К вечеру охотники подъехали к стойбищу. Первыми, как всегда, охотников встретили собаки, они храбро выползали из своих укрытий под дождь и, ежась, позевывая, сидели на берегу, ожидая хозяйской ласки, куска мяса или, на худой конец, кости. За собаками выбежали женщины, потом потянулись дети из соседних фанз, а последними подошли мужчины. Женщины и дети носили в жилище мясо, шкуры, нехитрое охотничье снаряжение, а мужчины под дождем неторопливо, сдержанно расспрашивали об охоте, состоянии речки, интересовались, много ли следов, свежи ли они. Вслед за охотниками все мужчины проследовали в фанзу.
Пота оглядывал непроницаемые лица мужчин, радостные, ожидавшие угощения - детей и откровенно жадные, даже алчные - женщин. Он но переставал удивляться: у них в Нярги без приглашения могут прийти только близкие родственники. А в Полокане было совсем по-другому, и в голове Поты никак не укладывалось, как это можно так бессовестно наброситься всем стойбищем на добычу двух охотников! Но женщины - и хозяйки и соседки - уже набивали большой котел мясом, резали на мелкие кусочки привезенное вареное мясо, перемешивали с сырой почкой, печенью, сушеной черемшой - это было любимое блюдо всех охотников.
В самый разгар приготовлений прибежал внук Пэсу Киле и позвал домой деда, отца и всех остальных домочадцев. Шум сразу утих - все поняли, что в дом Пэсу пришло несчастье. Сразу не стало первоначального веселья, оживления, люди ели молча, переговаривались шепотом, будто боялись разбудить навеки уснувшего отца Пэсу.
Когда, насытившись, гости расходились, Оба совала каждой хозяйке по куску копченого мяса на суп.
Вечером Оба зажгла два жирника, приготовила постель. Пота всегда исподтишка наблюдал по вечерам за Токто и гадал про себя, с какой женой в эту ночь ляжет его названый старший брат. Но Токто, видимо, никогда не задумывался над этим, он ложился в первую попавшуюся постель и мог подряд несколько ночей спать со старшей женой, а ночь с молодой, случалось и наоборот - он спал только с молодой, будто забыв о старшей жене.
- Мы проведаем Пэсу, - сказал Токто после ужина.
Пота устал за день, он переволновался, спускаясь по бешеной реке, перемерз, на нем не было сухой нитки, когда вернулся домой. Теперь, после обильной вкусной еды, переодевшись во все сухое, он блаженно лежал на нарах, вытянув отекшие ноги, расслабив руки и все тело.
- Пота, ты пойдешь к Пэсу? - спросил Токто.
- Иду.
- Ты устал, может, отдохнешь? - прошептала Идари.
Пота нежно обнял жену:
- Мы скоро вернемся, жди.
Токто с Потой просидели возле покойника до полуночи, тихо беседуя с остальными соболезнующими соседями. Пэсу, с красными опухшими глазами, курил трубку за трубкой.
- У кого найдется бронза? - спросил он.
Все охотники призадумались. Пота выжидающе молчал; у него был небольшой кусочек бронзы, он собирался из нее сделать ушные серьги Идари. Но зачем понадобилась Пэсу бронза?
- У меня где-то есть небольшой крест русского бачика, - сказал Токто. - Поищу завтра.
- Крест бачика? - переспросил Ходжер. - Можно ли из креста бачика? Может, не возьмет?
- Ничего, лишь бы бронза была, - авторитетно заявил шаман. - Если нет бронзы, можно медные сделать.
Пота ничего не понял из разговора. Когда вернулись домой, он спросил:
- Ага, зачем бронза им потребовалась? Украшение какое хотят сделать?
- Сам увидишь, не спрашивай, - устало ответил Токто.
Когда Пота лег, Идари приподнялась и дунула на жирник, хотела на расстоянии погасить пламя, но оно затрепетало, запрыгало, точно испуганный зверек.
- Зачем гасишь свет? - спросил Токто.
- А как при свете спать будем?
- Твой муж ведь Киле, ты тоже теперь по мужу Киле…
Идари юркнула под одеяло и прижалась к мужу.
