Жена Валчана достала из обитого жестью сундука охотничий костюм: обувь, шуршащие наколенники из рыбьей кожи, красочный передник, куртку из меха косули, нарядную шапочку с соболиным хвостом на макушке и накидку. Весь костюм был богато орнаментирован опытной рукой вышивальщицы.
"Неужели это русская женщина так вышивает", - подумал Пиапон и, как бы отвечая ему, Валчан сказал:
- Мать вышивала, раза два на охоту брал. Деньги нужны, продам.
- Жалко, мать вышивала, - сказала Катя.
- Тебе все жалко, - со злостью выкрикнул Валчан. - Зачем мне нужен этот наряд? Перед тобой красоваться?
- Мать вышивала.
- Что мать? Ну вышивала, что из этого?
- Память это, - по-русски ответила Катя.
- По-нанайски говори, здесь все нанай. Не возьму в гроб такую одежду, да и умирать не собираюсь.
Валчан свернул охотничий костюм, сунул под мышку и вышел из дома. Гости последовали за ним. "Крутой этот охотник, как наш отец в молодости", - подумал Пиапон.
Трех бездельников, как их называл Валчан, встретили на крыльце дома Поры Оненко. Щуплый старик с бородкой клинышком, с усами и бакенбардами, в маленьких с тонкой золотой оправой очках, оживленно беседовал с окружавшими его охотниками. Двое других русских находились тут же, разглядывали вырезанных из дерева бурханчиков и о чем-то тихо переговаривались.
Перед стариком в очках лежали всевозможные поделки: домашние дюли, полосатые собаки, разные звери, идолы, отслужившие свою службу, а то и просто в "наказание за свою нерадивость" выброшенные из дома.
- Этот исцеляет от кашля? А этот от боли в животе? - спрашивал старик в очках.
Ему охотно отвечали, обстоятельно разъясняли, что к чему. Некоторые идолы, видимо, нравились старику, он долго рассматривал их, будто принюхивался.
Валчан подошел, растолкал односельчан.
- Охотничий наряд, говорил, нужен, зачем тогда бурханчиков покупаешь? - спросил он своим громовым голосом. - Бурханчики тебе помогать не будут. Понимаешь? Они уже сделали свое дело, излечили больных, они не нужны. Понимаешь? Вот моя одежда, на охоту ходил, в тайге молился.
С этими словами Валчан развернул охотничий обрядовый костюм и положил перед русским. Старик сразу же взял нарядную шапочку с соболиным хвостом и начал ее вертеть перед носом.
- Вы сказали, что на охоте носите эту одежду? - спросил он.
- Зачем на охоте? Из дома уходишь - оденешь, потом в тайге молиться надо эндури, тогда тоже оденешь.
- А еще когда вы носите эту одежду?
- Больше никогда.
- А как молятся в тайге?
Валчан охотно начал рассказывать, как он молится в первый день прихода на место охоты солнцу, гэндури, хозяину тайги, хозяину речки и ключей.
Старик в очках много раз останавливал его, переспрашивал и торопливо записывал.
После беседы он купил костюм. Тогда к нему подошел Пиапон.
- Если будешь ехать вниз, заезжай в наше стойбище Нярги, там тоже много хороших вещей, - сказал он.
- Если по пути, то заеду. Как говорите, стойбище Нярги?
- Да, да, Нярги, возле русского села Малмыж.
Когда отошли в сторону, Валчан спросил Американа:
- Как ты думаешь, хорошо он заплатил?
- Денежный человек, видать. А хорошо или плохо, как разберешь? - ответил Американ. - Зачем ему никому не нужные сэвэны?
- Кто его знает. Говорил, когда ездили на лодке, что приехал из самого большого города, где царь сидит.
