- Может, они правы, кто знает.
- Я знаю, ты хороший. Только я с тобой не останусь, потому что папа и папин брат берут меня на охоту. Я с ними пойду в тайгу.
- Охотиться и здесь можно, одинаковая охота. Если бы ты остался со мной, я бы научил тебя ловить калуг и осетров, - глухо проговорил Баоса. - Этому надо научиться, это большой ловкости требует.
Богдан никогда не видел больших калуг, но слышал от старших, что калуги бывают такой величины, что их тащат домой на двух нартах. Он даже не видел и крупных осетров, к ним на реку Харпи, где не водились ни калуги, ни осетры, привозили их только разрубленными на куски.
- Дедушка, самые большие калуги сколько саженей бывают? - спросил Богдан.
- Что там саженей, взрослый человек на большую калугу садится верхом, а ноги его не достают до земли.
- Ух! Вот это рыба! А как такую вытащить из проруби?
- Это дело трудное, многие взрослые не могут. Ты знаешь, калугу ведь надо уговаривать. Если бы ты остался со мной на зиму, ты сам все своими глазами увидел бы. Каждый день талу из осетра ел бы, - уговаривал Баоса.
- Я тоже попрошу, чтобы меня на зиму оставили у тебя.
Баоса не скрывал своей радости, он притянул к себе голову внука и крепко поцеловал в щеки. Он был счастлив, этот угрюмый старик с сердитыми глазами. Он опять стал рассказывать обо всем, что видел, вспоминал прошлое или расспрашивал внука о его жизни на реке Харпи, пытаясь разузнать, что больше всего интересует Богдана.
В стойбище вернулись в полдень. На берегу встречали дети во главе с вездесущим Хорхой, потом прибежали женщины. Богдан, державший себя независимо, сдержанно перед мальчиками и девочками, увидев мать, бросился к ней в объятья, прильнул к ее груди и прошептал:
- Мама, я убил лося.
- Что ты говоришь? Сам? - удивилась Идари.
- Два раза выстрелил.
- Ах ты мой кормилец!
Смущенный Богдан не знал куда деться: на него с изумлением смотрели мальчики, они будто говорили: "А-яя, еще охотник называется, лосей убивает, а сам готов материны титьки сосать".
- Неужели сам двумя выстрелами убил? - допытывалась Идари.
- Дедушка сперва стрелял, потом я дважды стрелял.
Тем временем Баоса, расцеловав всех внуков и внучек, подошел к Идари с Богданом.
- Дочка, какого ты охотника вырастила. Кормилец он уже, кормилец наш. Я решил праздник первой добычи отпраздновать, - сказал он.
- Как ты решил, папа, так и будет, - обрадованно ответила Идари.
Другие охотники еще не вернулись, но Баоса все же решил отпраздновать эйлэн. Женщины вымыли большой котел, вытащили из амбара второй запасный котел и начали варить в одном - пшенную кашу, в другом - лучшие куски мяса.
Не успел выкурить Баоса вторую трубку, как глазастый Хорхой сообщил, что возвращаются другие охотники большого дома. Опять все дети, женщины высыпали на берег. Первой песчаного берега коснулась оморочка Поты. Идари с Богданом подхватили нос оморочки и вытянули на песок.
На берегу стоял шум, было весело, как осенью, когда люди собираются на осеннюю кетовую путину, или весной, когда рыбаки возвращаются с первой богатой добычей во время ледохода. Люди из других домов выходили на это веселье, народу собралось больше половины стойбища.
- Сын, ты убил второго лося? Двумя выстрелами? - Пота обнимал сына. - Удачливый охотник! Молодец!
- Дед так обрадован, эйлэн устраивает, - сказала Идари.
Пота увидел отца возле дверей большого дома. Ганга с Баосой встречали охотников.
- С удачей, с добычей, - приветствовали они охотников.
Все вошли в дом. Охотники убирали ружья, боеприпасы, женщины хлопотали возле кучи мяса, встречавшие соседи расселись на нарах и закурили.
На улице возле кипевших котлов хлопотали Агоака с Идари. Каша начала густеть, и под ней сбивали огонь, но мясо еще не доварилось. Агоака тонкой палочкой переворачивала жирные куски.
