В Хулусэне люди встают раньше солнца. Когда великое светило поднимается над сопками, многие уже возвращаются домой со снятой сетью, с уловом. А те гулеваны, которые не поставили с вечера сети, раскрыв глаза, потерев кулаком опухшие веки, идут по стойбищу искать чашечку-наперсток. Искать им особенно не приходится, потому что они точно знают, где найти водку, и направляются в тот дом, где остановились приезжие.
В это прекрасное утро Полокто решил не пить. Он видел, как весело и радостно выкатилось солнце из-за синих сопок, и что-то с ним случилось такое, что он не мог объяснить ни себе, ни Ливэкэну; просто он дал себе слово в этот день не пить, а выехать домой в Нярги. Дней пять Полокто собирался домой, но никак не мог выехать: то его утром напоит Ливэкэн, то старик Турулэн пригласит к себе, то приезжает молиться родственник, то старый друг.
- Проклятье, этот Хулусэн стойбище пьяниц и обжор, - бормотал Полокто в минуты прояснения, - нигде на нанайской земле столько не пьют, как здесь.
- Ты прав, аоси, ты прав, - поддерживал его Ливэкэн, - Хулусэн самое веселое стойбище, здесь круглый год праздники. Больным и калекам, может, не праздник, а нам праздник. Здесь песок и вода пропитана водкой. Не веришь? Вот встанешь утром, выпей нашей воды, ты сразу вновь опьянеешь. Понял?
- Нет, Хулусэн - это стойбище пьяниц и бездельников, я не могу больше здесь жить.
- Правильно, отец Ойты, уедем домой, - просила Гэйе.
Она еще не совсем оправилась после побоев, синяки сошли с лица, кровоподтеки исчезли, но у нее еще болели бока. Боль ощущалась при сильном вдохе, даже смеяться было больно.
- Мне надо жить! Чтобы жить, надо добывать, деньги добывать, - продолжал Полокто. - Уеду, завтра же уеду.
Лодка Полокто дала течь, мох, которым она была законопачена, пересох. Пришлось заполнить ее водой, чтобы отсырели мох и доски.
Все родственники вышли на берег проводить Полокто. Все желали ему, женам его и детям здоровья, передавали поклон отцу и братьям.
Гэйе попрощалась с родителями, с сестрой и оттолкнула лодку.
- Смотри, Гэйе, живи хорошо, слушайся мужа, - напутствовал дочь Ливэкэн.
- Когда теперь я тебя увижу… - плакала мать.
Гэйе села на весла, и лодка быстро заскользила по гладкой, будто стеклянной воде. Полокто веселый сидел на корме с коротким кормовым веслом в руке и пел заунывную песню без слов. Когда надоела песня, он задремал. Солнце приятно обогревало спину, бока, но чем выше оно поднималось к зениту, становилось все жарче и жарче. Полокто открыл глаза, поплескал на голову холодной воды и надел шляпу, узкополую, обесцвеченную и такую старую, что никто не помнил, кто и откуда привез ее, кто был ее первым хозяином. Гэйе устала, ныли руки, болели бока, ладони покрылись мозолями. Она обвязала ладони тряпочками, смочила платок холодной водой и накинула на голову. Лодка пересекала Амур. Где-то наверху за островами поднимался черный пароходный дым. Полокто смотрел на этот дым и думал: "Хитрый Пеапон Ворошилин на этом дыме деньги зарабатывает. Какие эти русские хитрые люди, на всем они деньги могут заработать, а нам, нанай, и в голову не придет такое, мы только пушнину, мясо, рыбу продаем. Как мы стали бы жить, если не добывали бы пушнину? Рыба, мясо были бы всегда, а на что купить муку, крупу, сахар, материю на одежду? У русских как-то все хорошо получается, они дрова готовят для железных лодок, лес валят и сплавляют, рыбу солят, на своих лошадях почту гоняют или груз перевозят. Они умеют все делать и за всякое дело деньги получают. Учиться надо у них, присматриваться к ним. Плохо вот только, никак язык их не мог выучить".
Полокто направил лодку наискосок, и ее стремительно понесло мощным течением. Берега бежали назад, будто наперегонки. Высокий черный Малмыжский утес медленно приближался, словно невиданное страшное животное…
В полдень лодка пристала к Малмыжу.