Ни сейчас, ни позже и никогда не узнают Валчан с Американом, что они беседовали с выдающимся этнографом Львом Яковлевичем Штернбергом и никогда не прочтут его труд "Гольды", который он начинает так: "15 мая (ст. ст.) 1910 г. я выехал из Петербурга…"
То ли Американ был неопытным хозяином и рулевым-дого, то ли он нарочно делал длительные остановки в стойбищах и ночлеги на пустынных островах, - этого не мог понять Пиапон. Сам он никогда не бывал в Сан-Сине, но не однажды слышал, что охотники едут и днем и ночью в любую погоду и делают остановки только в крайних случаях. Удивляла Пиапона и беспечность хозяина халико: рулевой-дого должен постоянно находиться у кормового весла, заменять Пиапона, когда тот уставал, но Американ будто позабыл, что он дого и почти не подходил к веслу.
Когда проплывали мимо пологого берега, все гребцы выходили из лодки, впрягались в веревку, как собаки в упряжку, и тянули ее на бечеве. Американ же оставался в халико и лишь покрикивал на охотников.
"На глазах меняется человек, - думал Пиапон. - Какие-то несколько лет назад, когда охотились вместе, был совсем другим, а теперь - не узнаешь. Отчего он стал таким? Оттого ли, что деревянный дом построил? Или, может, потому, что стал хозяином халико и на время хозяином гребцов? Совсем разленился. На охотника не похож, спит долго, покрикивает на людей, как на собак. Нехорошо. Другой стал Американ, совсем другой".
Потом мысли Пиапона перенеслись домой, в Нярги, от которого он все дальше и дальше удалялся. Вспомнил жену, дочерей, одна из которых уже была замужем, другая на выданье, вспомнил присмиревшего постаревшего отца, братьев и сестер. И у него опять защемило в груди, как тогда, когда покидал родной дом. Он опять и опять спрашивал себя, какая неуемная сила поволокла его в эту неведомую таинственную Маньчжурию? Любопытство? Стремление познать неведомое? Да. Все это верно. После того как Пиапон десять лет назад поездил по Амуру в поисках сбежавших из дому Идари с Потой, он постоянно мечтал о новой поездке, у него появилась необъяснимая жажда познания окружающего. Жаждущий пьет воду, а Пиапон не мог утолить своей жажды, потому что не мог выехать из дома, не обеспечив семью продовольствием. Только нынче зимой ему удалось добыть столько пушнины, что он вдосталь оставил дома крупы, муки, взял с собой другую часть пушнины, на которую надеялся накупить продуктов на зиму.
Он даже не смел думать о поездке в Маньчжурию. Он хотел, как Калпе, который уже раз ездил на русской железной лодке до Хабаровска - Бури, съездить вниз по Амуру до Николаевска, который нанай называют - Мио. Но во всем виноват Холгитон.
Как-то зимой на охоте, когда Пиапон пришел в его аонгу слушать сказки, он начал рассказывать о Маньчжурии. Холгитон рассказывал о Сан-Сине так, будто родился в этом городе и прожил половину жизни, а на самом деле он никогда не бывал в нем. Пиапон почувствовал, как начала жечь его давнишняя жажда, и он решил во что бы то ни стало, при первой возможности, съездить в эту страну, посмотреть на нее своими глазами, пощупать своими руками.
И такая возможность вдруг представилась: прошел слух, что хозяин халико Американ собирается ехать в Сан-Син. Пиапон сперва договорился с зятем, с братьями Калпе и Дяпой, чтобы они заготовили ему летом рыбий жир, осенью кету и юколу, и, лишь когда те дали согласие, поехал к Американу в Мэнгэн.
Узнав о предстоящей поездке Американа и Пиапона, засобирался и Холгитон.
"Перед смертью хочу, чтобы моя нога походила там, где ходила нога моего отца-халады", - торжественно заявил он.
Халико все выше и выше поднимался по Амуру, и Пиапон уже много узнал такого, чего никогда не увидел бы, сидя в Нярги, познакомился с интересными людьми, которых никогда бы не встретил.
Но чем дальше удалялся он от родного дома, тем больше ощущал, как раздваивается он сам: один Пиапон рвался в Хабаровск - Бури, в Сан-Син, другой тянул обратно в родное Нярги.
"В Хабаровске - Бури продай пушнину, закупи что надо, садись в русскую железную лодку и вернись в Малмыж, а там до дома - раз плюнуть", - твердил второй Пиапон.
"Плешина твоего отца. Посмотрим Сан-Син!" - протестовал первый.