- Зачем хотела гасить? - шепотом спросил Пота. - Нельзя это делать, ведь умер наш родственник.
- Но ты же его не знал, раньше не видел.
- Все равно он родственник, все Киле теперь наши родственники. Говорят, Киле раньше жили в глухой тайге, держали оленей, потом вышли на Амур и разбрелись во все стороны. Теперь по всей реке Киле есть. Ты спишь? Пэсу зачем-то просил бронзу, у меня есть кусочек, я отдам ему, он хочет какое-то украшение сделать для отца. Токто отдает русский крест. Да что я говорю? Бронза, крест, - передразнил себя Пота. - Скажи, любимая, как наш сын?
Идари счастливо засмеялась.
- Да как я узнаю?
- Да он же у тебя!
- Ты ничего не понимаешь. Сии, ты же устал.
- А я скопу искал, не встретилась, проклятая.
- Спи, отдыхай. Не прижимайся, светло же.
На следующий день Токто разыскал почерневший бронзовый крест, привезенный первыми миссионерами-попами на берег дикого Амура. Послужил ли крест миссионеру, помог ли обратить анемистов-гольдов в добрых христиан - никто не смог бы сказать. Крест выглядел бы совсем новым, если бы не эта чернота, наслоившаяся со временем, а может, оттого, что он годы пролежал в земле.
Пота помог Токто разрубить крест на небольшие кусочки. Его разбирало любопытство, но, помня слова названого брата, он больше не надоедал вопросами. Пришел Пэсу с сыновьями.
- Ты мастер, Токто, сам изготовь, - сказал Пэсу и передал ему пять заряженных патронов.
Токто трудился весь день. Когда Пота увидел, как один из кусочков бронзы под ловкими руками Токто превратился в блестящую отшлифованную пулю, то любопытство его превратилось в муку. Он взял один кусочек бронзы и тоже сделал пулю, тщательно отшлифовал ее и отдал названому брату.
- Охо! Да ты же мастер! - обрадовался Токто, разглядывая и оценивая творчество Поты.
Когда пять бронзовых, сверкавших на солнце пуль были готовы, Токто осторожно извлек из патронов свинцовые пули и заменил их бронзовыми.
- Зачем это? - все же не выдержал Пота.
- Завтра увидишь, - хладнокровно ответил Токто. - Ты хороший стрелок, на, возьми один патрон. Что с ним делать, тебе скажут старшие.
Назавтра выдался теплый солнечный день, тихий, немного грустный, как это бывает в последние дни августа. Покойника вынесли на улицу, положили в гроб и, к удивлению Поты, не стали забивать крышку. Открытый гроб перевезли на другой берег речки и положили на невысокий, заранее приготовленный лабаз.
Пота видел много похорон, помнил обряды. Полоканцы хоронили почти так же, как и няргинцы, разница была в кое-каких обрядовых мелочах. Поту удивило лишь то, что гроб оставили открытым, покойника не закопали в могилу, а положили на лабаз.
"Здесь хоронят, как хоронили раньше, не закапывают в землю", - догадался Пота.
Пэсу и сопровождающие его полоканцы вернулись в фанзу покойника, и началось традиционное угощение. Поте тоже подносили чарочки, обнимали, орошая слезами, и Пота, не выдержав, тоже заплакал. К нему подошел Пэсу.
- Ты, нэку, меткий стрелок, мы сегодня рассчитаемся с нашим родовым врагом - чертом. Крепче держи ружье, лучше меться, когда будешь стрелять.
К ночи всех женщин и детей отправили ночевать к соседям, а в фанзе остались мужчины-охотники. С ними добровольно согласилась остаться сестра Пэсу, пожилая женщина. Два окна фанзы выходили на речку, с них сняли рамы. На другом берегу на лабазе белел гроб.
Охотники пили, говорили о всякой всячине, но никто не заикался о покойнике. Пота пил со всеми вместе, голова его кружилась, клонило ко сну, но он бодрился, как мог.
"Как же стрелять буду?" - испуганно подумал он, когда охотники в полночь стали заряжать ружья патронами с бронзовой пулей.