- Сиди в лодке, тебе нечего делать там, - строго сказал Полокто жене, направляясь в село.
Много дней прошло после того, как Полокто избил жену, но до сих пор при воспоминании об ее измене словно что-то обрывается у него внутри, и появляется неукротимое желание вновь ее избить. Полокто не может ее простить, он почти с ней не разговаривает. "А я дурак ее сюда приводил, - думал он, подходя к лавке торговца Салова. - Она сама выбирала себе материи на халат. Теперь кончено! Твоего носа здесь не будет, сука".
- Полокто, каким ветром тебя занесло? - радостно встретил его сын Терентия Ивановича Салова - Санька.
Санька уже совсем мужчина, отрастил курчавую бородку, усы. Правда, силы у него мало прибавилось, у него узкие плечи, тонкие кисти рук, длинные пальцы. Да и откуда ему силы набирать - отец его не отпускал ни на рыбалку, ни на охоту, он целыми днями находился в лавке, Терентий Иванович передавал сыну свои познания по торговле. И вот уже год как Санька самостоятельно торгует в отцовской лавке. Терентий Иванович лежит в своей горнице, не может ни встать, ни сесть, ломит ноги, спину.
- Как здоровье Терентия? - спросил Полокто.
- Плохо, совсем плохо, теперь даже не ест, только воду пьет, - Санька бойко говорит по-нанайски, Полокто удивляется, как это молодые русские так быстро привыкают к нанайскому языку, а нанай - к русскому. Только он не может научиться по-русски. Выходит, у него голова плохая.
- Я зашел узнать о здоровье отца, - сказал Полокто и вышел.
"Был длинношеий мальчишка, а теперь уже отца заменил, научился торговать, - думал Полокто, шагая между домами по пыльной улице. - Видно, умный родился".
Перед Полокто на середине улицы лежала в луже толстая свинья, вся облепленная грязью, и довольно хрюкала. Вокруг нее ползали поросята, такие же грязные и довольные жизнью. Возле поросят вперевалочку ходили утки, недалеко от них расположились гуси и негромко переговаривались между собой.
"Сколько тут мяса, - думал Полокто. - На охоту не надо ходить, когда захотел утятины, свернул одной шею - и в суп, когда захотел гусятины - тоже рядом. Вот живут же люди! Попробуй в Нярги заведи утку или гуся - только собакам на корм. Поросят и тех давят".
Возле дома Митрофана Колычева лежала корова с разбухшим выменем и, закрыв глаза, с наслаждением жевала свою жвачку. Полокто никак не мог привыкнуть к этим добрым животным, он знал, что коровы не нападают на людей, без причины не бодают, но крупные животные в его подсознания всегда вызывали тревогу и готовность к обороне.
Митрофан находился на огороде, полол картошку. Он первым увидел Полокто и, оставив жену и детей, направился к калитке.
- Бачигоапу, Полокто, - поздоровался он.
- Бачигоапу, Митропан, бачигоапу, - ответил радостно Полокто. - Я к тебе, помоги мне поговорить с Пеопаном. Кого другого я найду? Никого. Саня не поможет, ему некогда, он торговец. Только ты можешь помочь.
- Ладно, помогу, только дай руки вымою.
Митрофан зачерпнул из бочонка дождевой воды и начал мыть большие, как лопаты, ладони. Полокто смотрел на него и любовался его широкоплечей фигурой и кучерявой бородкой на обветренном загорелом лице.
- Я в Хулусэне был, водку много пил, - похвастался Полокто, - долго жил, сейчас только еду домой.
- Ты ничего не знаешь о Пиапоне? - спросил Митрофан.
- Откуда знать? Это вы, русские, по железным ниткам слова, говорят, говорите, новости сообщаете. А нам откуда что знать?
- Наш малмыжский вернулся из Хабаровска, рассказывает, шибко много стало хунхузов в верховьях, грабят, убивают людей. Как бы Пиапон не попался им.
- Не надо было ездить. Зачем он поехал? Пушнину здесь не мог продать?
