В апреле после таяния снегов старик наготовил целую лодку липовой коры, часть он затопил на маленьком озерке, чтобы "сгноить" кору и отделить лыко от коры, другую половину он варил в большом китайском котле и тут же острием дубовой палки отделял лыко. Веревки из вареного лыка получались гораздо прочнее, чем из моченого, а чтобы веревка служила дольше, в нее вплетали нежную мягкую кору молодого тальника, которая сверху прикрывала веревку и сохраняла от воды и солнца.
- Ама, мы кончаем вить веревку, - радостно сообщил самый младший, Калпе.
- Вижу, кончаете. Почему мало тальниковой коры вплетаете?
- Хватит и столько, крепкая будет веревка, - ответил Дяпа.
- Крепкая, крепкая! Откуда знаешь, что крепкая получится? Не успели еще пупы высохнуть, а они уже научились лениться. Вы себя не прокормите, женитесь - жены с голоду подохнут. Смотрите, если на кетовой хоть раз лопнет эта новая веревка, на ее концах повешу обоих.
- Тальники гибкие, не выдержат, согнутся, - улыбнулся Дяпа.
- Тогда, ама, я буду вить совсем непрочные веревки, - с серьезным видом стал рассуждать Калпе. - Такие веревки, которые и мою тяжесть не выдержат. Повесишь нас, а веревки оборвутся, и мы убежим, совсем уйдем от тебя.
Баоса любил младших детей - Калпе и Идари, они были единственные люди в большом доме, которые могли над ним подшучивать, иногда даже перечить, такие маленькие вольности старик им прощал. Но теперь последние слова сына больно задели его.
- Ты что говоришь? Куда уйдете от меня?
- А что? Если ты повесишь нас, мы уйдем в буни. Если живы останемся - из дома уйдем. Так и так уйдем.
- Ты сегодня много разговариваешь, Калпе! Идите, тальниковую кору принесите.
Парни, улыбаясь, направились в тальниковую рощу. Баоса обмерил свитую веревку и остался доволен: веревка получилась тугая, крепкая, сыновья на совесть вплетали мягкую тальниковую кору. Старик часто бывал доволен сыновьями, он радовался их улову на рыбной ловле, богатой добыче на охоте, но никогда не хвалил их в глаза, он всегда делал вид недовольного человека, ему казалось, что стоит однажды похвалить сыновей, как они расхолодятся и их покинет удача.
- Ты чего это такие нехорошие слова говоришь, анда? - раздался голос за спиной Баосы. - Когда ты гневаешься, ты не знаешь, что говоришь. Неужто тебе дети надоели? Не так-то их у тебя много, ты можешь их обидеть, и они могут от тебя уйти. Соромбори. Нехорошо.
Говорил сосед Баосы Гаодага Тумали, старый друг и нравоучитель, напарник по охоте, они и жили по соседству в стойбище Нярги больше двадцати лет. Подружились они на охоте в тайге. Баоса наткнулся на шалаш тяжело заболевшего Гаодаги и выхаживал его, пока тот не выздоровел. У Баосы Заксора в то время рос годовалый мальчик Дяпа, и охотники договорились связаться кровными родственными узами. Через год у Гаодаги родилась дочь Исоака, и он перебрался в Нярги, построил фанзу возле Баосы.
- Бачигоапу, анда, - поздоровался Баоса. - Крепкую веревку свили, года на три хватит.
Гаодага повертел в руке веревку и тоже остался доволен.
- Чего зря ругаешь молодцов - не понимаю, - сказал он, присаживаясь на горячий песок.
- Не поругаешь их - разленятся.
- Не разленятся. - Гаодага подал кисет Баосе. - Я видел, ты вернулся с уловом. На нерестилище был?
- Там.
- Дочь твоя приносила нам сазана. Много рыбы?
- Карасей много, а сазаны еще не разыгрались.
- Как рыба ведет себя?
Баоса набил трубку, выпустил сизый дымок.