Пота теперь знал, для чего понадобилась Пэсу бронза и ради чего Токто разрубил на куски красивый поповский крест. Он и раньше слышал поверье о родовых, семейных врагах - чертях, уничтожавших детей, женщин-рожениц, охотников, но впервые узнал, что их можно убить выстрелом из ружья, если вместо обыкновенной свинцовой пули вложить бронзовую или медную. Оказывается, только бронза и медь в силах убить этих ненасытных чертей. Вот и сегодня ночью родовой черт Пэсу должен прийти за престарелым охотником, чтобы полакомиться им. Только в каком виде он явится? Говорят, может прийти и медведем, и волком, и тигром, и росомахой, но если узнает о засаде, чтобы трудно было в него попасть, явится колонком или еще каким мелким зверьком.
Но ничего, в каком бы виде он ни пришел, Пота постарается в него попасть, он будет стрелять вместе с названым старшим братом. Если уж Пота промахнется, то Токто попадет, он обязательно попадет. Да и других трех охотников нельзя сбрасывать со счета, они тоже меткие стрелки.
В фанзе погасили свет, охотники заняли у окон позиции и замерли. Пота напрягал зрение, вглядывайся в темень, и глаза его еле-еле выхватывали из черноты почему-то покачивающийся белеющий гроб.
- Скоро луна выглянет, - сказал кто-то.
Пота обрадовался, - выходит, остальные тоже не видят гроба. Охотники тихо переговаривались. У Поты слипались глаза, он тер их, двумя пальцами разнимал веки и подолгу держал их так. Но сон одолевал его. Сон сильнее человека.
- Эгэ, есть у тебя еще водка? - спросил Пэсу. - Что-то спать тянет, подай нам.
Пота выпил со всеми вместо и не помнил, как сомкнулись веки, как уткнулся он головой в подоконник. Проснулся он от крика сестры Пэсу. Женщина бегала от одного охотника к другому, трясла что есть силы, кричала им на ухо. Пота поднял голову - на улице разлился ровный зеленоватый свет луны, на другом берегу отчетливо выделялся белый гроб, и Поте вдруг показалось, что он видит сидящего верхом на гробу какого-то зверя.
- Стреляйте! Стреляйте! - истошным, до смерти испуганным голосом орала женщина. - Проснитесь, пришел он!
Пота не мог пошевелиться: то ли от водки, то ли от страха вдруг отяжелели руки, отказывались повиноваться, спина похолодела…
А наутро женщина рассказывала, как она услышала треск раздираемой бересты, взглянула на другой берег и увидела черта - это был огромный медведь, он сидел на гробу. Никого не нашлось в стойбище, кто бы усомнился в рассказе женщины, а Пота был уверен, что это была все же росомаха.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Незаметно подкрадывалась осень, и, как ее предвестник, над Амуром, над многочисленными протоками к вечеру поднималась метелица: трепеща крыльями, валились, словно хлопья снега, белые мотыльки. А ранним утром тихие призрачные туманы обволакивали тальники, потом, расширяясь, заползали всей вязкой массой в темную дремлющую тайгу. После каждого такого нашествия деревья выглядели усталыми, сонными, листья трепетали грустно, обреченно, теряли нежную зелень, бурели, а после двух-трех нашествий, вдруг приобретали новый яркий цвет. И однажды, утром, как только сполз белый занавес, перед взором людей, зверей, птиц тайга вспыхнула красными, желтыми сполохами, и в это время она походила на женщину, которая перед старостью внезапно преобразилась, словно заискрилась небывалой даже в молодости красотой и обаянием.
Пиапон из всех времен года больше всего любил сентябрьскую осень с ее неповторимо яркой тайгой, гомоном улетавших на юг птиц, поднимавшейся по Амуру полосатой кетой и связанными с ней хлопотами, с утренним, знобящим тело холодком и липким молочным туманом.
В жаркие дни августа он мечтал о сентябрьской прохладе, вместо линялых уток и бескрылых утят ему хотелось видеть огромные шумные стаи этих же уток, ему приятнее было смотреть на селезня, режущего грудью тугой воздух, чем видеть его же, трусливо убегающего на кривых лапках в траву.