Подошла Исоака посовещаться, что делать со свежим мясом.
- Сушить тонкими пластинками, другую часть закоптить, - распорядилась Агоака. - Скажи папе, каша готова, мясо доваривается. Сама готовь сырую печенку и почки, режь помельче.
Немного погодя на нарах расставили столики, подали кашу, обильно приправленную рыбьим жиром, куски мяса, мелко нарезанное мясо с сырой печенкой и почкой. Гости чинно расселись за столиками, женщины и дети толпились возле холодного очага, который летом не разжигается. На почетном месте возле двух дедов сидел смущенный и радостный Богдан. Все гости расхваливали его, пророчили ему счастливое будущее, потому что на земле только удачливые великие охотники могут быть счастливыми, и Богдан должен крепко держать свое счастье. Баоса с Гангой называли внука кормильцем и желали, чтобы он всегда оставался таким добычливым охотником.
Гости принялись за еду, ели сперва кашу, потом только взялись за мясо: так требует обычай. После обильного угощения поздно вечером гости разошлись. Баоса с Гангой сидели на постели хозяина дома и молча курили. Другие мужчины лежали на своих местах и баловались с детьми.
"Надо сейчас начинать разговор, - думал Баоса. - Сейчас самое время". Но начинать разговор было труднее, чем догнать лося зимой на лыжах; какая-то непонятная, никогда не испытанная робость охватила Баосу.
"Дети мои, оставьте мне в помощники Богдана, он сам согласен остаться", - размышлял старик. Но язык не поворачивался, он будто окостенел. "Что же со мной случилось? - думал Баоса. - Я боюсь своих детей? Своих родных детей стесняюсь? Состарился, совсем, видно, состарился".
Баоса взглянул на лежавшего рядом Богдана - мальчик спал, приоткрыв пухлые губы.
Ганга выкурил трубку и засобирался домой. Его пригласили прийти утром позавтракать.
Вскоре женщины постелили постели, и все улеглись спать. Баоса тоже лег со всеми вместе и продолжал думать свою тяжелую думу.
Был храбрый охотник, прозвали люди крикун-старик, все дети боялись его, слушались, не смели перечить ни одному слову, а теперь он сам стесняется их, слова сказать боится, робость заморозила язык. Когда же это ты, Баоса, своей храбрости лишился? Когда, в каком году к тебе старость подошла? Неужели ты не можешь, как в прошлые годы, прикрикнуть, чтобы дом задрожал, припугнуть, чтобы у них жилки затряслись? Сделай это, соберись с силами и в последний раз прикрикни. Тебе внук нужен в помощники. Будет он возле тебя - ты себя еще будешь чувствовать охотником. Не будет его - ты уже дряхлый человек. Ведь этот мальчик тебе силы придает, ты хочешь передать ему свою былую ловкость, свой опыт, свое мастерство, передать все, чему научился за свою жизнь; хочешь, чтобы он был твоим вторым "я". Для этого ты живешь. Разве ты дождешься, когда подрастет Хорхой? Нет, тебе этого не дождаться. Ты должен завтра утром начать разговор. Кричи, требуй, будь прежним Баосой, и ты должен добиться своего.
От этих мыслей его отвлекли молодые охотники. Они шептались, целовались тут рядом, и старик радостно подумал: "Как в старое время в большом доме".
Наутро перед завтраком пришел Ганга, сел возле Баосы, закурил прокопченную трубку. Тут Баоса подозвал к себе Поту и Идари.
- Дети мои, у вас глаза острые, все подмечают, - глухо начал он.
Пота переглянулся с женой, он уже понял, о чем поведет разговор старик, и сжал руку Идари: будь, мол, спокойна. Ганга вынул трубку изо рта и удивленно уставился на Баосу.
- Все вы подмечаете, - продолжал Баоса, глядя на свои острые колени. - Вы сразу заметили, наверно, как я состарился. Другие боятся в этом сознаться, а я не боюсь. Я знаю, что мне осталось совсем намного жить, но я не боюсь смерти. До вашего приезда плохо было со мной, все ломило, еле вставал. Но когда я увидел вас, увидел внука - все болезни ушли от меня, без камлания шамана сами ушли.