- Ты о воде думаешь? - спросил он. - Такого наводнения, как три года назад, не будет, рыбы так говорят.
- Я тоже так думаю.
Старики замолчали, попыхивая трубками. Каждый думал о чем-то своем.
- Баоса, чего мы ждем? - вновь заговорил Гаодага. - Ждем, когда у Дяпы бородка будет, как у нас? Или ты думаешь, он с женщинами не умеет спать?
- Выпить захотел?
- А что? И выпить неплохо.
Баоса медлил с ответом.
- Чего ты молчишь? Нехорошо, выходит, я насильно навязываю тебе дочь. Слышал я, другие свататься собираются, потому говорю. Слово я должен сдержать, не где-нибудь по пьянке бросил его, а в тайге высказал. Другое дело, если ты отказываешься от моей дочери.
- Дочь у тебя Исоака - хорошая девушка, работящая, послушная. Знаю, Дяпа не дождался свадьбы, уже спит с ней.
- Что ты говоришь, Баоса! Как…
- Подожди. Дяпа мне не говорил, но у меня глаза есть, я вижу. Ничего плохого нет, все в молодости грешили. Я вот думаю о тори, вдруг ты много запросишь.
- Смотрю я - ты хитрить где-то научился. Ты же знаешь - через год мне надо женить сына Чэмче; когда я буду свататься, ты за Идари хочешь большое тори взять? Так ты думаешь?
- Давно бы так сказал, - облегченно вздохнул Баоса. - Выходит, мы поженим сыновей дюэенди.
- Выходит, так.
- Наши дочери обе хороши, я заранее говорю: если ты не запросишь тори, и я не запрошу.
- Не надо мне тори, обменяемся, и все. Только одно хочу сказать: не надо женить по нашему закону - это слишком долго, времени много требует, поженим их по-простому.
- Как по-простому? Они по-простому давно уже под кустами наженихались.
- Ты опять за старое. Я говорю, подготовимся в один день, на другой справим свадьбу, на третий попьянствуем, и все. Время дорого.
Баоса согласился с другом, и старики начали договариваться, кто сколько выставит на свадьбу водки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Холгитон Бельды, высокий, костлявый, с хрустом в пояснице разогнулся, вытаскивая из лодки мешочек с пшеном. К нему подскочил сосед его - маленький, щупленький, как подросток, Ганга Киле.
- Дай помогу! Давай, давай, одному тебе тяжело.
Ганга принял мешочек и отнес подальше от воды, к сыпучим сухим пескам. Оставив там мешочек, он вернулся назад.
- Как ты съездил? Хорошо?
- А как же? О-о, как еще хорошо! Видишь, сколько я муки, крупы привез. Водку тоже привез. О-о, как здорово я ездил! Русские друзья меня встречали, чуть ли не на руках носили, из одного дома в другой водили, водкой поили, наверно, за день я ведро водки выпил.
- А видать, не пьяный, - засомневался Ганга.
- Потому не пьяный, что сильный я на водку, ты же знаешь, мы с тобой много раз выпивали. - Холгитон выволок из лодки другой мешок. - Вот с этим грузом я ехал против течения, обгоняя русскую железную лодку с колесом на заду. Она пыхтит, из трубы черный дым валит, как изо рта дракона, так тужится, я тоже не последний человек на земле - давай нажимать, давай! И обогнал, пока она косу обходила, я протокой обогнал ее.
Ганга отнес и второй мешок.
- А как меня любезно купец Терентий принял, ты даже во сне не увидишь. Он мне сиденье русское на четырех ножках подвинул, и руку пожал, и улыбнулся, не так, как ты улыбаешься, а мягко, хорошо.
Ганга слушал соседа, приоткрыв рот, ощерив желтые мелкие зубы, глаза его совсем запрятались между век. Холгитон, даже не взглянув на него, знал, какое у него выражение лица. Давно они соседи, пригляделись друг к другу. Что ни говори Ганге, будь это приятное или оскорбительное, всегда он скалит зубы в идиотской улыбке, точно так же, как скалит зубы загнанный охотником енот.