Пиапон всегда с нетерпением ожидал сентября, как ожидал в детстве приезда гостей или возвращения отца с охоты, хотя осень несла ему новые заботы. Ему, как главному охотнику - де могдани, - приходилось беспокоиться о зимних запасах рыбьего жира, юколы из кеты, которая являлась основной пищей зимой. Пиапон просто помогал отцу, ему нетрудно было рассчитывать запасы, и это не занимало много времени, а знать, что делается в большом доме, он считал своей обязанностью. До последнего времени ему казалось, что он знает всю подноготную большого дома. Пиапон никогда не придавал большого значения ссорам жен, он редко вспыхивал и, словно устыдившись чего-то, тут же остывал и, трезво поразмыслив, приходил к выводу, что ссора для женщин это одно и то же, что выпивка для мужчин, без нее они но могут обойтись. Правда, его часто тревожила и настораживала несдержанность на язык жены, он знал, что многие скандалы возникают именно из-за нее, но он надеялся на здравый ум старшей хозяйки дома Майды, ему казалось, что Майда все же рано или поздно приучит к себе Дярикту, обломает ее. Сам он, когда оставался один на один с женой, увещевал ее, просил, требовал, чтобы она сдерживала свой острый язык. Дярикта слушалась, потому что боялась мужа.
Оставшись один дома после отъезда отца и братьев в Хулусэн, Пиапон только утром и вечером выезжал проверять сети, остальное время находился дома, ремонтировал кетовый невод, налаживал охотничье снаряжение. Он мало обращал внимания на женщин большого дома. Достаточно, что они готовят еду, вовремя кормят собак, усердно мнут, теребят рыбьи кожи, обрабатывают их для зимней обуви и одежды; они, как казалось ему, молча и сосредоточенно занимались своими делами. Пиапон даже не пытался разобраться, почему женщины не разговаривают между собой, не шушукаются, как бывало раньше, возле очага. Краем уха он несколько раз слышал короткую ругань Майды с Дяриктой, но не разобрал слов и вскоре позабыл об этом. Только через несколько дней его насторожили отчужденные лица женщин, резкие их движения, когда они оказывались рядом у очага, холодные, злые взгляды, которыми они обменивались.
"Поссорились, наверно", - подумал Пиапон и ушел под амбар ремонтировать невод. К нему подошла Агоака.
- Ага, на время уйди из-под амбара, - попросила она, - мне надо рыбью кожу достать.
Пиапон выбрался из-под амбара, отошел в сторонку к дочерям, игравшим на песке. Агоака спустилась с амбара и начала вытряхивать шуршавшие рыбьи кожи, с них сыпались на песок черные с красными полосками маленькие насекомые.
- Много у нас в амбаре насекомых, всю кожу уничтожают, - сказала она.
Пиапон забрался вновь на прежнее место, взял пустую вязальную иглицу и начал наполнять ее ниткой, и когда она растолстела, как щенок, вылакавший лоханку вареной рыбы, он начал зашивать дыры в неводе.
- В доме нашем тоже появились такие же насекомые, только их не видно, - сердито продолжала Агоака. - Они не кожу поедают, а наши души.
- О чем ты говоришь? - спросил Пиапон.
- Говорю, в амбаре много насекомых, кожу едят, были бы запасы летней юколы, они юколу бы ели.
Пиапон сам знал, что нет в амбаре летней юколы, он об этом много раз думал и про себя обвинял отца за безрассудство. Пол-лета потерять на разъездах по стойбищам в поисках беглецов!
"Хотел отец позор смыть, а теперь, видно, выйдет, что и позор не смоет и большой дом на зиму без запасов еды оставит", - подумал он.
- Кета скоро подойдет, мужчины заполнят амбар юколой. Твой муж один половину амбара заполнит, - подбодрил Пиапон сестру.
- Я о другом хотела поговорить с тобой, ага. Ты неужели не замечаешь, что в доме делается?
- Дом на месте стоит, в нем тепло, только мух многовато. А что такое?
- В вашем доме невозможно стало жить.
- Почему? Чертей много? Давай сегодня гонять их будем.
- Ты не шути, ага, я тебе очень серьезно говорю. Никогда в нашем доме такого не было.
- Ну что такое? - вдруг рассердился Пиапон. - Говори, чего кружишься, будто заяц перед лежкой.