- Это его дело, он мне говорил, что Амур свой хочет увидеть с его начала, хочет встретиться с новыми людьми, которые живут на Амуре. Он ведь человек с головой.
"Твой друг, потому так говоришь о нем", - подумал Полокто и вспомнил, как Митрофан строил дом Пиапону, зимой лес возил на своих лошадях, сруб поставил с малмыжскими друзьями. Это был первый деревянный дом в Нярги, и как тогда завидовал брату Полокто, как он уговаривал Митрофана построить ему такой же дом, но тот отказался, у него не было леса для другого дома, да и времени не хватало. Он даром построил Пиапону дом, не взял ни денег, ни пушнины. Потом Полокто попросил Ворошилина построить ему деревянный дом, и тот согласился за немалую цену, и до сих пор Полокто расплачивается с ним за дом.
- Митропан, как у тебя отец? Здоров? Как приеду домой, мой отец начнет расспрашивать про твоего отца.
- Отец здоров, а что с ним может случиться?
- Не говори так, вон торговец Терентий при смерти лежит, Саня говорит, воду только пьет.
- Отжил свое.
- Я и говорю, старики отживают свое.
Митрофан шагал крупным шагом, рядом семенил Полокто. Навстречу попадались молодицы в ярких ситцевых сарафанах, много военных, которые заигрывали с молодицами; встречались опрятно, по-городскому одетые мужчины и женщины, они кивком головы здоровались с Митрофаном и с любопытством осматривали Полокто.
Малмыж сильно разросся, вытянулся от утеса в глубь тайги: появились новые дома с огородами, амбарами, огороженные заборами или колючей проволокой. Раньше в Малмыже не достать было проволоки даже на перемет, но с появлением воинского гарнизона малмыжцы даже огороды начали опутывать проволокой.
Воинская часть в Малмыже появилась во время русско-японской войны. Солдаты широкой полосой вырубили тайгу, сделали дорогу от Малмыжа до своего будущего гарнизона. Гарнизон, несколько длинных казарм и десяток землянок-складов, построили за лето, потом пароходы подвезли боеприпасы, оружие.
Во время войны на Малмыжском утесе установили батарею, и артиллеристы день и ночь несли дозор, следили за судами, идущими по Амуру. Орудия на утесе не сделали ни одного выстрела, но другие, стоявшие в гарнизоне, изредка стреляли во время учений, и тогда казалось, что тайга и горбатые сопки оживают и тяжело вздыхают.
Полокто, как и все няргинцы, невзлюбил военных, потому что они пугали своей стрельбой из пушек таежных жителей.
- Ты зачем идешь к Феофан Митричу? - спросил Митрофан, когда меньше стало попадаться встречных.
- Работать надо, я ему за дом задолжал, - ответил Полокто.
Феофан Ворошилин жил на берегу залива в некотором отдалении от Амура. У него был добротный пятистенный дом, хлев, полный скота, курятник, где вместе обитали куры, утки, гуси, особенно много было у него гусей, больших, белых с красными клювами: выгодно было хозяину иметь гусей, целое лето они кормились на заливе и к осени так жирели на подножном корму, что еле поднимались с залива в курятник. Гусиное сало ценилось высоко.
Подошли к изгороди ворошилинского дома. Крупная сибирская лайка загремела цепями и громко сердито залаяла, предупреждая хозяина. Феофан Митрич вышел на крыльцо, прищурившись, оглядел гостей и улыбнулся:
- А, Полокто заявился, толмача приволок, - хозяин опустился с крыльца на две ступеньки и сел. - Подходьте, садитесь. Трузька, цыц! Свои, не воры. Сядь, Полокто, здеся свежо, здеся и потолкуем, и чем след.
Полокто поздоровался с Ворошилиным и опустился на ступеньку крыльца. Митрофан сел рядом.
- Феофан Митрич, надо б гостя в горницу зазвать, какой разговор разговаривается по душам на крыльце, - сказал Митрофан. Он давно знал, что Ворошилин не пускает в избу гольдов, что он боится напустить в избу рыбий дух.
- Ничаво, Митрофанушка, здеся свежо, ветерок, глянь, поддувает. Так, чево, Полокто, ты хотел? Может, чево принес?
Митрофан перевел.
