меня лучше не дразни". А я ему говорю: "Кишки у тебя такие же тонкие, как у всех. Понял?" Тут этот шестерка, подонок, который шел за ним: "Ребята, не надо, чего вы!" Миша, я не хотел помогать этим летчикам, раз они сами не могли себе помочь. Но я его выгнал потому, что это уже касалось меня.
Всегда с ним что-то такое случалось. На автобусной остановке подвыпившие, хулиганящие мастеровые пытались смять очередь. Он сказал самому здоровому и злому из них:
- Я тебе сейчас так дам - из собственных штанов как намыленный, выскочишь. Понял?
Сказал так, как может сказать настоящий уголовок. Тем самым зловеще спокойным тоном, от которого никаких сомнений не остается. До мастеровых дошло, они бы и отстали, но было много зрителей, и они уже не могли удержаться. Тогда Курочкин остановил проходившую машину, утащил здорового за собой и отвез в милицию.
- Не побоялся, что здоровый? - спросил Слатин.
- Миша! - сказал Курочкин с презрением. - На здоровых воду возят.
Во всех его приключениях была одна какая-то нота, привлекавшая и отталкивавшая Слатина.
Не пьющего совершенно, его почему-то всегда тянуло в места, где пьют. В открытом летнем кафе пьяная компания устроила танцы под музыку, доносившуюся с расположенной рядом танцевальной площадки. Курочкин вошел в кафе с двумя девушками. Едва они сели, расхристанный парень взял девушку выше локтя.
- Она не танцует, - сказал ему Курочкин.
Протянувшись через столик, парень пальцем зацепил кармашек на пиджаке Курочкина.
- А тебя не спрашивают, - сказал он Курочкину.
Девушки стали нервничать: "Уйдем". Подошла официантка, Курочкин сказал:
- Заказывайте.
А парню сказал:
- Пойдем. Я тебе сейчас лично объясню, почему с такими, как ты, эти девушки не танцуют.
За ними следили от двух сдвинутых столиков, за которыми расположилась компания. Когда Курочкин проходил мимо, ему подставили ногу, потянули за полу пиджака.
- Ребята, - изумился Курочкин, - вы пьяные или на самом деле такие храбрые?!
За ним увязалось человек пять. С одним Курочкин разговаривал, двое ему дышали в затылок, кто-то сзади мацнул брючные карманы.
- Мацни меня за другое место, - сказал ему Курочкин.