Идари вдруг тоже поняла, к чему ведет отец, и побледнела.
- Теперь я совсем здоров, сами видите, - продолжал Баоса, - поясница не болит, ноги не ломит, грудь не давит. Вы, дети мои, вылечили меня. Богдан меня вылечил.
- Хочешь сдержать свое слово? - тихо и жестко спросил Пота.
- Слово свое я помню, - вдруг зло ответил Баоса и взглянул в глаза Поты. - Я тебе никогда не напоминал об этом, и ты не напоминай.
- Зато все равно в сердце держишь.
- Может, и держал, да не твое это дело.
- Сына хочешь отобрать и вдруг - не мое дело?
Баоса опять опустил глаза.
- Не отобрать хочу, - прошептал он, - пойми меня, сын мой, не отобрать, у меня нет теперь прежней силы. - Старик замолчал, и все заметили, как задрожали у него руки. Никто ничего не мог сказать, это было так неожиданно, что все словно потеряли дар речи. Идари с ужасом смотрела, как капля за каплей падали светлые следы на колени отца. Она не выдержала и заплакала. В большом доме, который некогда дрожал от крика хозяина, стояла мертвая, загробная тишина. Даже дети будто понимали необычность происходящего.
- Не отобрать, - тихо сказал Баоса, - оставьте мне внука, он продление моей жизни. Я не сделаю ему плохого…
- Знаю, - ответил Пота. - Но сына я не отдам.
Баоса поднял на него затуманенные слезами глаза и долго смотрел, будто хотел разглядеть незнакомые черты незнакомого лица. По его щекам стекали слезы. Пота не выдержал этого взгляда, не выдержал, не мог смотреть на эти слезы горечи, слезы на лице человека, которого он некогда боялся, как смерти.
- Хочешь, на коленях буду умолять, - сказал Баоса, и плечи его затряслись.
К нему подбежал Богдан, обнял за шею.
- Дедушка, не надо, дедушка, не надо! - закричал он. - Я останусь с тобой, на всю зиму останусь.
Баоса плакал, этот злой, мужественный человек, которого побаивались во всех окружающих стойбищах, - плакал. Это было так неожиданно, что Ганга растерялся. Ему было неудобно смотреть на слезы, он тихо сполз с нар и вышел на улицу.
- Оставайся сын… на зиму… - плача во весь голос, проговорила Идари. - Мы…
Баоса слез с пар, пошатываясь, вышел из дома и пошел на берег. Там он сел на перекладину лодки. Вслед за ним прибежал Богдан.
- Дедушка, а дедушка, поедем сегодня на рыбалку, - предложил он. Детская непосредственность, наивность! Да разве ты сможешь обмануть прожившего долгую жизнь человека?
- Нэку, принеси мне мою трубку, - попросил Баоса.
"Это старость, это уже четыре доски, с четырех сторон, - подумал он, когда внук побежал за трубкой. - Что же делать, кровь уже не та, не такая густая, потому и слезы. Кричать не могу, горло сузилось, злиться не могу, желчный пузырь вытек… На коленях ползал… Да, да, это одно и то же, что ползал… Перед кем? Перед детьми. Жизнь переменчива, как погода. А вот Амур как тек годами, так и течет, никак не изменяется, только протоки, пожалуй, меняют русла, расширяются и рвутся на простор. Протоки - дети - рвутся куда-то… Как в жизни".
- Дедушка, я сам прикурил твою трубку. - Богдан передал деду дымящуюся трубку и сел рядом.
Баоса затянулся раз, второй и почувствовал, как горький дым проламывает какие-то перегородки в груди, из-за которых ему было тяжело дышать. С каждой затяжкой ему становилось все легче и легче. Богдан сидел рядом и понимающе молчал. Он глядел, как Амур несет свои воды в неведомые края.
Прибежал Хорхой, позвал завтракать. Баоса ответил, что придет, когда докурит трубку. Богдан побежал домой наперегонки с Хорхоем.