- Чего мне нести, ничего у меня сейчас нет, - ответил Полокто. - Может, я работой какой расплачусь.
- Кака чичас работа? Сено косить, трава стара стала, коровам зубы перетрут. Да и сена у меня хватит. Дрова пилить будешь?
- Чего не пилить? Скажешь, пилить будем.
- Пили, дрова шибко надобны всем. Напилишь, скажешь мне, я погляжу, приму. Так, сговорились?
- Нет, Феофан Митрич, - вмешался Митрофан. - Цену-то ты не назвал.
- Кака цена? Обчая цена, всем плачу одни деньги, ейным тоже одна цена, - вскипятился Феофан Митрич. - Ты, Митрофанушка, гольдам головы не крути, ты ейных подбиваешь, для того ихний язык познал. Мы христиане, живем по-христиански, ани антихристы, живут по-другому, по антихристу. Како дело твое до них?
- Выходит, мы, христиане, должны обманывать их, антихристов?
- Омманываю? Языком бы твоим… лизать. Кто омманывает? Ну-ка, говори, кто омманывает?
- Заране цену обговорить требуется, почему ты не назовешь цену?
- Чего вы кричите? Чего? - допытывался Полокто, но его никто уже не слушал.
- Скажи, ты скажи, кто омманывает?! - Ворошилин встал на ноги.
- Говорю, обговорить цену требуется, - спокойно отвечал Митрофан. - Каки дрова тебе требуются? Дрова? Они едину цену имеют. Долготье? На сруб? Может, на доски кедру свалить? Они другу цену имеют. Все это треба обговорить.
- Ты кто такой, Митрофанушка? Ты власть кака, можа урядник, исправник, писарь?
- Я никто…
- Того, никто! И ты мне не указ! Ишь, видели, какой гусь, указ мне дает. Кукиш не хошь?
- Ты, Феофан Митрич, мироед.
- Кто?!
- Мироед.
- Ты в ответе будешь, голодранец! За мироеда в ответе будешь!
- Пеопан, Пеопан, не сердись. Зачем сердиться, я тебе плохого не говорил, я сказал, пилить дрова буду, деревья валить буду, - Полокто взял правую руку Ворошилина и продолжал: - Не сердись, я все сделаю, что скажешь, сколько надо напилим, сами не сможем - родные помогут.
Но Ворошилин отдернул руку и, размахивая кулаками, кричал:
- Голодранец, ты всегда жадны глазища на мое добро пялишь, потому всяко говоришь! Завидки берут! Мироед. Ты в ответе будешь!
- Ладно, буду в ответе, ежели что не так, - не смущаясь, спокойно ответил Митрофан. - Правда, ежели сравнить твое и мое, выходит я голодранец. Но, Феофан Митрич, моего хватит мне, поживем - можа, и наживем.
- Наживешь! У самого вошь на аркане, блоха на цепи - и туда же! Наживешь.
- С тобой, Феофан Митрич, разговаривать, что солнце мешком ловить. Ты скажи, цену назовешь?
- Не твово ума дело! Что ты в торговле кумекаешь?
- Кумекаю, не кумекаю, цену назовешь?
- Закукарекал, как петух. Цена, цена. Ты кто таков, чтоб меня пытать? Каков чин имеешь?
Ворошилин успокоился, сел на ступеньку крыльца.
- Я их заступник, Феофан Митрич, - так же спокойно проговорил Митрофан. - Ни единого дела при моем присутствии обманным путем не совершишь.
Ворошилин взглянул в упор, встретился с голубыми ясными глазами Митрофана.
- Заступник, ишь как заговорил, словно какой чин, - скорее удивленно, чем сердито проговорил он. - Знаю, у кого такой речи обучен, от этих новеньких, каки сюды под жандармским ружом явились, от энтих ты обучен. Я об энтом обо всем ведаю, Митрофанушка, потому добра не жди.
- Не жду от тебя, - Митрофан поднялся. - Я справедливости требую. Цену назови.
- Ты будешь в ответе за то, что якшаешься с этими новенькими, по-ли-тискими. Не думай, я тоже знаю.
- Цену назови.