- А другого богатого русского ты встретил? Этого, который просит траву косить? - спросил Ганга.
- Как же не встретить? Он даже ночевать оставлял, да я отказался. Ворошилин - богатый человек, одних коров и лошадей у него больше, чем собак у тебя и у меня.
- Траву ему надо нынче косить?
- Надо, обязательно надо, Он приедет сюда.
Ганга помог Холгитону выгрузить мешочки с крупой, мукой, водку, помог ему перетаскать все добро в амбар. Потом они сидели за маленьким низеньким столиком на нарах, пили из крошечных, с наперсток, фарфоровых чарочек разогретую водку.
- У меня достаток в доме, - разглагольствовал Холгитон. - Что мне надо? Много ли надо, мы с женой вдвоем живем, немного этого, немного того - и хватит. Другое дело - большая семья, большой дом, как у Баосы, им надо всего много.
- У них всегда все есть, они, как муравьи, все домой тащат, - сказал Ганга улыбаясь.
- Это хорошо, детей надо кормить, а ты, наоборот, все из дому тянешь…
- Ты меня позвал, чтобы плохое говорить? - оскалил зубы Ганга.
- Пей.
- Пью, пью. Много надо пить, чтобы все забыть.
- Эх, был бы я халада, как отец в старое время, пил бы вместо воды только водку.
- Ты тогда дал бы моим сыновьям денег на тори, и они купили бы себе жен, - подхватил Ганга.
- А что? И дал бы, у меня деньги лежали бы в медных котлах, их было бы больше, чем у болоньского китайца - торговца У, больше, чем у русского купца Терентия.
- Если бы у меня были деньги, я тоже отдавал бы всем. Я такой - нежадный, ты же знаешь меня: как что лишнее появится дома, так меня тянет его вынести оттуда и отдать кому-нибудь, - лепетал Ганга, засыпая на нарах Холгитона.
- Знаю, знаю, потому-то ты и гол и бос, двух взрослых сыновей не можешь женить, вот они и рыщут, как лоси осенью, чужих жен соблазняют. Жени их скорее, а то ноги им обломаем!
- Женю, обязательно… обязательно… пушнину добудем, гори будет… пить, ох пить будем…
- Эх, анда, анда, ты так сыновей пропьешь… Нехорошо мне тебя учить, я намного моложе тебя, но ты пьешь мою водку, потому слушай. Проспись, Ганга, слушай… Я все же староста стойбища, русские меня поставили старостой, потому могу ругать тебя. Проснись!
- Женю, всех женю, и тебя поженю…
Холгитон сплюнул на пол и чарочку за чарочкой стал пить теплую, вызывающую тошноту водку.
- Супчуки, - позвал он жену, - скажи, кто к тебе приходил?
Высокая, костистая, крупная Супчуки медленно поднялась из-за темного очага, подошла к мужу. Глаза ее за толстыми веками зло поблескивали.
- Зачем ты взял меня в жены, если ребенка… - с душевным надрывом, с отчаянием заголосила она. - Я детей хочу, я жить хочу! Я молода, я хочу детей!
- Не кричи, люди услышат, - проговорил Холгитон, сразу трезвея. - Ладно, не спрашиваю.
Холгитон устало прилег на нары и закрыл глаза. Супчуки вернулась к очагу и притихла. В мазанке наступила тишина, прерываемая тонким писклявым храпом Ганги.
Холгитон лежал с открытыми глазами; голова кружилась, но мысли текли по давно проторенному пути, как льдины несутся весной по реке, зажатые с обеих сторон берегами. В доме мертвая тишина… Если бы здесь были дети… Холгитон живет с Супчуки больше десяти лет, в первые годы ему казалось, что он привел в дом бесплодную женщину, и главную вину перекладывал на нее, лечил ее у старушек знахарок, ездил не раз к великому шаману и только позже стал догадываться, что виноват в бездетности Супчуки он сам. Прошло еще несколько лет, и Холгитон с ужасом понял, что он неполноценный человек и ему никогда не иметь своих детей. Какой же это нанай, который не имеет детей! Холгитон всячески скрывал свою беду, много раздумывал над ней, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что он бесплоден. Нет, он должен иметь детей!