- Ругайся не ругайся, а скажу. Вторая эука - твоя жена не дает никому покоя, со всеми ругается, каждое утро, когда нет тебя дома, собирается драться со старшей эукой. Раз они уже подрались. Когда мама была жива, она не давала им ссориться, а теперь они ругаются, ссорятся, и во всем виновата вторая эука, она, точно собака, бросается на всех нас. Я не жалуюсь, ты не думай, что я жалуюсь, нам просто не стало житья, хоть в другой дом уходи. Старшая эука все время плачет, ты разве не видишь, какие у нее опухшие глаза?
- А из-за чего ссорятся?
- Всякое бывает. Старшая эука что-нибудь попросит сделать вторую эуку, а она - ругаться, совсем не стала слушаться старшую. Вторая эука обвиняет старшую, что она задушила маму, потом говорит, что она научила бежать Идари, даже то, что нет запасов еды на зиму, тоже будто ее вина. Она всякую напраслину возводит, за всякую зацепку цепляется, лишь бы поругаться.
- Хорошо, что ты мне глаза открыла, уши мои прочистила, - ответил Пиапон.
После этого разговора он стал прислушиваться к разговору женщин, приглядываться к их лицам, допытывал жену, но она ни в чем не сознавалась, говорила, что Майда подбила молодых Агоаку и Исоаку против нее и ее изживают из большого дома. Пиапон не поверил жене. Рассказ сестры навел его на долгие размышления, на поиски причин бесконечных, как говорила Агоака, ссор женщин. Своим разумом он понимал, устои большого дома претерпели довольно крепкие потрясения: прежний устойчивый покой был нарушен побегом Идари, относительная дружба женщин, скрепляемая стараниями матери, исчезла с ее смертью. Пиапон мысленно немного оправдывал жену, он знал, своенравной Дярикте невтерпеж стало находиться в вечном подчинении Майды - на самом деле, почему она не может сама, без указаний Майды хозяйствовать в доме? Чем она хуже женщин других домов, которые сами, без опеки посторонних, справляются с хозяйством? Конечно, Дярикта искала свободы. Попытался Пиапон представить себя на месте жены, но тут же отмахнулся от этой, как ему показалось, нелепой мысли; он мужчина, он хозяин над своей семьей, хотя и живет в большом доме, а главное, он имеет свою острогу, ружье, самострелы, собак и потому в любое время может стать самостоятельным охотником. Может, это раньше одним копьем не мог охотник прокормить семью, а теперь, когда у него есть ружье и боеприпасы, он один может добыть все необходимое своей семье без помощи сородичей, без большого дома.
Так думал Пиапон, но когда вспомнил о пустом амбаре, то понял беспокойство женщин: они намного хозяйственнее мужчин, они сердцем почуяли грядущую беду, ожидавший их голод во время таяния снегов и вскрытия рек. В этом отношении они походили на тех островных зайцев, которые, заранее почуяв наводнение, мечутся и с тоской смотрят на зеленеющие вдали сопки.
- Надо больше заготовить юколы, - сказал вслух Пиапон и сердито добавил: - Нечего зря ездить по всему Амуру.
Приняв решение, он еще усидчивее, проворнее продолжал ремонтировать невод. К возвращению Баосы эта работа была закончена, и Пиапон принялся конопатить большой неводник.
- Дядя, дядя, дедушка возвращается, - сообщил Ойта.
Снизу подходила лодка. Пиапон отложил работу и долго из-под ладони рассматривал сидевших в лодке.
"Какую новость везет отец? Разыскал ли беглецов, напал ли на их след?" - гадал он, но, не заметив в лодке посторонних, вздохнул свободно и облегченно.
Баоса вернулся утомленный, молчаливый. Пиапон сразу заметил, как осунулся отец, постарел. Войдя в дом, старик поклонился центральному столбу фанзы, перецеловал внучат, потом взобрался на нары, поджал под себя ноги. Майда подала трубку. После еды старик вышел на улицу, и тут Пиапон отчитался о проделанной работе, спросил о поездке.
- Съездили, ничего, - ответил Баоса.
- На след хоть напали?