Полокто, ничего не понимая, о чем идет разговор, только вертел головой, глядел то на своего переводчика, то на разъяренного, побагровевшего Ворошилина. Он всегда беспрекословно верил торговцу, преклонялся перед ним и теперь даже не догадывался, что Митрофан заступается за него; он сердился на него за то, что ведет этот бесконечный разговор с уважаемым человеком, выводит его из себя, а сам остается невозмутимо спокойным.
"Дразнит, проклятый, - думал Полокто. - Чего ему надо? Ведь сказал Пеопан дрова пилить. Зачем такой долгий разговор вести?"
Ворошилин поднялся, похлопал по плечу Полокто.
- В накладе не будешь, все ж мы с тобой други. Переводи верно, отсебятины не говори, - сердито добавил он и, не попрощавшись, вошел в дом.
- Сволочь, мироед! - сказал ему вслед Митрофан.
- О чем так долго ты говорил? Зачем сердил его? - спросил недовольно Полокто.
- Он тебя обманывает, дрова будут дороже стоить, а он тебе меньше заплатит, - ответил Митрофан.
- Как меньше заплатит? Это Пеопан-то меньше заплатит? Он мне дом построил, сам знаешь, не каждый человек на это пойдет. Он мне друг, как у тебя язык поворачивается, чтоб такое говорить о моем друге?
- Я требовал, чтобы он цену назвал, я заступался за тебя.
- Не надо за меня заступаться перед моим другом.
Полокто повернулся и зашагал на берег.
"В следующий раз Саню в переводчики надо брать", - думал он.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Токто выехал из Хулусэна рано утром. Родственники, молодые и старые охотники уговаривали его остаться еще на несколько дней, но Токто был непреклонен, тепло попрощался с друзьями и сел в лодку.
- Не привык бездельничать, - сказал он молодым охотникам, и те поняли его слова так: "Вы тоже, молодые друзья, не привыкайте бездельничать".
- Счастливой дороги! - дружно ответили провожавшие.
Токто развернул лодку и больше не оглянулся назад: он дал слово, что нога его больше не вступит в это вечно пьяное развратное стойбище. Он не особенно верил в могущество жбана счастья и великого шамана Богдано, если бы не настойчивые просьбы Кэкэчэ и Идари, то сам никогда не приехал бы поклониться жбану счастья.
После смерти новорожденной дочери в год великого мора, когда люди стойбища Полокан вымерли от черной смерти, несколько лет Кэкэчэ не беременела, но через пять лет она принесла мужу помощника, родила сына. Сын прожил год и умер. Через два года Кэкэчэ родила дочь. При каждом рождении ребенка Кэкэчэ выполняла обряд и илиочиори и сама уже потеряла им счет, потому что каждому новорожденному выполняли по нескольку обрядов. Дочери было два года, она уже ковыляла на тоненьких кривоватых ножках, и ее привязывали на длинном шнуре: девочка добиралась до ближних кустов, садилась под ними и щипала, как косуля, зеленые листья.
Токто долго просиживал рядом с дочерью и смотрел, как она сосредоточенно обрывала листочки и складывала их стопочкой.
"Косулинька ты моя!"
Девочка умерла внезапно, и никто не мог сказать от чего. Шаман сослался на извечного врага семьи, на злого духа. После смерти дочери Токто долго просиживал возле общипанных кустов, и никто не видел, как текли по его щекам скупые слезы. Он обрывал листочки пополам, как делала дочь, и складывал стопочкой, и ему казалось, что от кустов и этих листков идет запах немного прокисшего грудного морока - извечный, хватающий за сердце запах грудного ребенка!
На песке, под кустами, давно исчезли следы девочки, но глаза Токто отчетливо видели эти следы - маленькие стопы с точеными пальцами, две извилистые полосы коленок и широкая полоса - это передвигалась задом, передвигалась неторопливо, разглядывая черными глазенками каждый листок, каждую веточку. Кусты и листочки на них были ее друзьями.
Чтобы несколько забыться, Токто уехал на охоту.
Но и тайга на этот раз не могла утешить его сердечную боль: каждый крошечный след лосенка или косули, каждый общипанный ими куст напоминали дочь. В звоне ручья, в щебетании птиц, в шелесте листьев он слышал родной голос дочурки.