"Стыдишься своих слез? - спросил самого себя Баоса и ответил: - Теперь поздно, теперь нечего стыдиться. Душу надо крепить, нельзя мужчине даже к старости становиться женщиной".
Баоса выкурил трубку, выбил пепел о борт лодки и зашагал домой. Навстречу к нему выбежали щенята, он наклонился, потрепал их смешные мордочки и пошел дальше. Дверь амбара была открыта, лесенка прислонена к дверям. В дверях показалась Идари, она выносила мешочек крупы. В глазах Баосы потемнело, он подбежал к Идари, которая уже сошла на землю.
- Собачья дочь, что ты делаешь! - закричал Баоса. - Все старые обычаи забыла? Разве тебе можно заходить в отцовский амбар? Ты же теперь человек другого рода, другой семьи. Ты счастье моего амбара можешь вынести с мешочком и унести в свою семью! Все обычаи забыла!
Баоса размахнулся сухонькой рукой и ударил дочь по спине. А рука старика была еще сильна.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Первые дни пребывания в Сан-Сине походили на большой радостный праздник. Старики, не выходя из дома приезжих, выпивали водку; молодежь, жадная до зрелищ, бродила стайками по городу, заглядывая в лавки, магазины, часами простаивала перед ловкими фокусниками где-нибудь на многолюдном базаре или переулке.
Торговцы старались быть гостеприимными хозяевами, угощали лучшими блюдами, резали свиней, каша всегда была обильно приправлена маслом, медные хо, в которых подогревалась водка, казались бездонными и никогда не иссякали. Молодых охотников сопровождали слуги торговцев, показывали город, знакомили со злачными местами.
Дни проходили в сплошных развлечениях, и никто не знал, сколько прошло времени со дня их приезда.
Холгитон со стариками друзьями не вылезал из дома приезжающих, но каждое утро пересказывал, как он гостил у городского дянгиана, и эти его сказки всем порядком надоели и не вызывали прежнего смеха. А Пиапон стал объектом насмешек выпивших стариков: он вставал позже всех, когда старики допивали второе или третье хо. Развеселившиеся охотники под шумный смех и шутки стягивали одеяло с Пиапона и заставляли выпивать чашечку водки.
Пиапон не знал, как избавиться от этих выпивок с раннего утра. Разве что вставать раньше стариков и уходить из дома - но куда? Однажды он все же поднялся раньше стариков. Солнце только что показалось из-за горизонта, в городе еще было пустынно, и Пиапон не знал, куда ему пойти. Как ему в это время хотелось, чтобы рядом оказалась своя оморочка, острога, тогда он знал бы, куда ехать и что делать. "И что только делают люди в городах? - думал он. - Торгуют торговцы, покупают покупатели, одни возят людей, продукты, другие варят еду, веселят народ, а остальные люди что делают? Столько в городе людей, все ходят, бегают туда-сюда, а что они делают, чем занимаются, как еду добывают? Не поймешь".
С такими мыслями он дошел до окраины города, где ютились кособокие фанзы, где голопузые ребятишки, точно как в Нярги, купались в песке и в пыли. Черные от солнца и пыли, мужчины и женщины копались в маленьких огородиках, перебирали руками каждое растение, выдергивали сорные травы. Они походили на трудолюбивых барсуков.
Вдруг Пиапона окликнул высокий худой старик, у которого на подбородке каким-то чудом сохранилось с десяток длинных белых волос. Старик обратился к нему по-маньчжурски.
- Ты, наверно, приезжий? - спросил он.
- Да.
- Амурский? Нанай?
- Да.
Старик опустился на мягкую траву, пригласил и Пиапона сесть. Пиапон вытащил кисет и предложил старику. Закурили.
- Ты маньчжур? - спросил Пиапон.
- Не знаю сам, кто я. Маньчжур спросит, отвечаю - маньчжур, китаец спросит, отвечаю, китаец. Мне все равно.
- Как же так?
- Если бы мне сказали - назовись солоном и ты богато заживешь, земли у тебя будет больше, дом будет хороший, я бы не стал задумываться, назвался бы солоном.
Старик сердито запыхтел короткой трубочкой. Пиапон оглядел старую фанзу с почерневшей соломенной крышей, огороженный лоскуток землицы, где росли овощи.