- Дорогу осиливают только сильные, - неожиданно для самого себя вдруг сказал вслух Пиапон.
Американ приподнял голову, удивленно посмотрел на кормчего.
- Чего разглядываешь? - спросил Пиапон.
- Ты что-то сказал?
- Вон впереди, что за мыс?
- Это уже Хабаровск, или по-нашему - Бури.
В город прибыли глубокой ночью. Гребцы устали смертельно, многие засыпали за веслом и просыпались только тогда, когда их весла ударялись друг о друга. Когда подъезжали к городу, Американ стал на корму, покрикивал на гребцов, ободрял. Кое-как обогнули Хабаровский утес, возле которого сильное течение отбрасывало назад большую почти пустую лодку. За утесом, проехав немного, свернули в заливчик, забитый джонками, лодками, кунгасами. Втиснувшись между двумя джонками, закрепили лодку и тут же уснули мертвецким сном.
Утром Пиапон проснулся от людского гомона, от стука весел, топота ног.
Солнце только успело выкрасить небо в кроваво-красный цвет, а люди уже заполняли берег, спешили куда-то по своим делам, Пиапон сам всегда вставал в такую же рань и любил людей, которые на ногах встречали солнце, но сейчас не мог заставить себя поднять голову и выйти на берег: все тело ныло, усталость камнем давила на грудь. Пиапон вновь задремал и проснулся, когда солнце поднялось над низкими домами, стоявшими на берегах вокруг заливчика.
- Ну-ка, наберите щепы, дров, доски, где можно стащите, - командовал Американ.
- Как это стащить? Чужое? - спросил кто-то из молодых.
- Здесь тебе не в тайге, а город, если не стащишь чужое - другого не достанешь. Живо шевелитесь, костер разожгите, котлы ставьте, уху будем варить.
- А ты рыбу наловил? - усмехнулся Холгитон.
- Эх, Холгитон! Здесь город, здесь все можно купить, лишь бы деньги были.
- Рыбу собираешься покупать?
- А что? Куплю.
"Рыбу покупать? - удивился Пиапон. - Это ту самую рыбу, которую мы ловим своими руками?"
Пиапон знал, что русские торговцы охотно покупают у нанай рыбу, но он впервые слышал, чтобы нанай для котла, для своего желудка покупал рыбу.
"Да, Американ уже везде побывал, он все знает", - подумал Пиапон, надевая верхний халат.
Недалеко от заливчика на берегу Амура, будто муравьи, копошились сотни людей. Китайцы, корейцы в больших корзинах на коромыслах носили молодую зелень; краснощекие русские бабы предлагали молоко, творог, сметану, сливки; бронзоволицые рыбаки молча подавали покупателям живых, разевавших пасти, словно зевая, сомов, трепыхавшихся желтых, с лопату, карасей, подпрыгивавших на земле толстых сазанов.
Американ, взяв с собой Пиапона и молодого охотника, направился в эту человеческую круговерть. Он шел через толпу прямой походкой независимого, бывалого человека, бесцеремонно расталкивал людей, заглядывал в лица торговцев.
Пиапона опять удивило это новое перевоплощение Американа, его важный, независимый вид. "Да, Американ другой человек стал, совсем другой", - подумал он.
Подошли к рыбному ряду. Пиапон еще издали, через головы людей, заметил толстенького коротыша, бойко торговавшего рыбой. Он был в русской одежде, но короткие косички болтались на затылке, как хвост поросенка.
- Риба, риба, сазан, сом! Сазан, сом! - вопил коротыш.
Американ подошел к нему, хлопнул по плечу. Коротыш обернулся. Пиапон заметил его замешательство, растерянность в глазах, но торговец тут же справился с собой, широко улыбнулся, обнял Американа.
- Приехал? Когда приехал? Почему не заходишь? - затараторил коротыш. - Едешь, выходит, в Сан-Син? Слово выполняешь? Ты человек слова, ты что сказал - всегда исполнишь. Заходи ко мне. Где остановился?
- Вот что, друг, - перебил его Американ. - Мои люди хотят ухи из твоей рыбы. Голодные мы, понимаешь?