Так появилось молчаливое согласие между ним и женой: скрепя сердце Холгитон разрешал Супчуки встречаться с молодыми охотниками. Но ревность брала свое, после каждого возвращения с охоты, рыбной ловли или выезда в Малмыж он с ненавистью и с какой-то душевной болью начинал измываться над женой, учинял допрос. В первое время Супчуки больше отмалчивалась, потом стала злиться, а теперь в ответ сама поднимала скандал.
Холгитон боялся, как бы соседи не услышали Супчуки и не раскрыли его тайны.
- Иди позови старшего сына Ганги Улуску, - с трудом продолжал Холгитон. - Скажи, пусть придет за отцом… - Голос его вдруг осип, он опрокинул в рот водку и хрипло закончил: - Можешь не спешить.
Супчуки подправила халат, опустила толстую упругую косу на грудь, как это делают девушки, и вышла из фанзы.
Холгитон еще подогрел водки в узкогорлом медном кувшинчике и пил, чтобы опьянеть и забыться во сне. Сколько времени прошло, он не знал. Дверь открылась, вошел Улуска, за ним шла розовощекая, разрумянившаяся Супчуки.
- А, Улуска-анда, проходи, проходи сюда.
Холгитон босиком спустился на глиняный пол, сделал, пошатываясь, два шага и обнял вошедшего плотного человека с широким добродушным лицом, очень похожим на лицо Ганги. Улуска выглядел строже отца, он знал, когда улыбаться, умел вовремя гасить улыбку.
- Выпьем, выпьем, садись за столик, - тянул его Холгитон. - Отец твой уснул, ну и пусть спит… Пей, Я к русским ездил в Малмыж, я гостил, а вернулся на русской лодке, которая дымит на заду… они меня до протоки… да, не веришь? Спроси у отца. Эх! Жить как хорошо… правда, хорошо? Пей, давай пей! Что смотришь! Водка еще есть, я богатый, очень богатый.
Холгитон выпил еще несколько чарочек и мешком свалился на нары, он что-то бормотал, клацал зубами, потом захрапел.
- Останься, переночуй, - жалобно попросила Супчуки Улуску. - Он теперь не проснется до утра, он крепко спит, по земле волочи за волосы - он не проснется.
Улуска колебался, настороженно поглядывал на храпевшего хозяина фанзы, на умолявшую его женщину.
- Хочешь еще водки? - Супчуки наполнила медный кувшинчик, подогрела и подала Улуске. - Не бойся, он не проснется. Ты можешь в полночь уйти.
Улуска пил и медленно пьянел.
- Скажи, а когда я женюсь, ты тоже будешь меня зазывать?
- Ты женишься?
- Что я, не мужчина? Знаешь ведь меня, - хвастливо выпятил грудь Улуска.
- Ты же говорил, на тори нет денег, отец все тратит…
- А я поженюсь, старшая дочь Баосы, Агоака, будет моей женой. Пусть смеются надо мной, пусть растопчут, пусть назовут женщиной, но я женюсь. Мы с тобой, Супчуки, несчастливые люди, нам в жизни не везет, у меня отец всю пушнину, деньги пропивает, а у тебя муж какой-то… Так, да? Был бы он силен в постели, ты не стала бы попрошайничать… - Улуска выпил, вытер рот тыльной стороной ладони. - Слабый я человек, ненавижу себя. Сколько пушнины добываю, трех жен можно было купить, а я не противлюсь, не говорю ни слова отцу, когда он пропивает… Эх, ну что же я за человек!
- Не кричи, люди услышат…
- Пусть слышат, пусть все слышат: я не мужчина, я не охотник! Чего испугалась! Мужа? Зачем тогда меня оставляешь ночевать? Я не хочу с тобой спать, я женюсь на дочери Баосы. Слышишь? У тебя муж живой, он рядом храпит, как кабан.