"Выходит, у него земли больше нет? - подумал он. - Так как же так? Вон сколько ее кругом, разве он не может там посадить свои огурцы, капусту?"
Пиапон вспомнил привольные луга на Амуре, ароматную тайгу, и ему захотелось похвастаться перед стариком тем, что он, Пиапон, никогда не ощущал нехватки земли, где ступала его нога - там и была его земля. Потом он подумал, что это будет не совсем хорошо с его стороны, и спросил:
- Ты только на земле работаешь или еще рыбу ловишь, охотишься?
- Я только в земле копошусь, больше ничего не умою делать. Неудачливый я человек. Когда раньше маньчжурам лучше жилось, мне ничего не досталось. Теперь тоже ничего. Потому я говорю, кто бы я ни был - китаец или маньчжур, - мне все равно.
Пиапон сочувствовал старому маньчжуру, но никак не мог понять, почему старик держится за этот клочок земли, когда вокруг столько невозделанной, необработанной земли. Мог бы он переехать на другое пустое место и там выращивать свои любимые овощи. Сочувствовать-то Пиапон сочувствовал, но не любил таких нерешительных людей, которые плачутся по всяким пустякам.
- Вон там разве мало земли, не можешь там огород раскопать, - не очень дружелюбно сказал он.
Старик взглянул на Пиапона потухшими глазами и горько усмехнулся.
- Кругом здесь земля мандаринов, они хозяева.
- Почему тогда они сами не сажают огурцы и всякую зелень?
- Их земля, что хотят, то и делают.
- Если земля пустует, то займи ты.
- За это на деревянный кол сажают, голову рубят.
Старик покачал головой. Пиапон сердито смотрел на него. Он не поверил ни одному слову старого маньчжура, счел его жалким лентяем и лгуном. Земледелец поднялся и сказал:
- Когда вот так совсем незнакомому человеку расскажешь о себе, легче становится. Ты не обижайся, что я тебя остановил.
"Несчастный старик, одними овощами питается, потому такой худой, - подумал Пиапон без всякой жалости, - пошел бы на Сунгари, рыбы половил бы, а то на охоту мог бы пойти. Копается, как мышь, в клочке земли с подошву, много тебе даст эта земля…"
Возвратился Пиапон в дом приезжих поздно. Зашел и остановился в дверях - в доме стоял сплошной гвалт, шум, охотники скопились в правой стороне нар и, размахивая руками, кричали.
Пиапон подошел поближе. Несколько пожилых охотников окружили двух молодых и хором, перебивая друг друга, ругали их на чем свет стоит.
Пиапон никак не мог разобраться, в чем провинились юноши. Сидевший перед молодыми охотниками Холгитон приподнялся на колени, поднял руки и потребовал тишины.
- Двенадцать дней мы живем, - сказал он, - но ни у кого еще ничего не потерялось. А у вас, у охотников, какие-то воры вытащили деньги. Стыд! Деньги были в халате? В халате. Внутри? Внутри. Как же их могли вытащить воры? Нет таких воров, которые вытащили бы у чутких охотников деньги! Вы сами их выронили. Пьяные были и выронили. Если пьяные, не ходите в город. Вот мы, старики, мирно сидим дома, не выходим и ничего не теряем. Сидите дома! Хватит, погуляли.
- Теперь мы будем гулять! - подхватил один из друзей Холгитона. - А чего делать? Торговец водку перестал давать, соболей требует.
На этом закончился суд над молодыми охотниками, вина которых заключалась только в том, что они зазевались на базаре, глядя на фокусника, и у них ловкие воры вытащили мешочки с монетами.
"Так-так, уже и с ворами познакомились", - подумал Пиапон.
- Чтобы нас совсем не оставили без денег, надо скорее уезжать, - сказал кто-то.
- Когда ты нас отпустишь? - спросил Пиапон у торговца.
Издавна существовал неписаный закон: приезжие охотники не имели права выезжать домой без разрешения торговца, к которому они приехали. А торговец всячески задерживал их в ожидании прибытия из Харбина барж с дешевым продовольствием, чтобы расплатиться с охотниками.