- Так ты же знаешь, это не моя рыба…
- Деньги будут. Давай рыбу, вода скоро закипит в котлах.
"Что же это такое? Нанай у нанай покупает рыбу? Как же так? Если он городской нанай, то приезжему земляку продает рыбу, а не отдает так, как мы отдаем любому, кто бы он ни был - русский, китаец, кореец? Это так говорит закон города - своему земляку продавай рыбу?" - думал Пиапон, возвращаясь к лодке.
Два костра с котлами вовсю полыхали.
- Плохо с дровами, - сказал Холгитон, - долго здесь не будем оставаться.
- Посмотрим, - опять неопределенно ответил Американ.
После завтрака охотники оставили караульщиков и разбрелись по городу. Пиапон шел с Холгитоном. Они поднялись наверх по пологой сопке и оказались в городе. Прямо перед ними возвышались высокая церковь, правее красивое трехэтажное кирпичное здание, дальше еще одно, другое, третье, дома стояли один за другим, а между ними пролегла улица. Пиапон впервые видел такие большие каменные дома, большие стеклянные окна, впервые встретил такое множество людей. Он шел медленно, неуверенно, каждому старался уступить дорогу, идя по самой обочине тротуара.
- Хорошо сделал, что поехал с вами, - говорил Холгитон, - а то умер бы и не увидел этих домов да широких дорог между ними. Как ты думаешь, Пиапон, наше стойбище все вместилось бы в одном таком доме?
- Я думаю, не только няргинцы, а и болонцы, хулусэнские, мэнгэнские - все вместились бы. Дома-то эти вверх выросли.
- Если бы я в молодости видел все это, то мои рассказы были бы интереснее, в сказках мои герои проходили бы через такие красивые города, жили бы в трехэтажных домах. Ох, Пиапон, сейчас только я начинаю понимать, как мы малы… нет не то, как мы мало знаем, мало видели и от этого, наверно, глупее других. Пиапон, надо много ездить, много повидать, тогда станешь умнее.
- Говорят русские, что люди умнеют от чтения книг.
- Может, это тоже верно, но я не знаю, я не умею читать.
Холгитон с Пиапоном опасливо и неловко заходили во все встречные магазины, ларьки и подолгу рассматривали каждую вещь, в мыслях прикидывали, как та или иная вещь подошла бы их женам, детям.
После полудня они вышли на утес. Отсюда, как на ладони был виден крутой изгиб Амура, острова и редки.
- Смотри, Пиапон, как наш Амур здесь поворачивает, - восхищенный увиденным, проговорил Холгитон. - Он как туго натянутый лук, вот почему нанай свое стойбище на месте этого города раньше называли Бури! Понял теперь? И это я мог бы рассказать людям, и в сказках Мэргэн-Батор проехал бы по реке, похожей на натянутый лук. Эх, Пиапон, почему я в молодости не увидел всего этого!
"Не зря я поехал, еще много нового увижу", - подумал Пиапон.
Вечером Американ потащил Пиапона в дом торговца рыбой Кирилла Пассара, который жил вправо от базара на гребне сопки. Дом рубленый, пятистенный, обставлен кроватями, столами и стульями.
"Сакачи-Алянцы у него берут пример, - подумал Пиапон. - Может, это он подыскал жену Валчану".
Пиапон с опаской опустился на плетеный стул, стул заскрипел под ним, ножки заскользили по полу.
- Ничего, не сломается, - подбодрил хозяин. - С непривычки кажется, что сломается, а так удобно, мягко.
- Богато живешь, - сказал Американ.
- Город - не стойбище…
- Если привыкнешь жить в нем, то забудешь, как ловят рыбу, которой торгуешь.
Хозяин строго взглянул на Американа, нахмурился.
- Тебя паук укусил? - спросил он.
Американ промолчал.
- Завистливый ты, Американ. Ничего, ты скоро найдешь богатство, после поездки в Сан-Син. Наверно найдешь.
"Везде у Американа знакомые и все богатые люди, - думал Пиапон, прислушиваясь к беседе, - Смотри ты, хозяин-то дома по-хозяйски держится, а утром был похож на снулую рыбу".
- На что намекаешь? - хмуро спросил Американ.