Супчуки нежно обвила руками Улуску вокруг шеи и прошептала:
- Не боюсь я мужа, я хочу тебя…
Улуска проснулся с головной болью, он лежал с кем-то под одним одеялом, спросонья ему показалось, что рядом с ним Супчуки. Только приглядевшись, он узнал затылок отца с небольшой лысиной.
"Где мы спим? Дома или у Холгитона?" - подумал он и приподнялся. Рядом с ним на хозяйской постели лежал Холгитон (он, видимо, ночью перебрался туда), хозяйка растапливала очаг, и сизый многослойчатый дым стлался над нарами. Улуска сел на постели, к нему подскочила Супчуки с зажженной трубкой. Улуска затянулся, дымом пытаясь уменьшить прогорклость во рту. Голова кружилась, ломило ее, будто кто крепкими руками сжимал с двух сторон. Чтобы чем-то отвлечься, Улуска стал рассматривать внутренность фанзы.
"Я богатый, очень богатый", - вспомнил он слова Холгитона. У этого "богача" была такая же нищенская фанза, как и у отца Улуски. Низкий очаг с вмазанным в него большим котлом, в котором варили и корм для собак и еду для людей; нары с правой стороны фанзы застланы не очень новыми камышовыми циновками, а над нарами, в рост человека, глиняные стены закопчены жирником, дымом очага, покрыты серым пеплом и паутинными тенетами, так что не разглядеть цвета глины. А трава, которой покрыта фанза, поперечные перекладины, балки чернели над головой, как беззвездное, затянутое непроглядными тучами небо.
Улуска хотел определить время, но мелкорешетчатое окно было затянуто большим соминым пузырем, сквозь который ни один остроглазый охотник не разглядит, что творится на улице.
"Ну, где же твое хваленое богатство?" - хотел спросить Улуска у хозяина, обернулся к нему и встретился с его холодным взглядом, но через мгновение глаза уже щурились в доброй улыбке.
- Вот так за отцом, называется, пришел, - засмеялся Холгитон. - Тепло с отцом спать? Ох, голова у меня трещит, я не помню, как уснул. Ты, наверно, за мной сразу уснул тоже, да?
- Не помню ничего, - соврал Улуска.
- Эй, жена, солнце поднялось? - спросил Холгитон.
- Солнце уже на макушке, вставайте, я талы вам нарежу.
По голосу жены Холгитон понял, что она довольна.
- Ну, вставайте! Улуска, растолкай отца, что это он разоспался? Вставай, Ганга, выпьем еще немного. Водка есть, водка у меня всегда найдется, если надо будет, я сам ее изготовлю…
Только после полудня вернулись в свою фанзу сын с отцом. У порога их встретила не по годам старая, ссутулившаяся женщина с беспомощным взглядом слезившихся глаз. Она была одета в старый рваный халат, на ногах дырявые зимние мужские унты со срезанными голенищами.
- Дома есть нечего, - прошамкала старушка.
- Мама, мы дома не едим, мы в гостях едим, - сытно икая, промямлил Ганга.
- Эне, ничего, я вечером рыбу привезу, - пообещал Улуска. - Сейчас нерест, рыбы везде много.
- Люди полные сушильни юколы навесили…
- Нечего, мама, на людей смотреть - от зависти можно умереть. У людей что? У них полные амбары вещей, еды. А у нас что? Одна полудохлая, голодная крыса, и все. Хи-хи-хи! Улуска, нечем эту крысу кормить, принеси - съедим.
- Эне, где Пота? - спросил Улуска.
- Острогу взял и уехал.
- Чего тогда хнычешь, Пота уехал с острогой - рыба будет. Потерпи немного, он рыбу привезет, ты будешь талу есть, жирную уху… - сказал Ганга.
- Ты всю жизнь надо мной насмехаешься, - обиделась старушка и горько завздыхала.
Ганга оскалил зубы и захихикал, взбираясь на низкие нары.