- Поумнеешь, - усмехнулся Кирилл. - Ладно, не хмурься. Я хоть и живу в городе, но нанайские обычаи знаю.
Жена Кирилла, пожилая, раньше времени состарившаяся женщина, подала на стол мясной суп, жареную рыбу и отварную картошку. Еда была приготовлена по-русски, суп ели ложками, рыбу и картошку двумя палочками, водку пили не подогревая, медными чарочками.
- В городе тяжело было жить года три-четыре назад, - начал рассказывать Кирилл после нескольких чарочек. - Вы, наверно, тоже слышали, что русский царь из-за чего-то поссорился с японским, подрались. Как они дрались - не знаю, то ли боролись, то ли на кулаках, но из-за этого началась война. Где-то далеко шла война, в Маньчжурии, но мы тоже вдруг оказались вроде как на войне. В городе сразу стало много солдат, всякое случалось с ними. Потом, говорят, русских побороли японцы, и тут уж совсем плохо стало у нас в городе, народ с ума посходил.
Кирилл сделал паузу, с удовольствием разглядывая вытянувшиеся от удивления лица Американа и Пиапона.
"Вот что значит жить в городе, все тут знаешь, не то что вы там где-то в стойбищах", - как бы говорило его самодовольное лицо.
- В городе ведь всякие люди живут, одни торговцы, другие рабочие, чиновники, всякие люди. И вот каждый из них захотел жить по-своему, как хочу - так и живу. До чего дошло, губернатора и то не стали слушаться. Уж кто-кто, о рабочих не говорю, они бедный народ и всем недовольны, а вот солдаты, слышите, солдаты пошли против власти! Года три или четыре назад летом солдаты выступили против власти. Говорят, многих убили и арестовали. Чего им не хватает - не пойму. Их кормят, одевают, живут они в хороших домах, казармами эти дома называют. На всем готовом живут - против губернатора, своего начальника, выступают. Что за люди - не поймешь.
Хозяин чокнулся со всеми по-русски и выпил.
- Сколько живу в городе, но сам ничего не понимаю, - сознался он. - Живется хорошо. Мне родственники, друзья привозят рыбу, я продаю; часть денег отдаю им, часть себе забираю. Так живу. Хватает.
- Сами они продавать не могут? - спросил Американ.
- Они денег считать даже не умеют, их всякий покупатель обманет. А меня, попробуй, обмани! Нет, меня никто не обманет. Если кто попытается, я сам его обману. Вот когда война шла, а потом когда рабочие, солдаты против власти пошли, тогда еды не стало в городе, все вдруг дорого стало. Я сразу смекнул, что это выгодно мне, говорю родственникам: везите больше рыбы. Хорошо я тогда продавал рыбку, дорогая рыбка была. Теперь не то, теперь она дешевая, теперь мне только ждать надо, когда народ еще против власти пойдет.
- А как ты узнаешь про это? - спросил Пиапон.
- Про это и глухой услышит, - усмехнулся Кирилл. - Народ выходит на улицу, улица заполняется людьми, как Амур водой во время половодья. Вот как бывает. Кричат, шумят, поют и красные флаги несут. Я теперь уже точно знаю, как народ в городе зашумит, так и жизнь станет тяжелой, так и рыба станет дороже. Здесь в городе ко всему, Пиапон, надо приглядываться.
- Сам ты рыбу ловишь, на охоту ходишь?
- Зачем мне ловить рыбу, зачем на охоту ходить? У меня деньги есть, еды хватает, выпить тоже хватает.
Пиапон потер пальцами висок, напрягая мозги, чтобы понять мудрость Кирилла, но так и не разобрался в услышанном.
"Умный этот Кирилл, - решил он. - Надо же так - рыбу не ловит, на охоту не ходит, а сытно живет. Он чем-то походит на торговца Салова из Малмыжа. Но Салов русский, с детства приучен к торговле, а Кирилл как научился? Нанай ни писать, ни читать не умеет, а во всех городских делах осведомлен, даже знает, что русский царь подрался с японским. А мы только краем уха слышали о войне, да никто и не запомнил ничего о ней. Умный человек!"