Мужчины большого дома Баосы Заксора несколько дней добывали рыбу острогой, женщины с утра до позднего вечера пластали сазаньи бока и, вдев на жердинки, вывешивали на сушильне под горячее солнце и теплые ветры. Оставшиеся головы, хребтины варили в больших широких котлах, потом, удалив все мелкие и крупные косточки из рыбьего мяса, поджаривали в тех же котлах, отскабливая и перемешивая палкой с железным лопаточным наконечником. Белое рыбье мясо поджаривалось, блекло, желтело крупными зернистыми ядрышками. Это была такса, любимое блюдо нанай, которое он ел с рождения и до самой смерти, то перемешивая с сочной голубикой или кислыми, мягкими дичками-яблочками, то заправляя ею кашу. Зимой охотник, вернувшись в шалаш, вскипятив чай, проглатывал несколько ложек таксы, обильно залитой рыбьим жиром, и через час оживал, усталость его снимало как рукой.
- Пока хорошая рыба есть, будем готовить таксу, - распоряжалась Майда, - варите только сазанов.
Внутренности рыб с белыми слоями жира собирали в отдельном котле, руками мяли жир, печень, кишки и оставляли, чтобы отстоялось и немного испортилось, приобрело запах. Толстые зеленые мухи, точно вороны, кружились над разделанной рыбой, роем носились вокруг вывешенной юколы.
Идари с матерью считались мастерицами, они могли растопить жир и поджарить его на любой цвет, от прозрачно-желтого до густо-коричневого и темного, и любого вкуса - но запросам охотников. Когда весь жир с дневного улова был растоплен, когда Майда заметила, как уменьшился декан - плавник шатром сложенный и сухой тальник, - она отправила двух сестер, Агоаку и Идари, за дровами.
День выдался солнечный, ветер-верховик едва трепал узкие листочки тальника, легкие белые облачка-шалуны изредка набегали на солнце и прикрывали его ненадолго. Вода в протоке, изрезанная течением, закрученная сотнями воронок, морщилась местами от ветра. Идари глянула на воду, и ей показалось, что она видит чье-то знакомое, изрытое оспой, изрезанное старческими морщинами лицо. Это лицо, сколько она помнит, никогда не улыбалось, оно всегда выражало недовольство, озабоченность.
"Так это же отец, - спохватилась Идари. - О нем я думаю. Нет, наша протока не похожа на отца, она умеет ластиться и веселиться, хотя тоже может быть сердитой и даже взбешенной. Но я все равно люблю и отца и протоку".
Идари сидела на веслах и изо всех сил гребла против течения. Она смотрела прямо перед собой на плескавшуюся на дне лодки воду и перекатывавшуюся по ней берестяную чумашку-черпалку, на ноги сестры, обутые в летнюю кожаную обувь: она боялась долго глядеть на воду, на быстрое течение, на завихрения, потому что у нее тогда кружилась голова и сосало под ложечкой. Точно такое ощущение она испытала однажды в детстве, когда по наущению мальчишек - Поты, Чэмче и других - залезла на высокий тальник; лишь чудом удержалась она тогда на дереве и не свалилась на землю. Ее снял с тальника Пота.
Сколько живет Идари на своей протоке, почти каждый лень она ездит с кем-нибудь на лодке то за дровами, то за ягодами или грибами, то на рыбную ловлю, но никак не может без содрогания, без страха смотреть на воду.
- Налегай, переплываем протоку! - прикрикнула Агоака и начала загребать рулевым веслом.
Идари взглянула на сестру и увидела, как понесло ее вместе с кормой лодки вниз по реке, только замелькали тальники и обвалившийся высокий берег с ноздреватой серой глиной. Девушка закрыла глаза.
- Трусиха ты, Идари, - засмеялась Агоака. - Когда ты привыкнешь к течению?
- Не знаю, голова кружится, - прошептала Идари. Переплыли на правый берег, здесь течение было тихое, проглядывалось искрившееся блестками желтое песчаное дно. Запыхавшиеся девушки пристали к берегу и бросились на зернистый горячий песок. Идари лежала вниз лицом, распластав руки в стороны, будто обнимая землю, и ни о чем не думала. Агоака лежала рядом, она брала в ладони песок и тоненькой струйкой пересыпала в вырытую ямку, будто просеивала чумизу, купленную у болоньского торговца У. Вдруг она обернулась к реке, подтолкнула сестренку:
- Смотри, твой Пота подъехал.
Идари села. Пота вылез из оморочки, подтянул ее и подошел к сестрам.
- Бачигоапу, девушки, - поздоровался он, опускаясь возле них. - Что вы здесь делаете?
- На песке играем, - улыбнулась Агоака, кокетливо повернув голову.
Пота улыбнулся в ответ, сверкнул белыми, как гольцы на вершинах высоких гор, зубами. Идари стыдливо взглянула на него, сразу заметила усталость, осунувшееся лицо, непереплетенную, взлохмаченную косу.
- Рыбачил? - допрашивала Агоака.
- Острогой бил.
- Добыл много?
- Для нашей семьи хватит, да и соседям на талу останется.
- А брат твой Улуска без ветра, а шатается…
- И сегодня еще пьют? - встрепенулся Пота.
- Не знаю, видела - шатается, ноги по песку волочит.
Пота молчал.
- Уезжай. Если кто увидит нас здесь, что подумают?
"Ну, посмотри на меня, улыбнись, - внутренне подбадривала его Идари. - Хоть здесь не думай о домашних, пусть они пьют. Ну, ну…"
Пота словно услышал мольбу Идари, поднял голову, взглянул в упор и будто уколол в грудь; девушка почувствовала, как затрепетало сердце. С недавних пор, что-то около года назад, ее всегда стало охватывать волнение, когда она встречалась с черными, чуть нагловатыми глазами Поты. Почему-то в детские годы Идари не ощущала этого волнения, хотя десятки раз встречалась с Потой, наоборот, она даже злилась на него, когда он ломал построенные с любовью и фантазией песчаные дома, разбрасывал ее акоаны.
Идари два раза случайно встречалась с Потой, она и тогда ездила за дровами. После второй встречи девушка долго не могла прийти в себя. Пота обнял ее, поцеловал в глаза и говорил много хороших слов, он признался, что любит ее. Идари хотелось еще и еще раз услышать его признания, хотелось, чтобы он еще и еще обнимал ее и прижимал, но она пересилила себя и убежала. После, в ночной тиши, она с замирающим сердцем вспоминала о встрече, о Поте, сравнивала его с Чэмче Тумали и с другими парнями и находила Поту лучшим из всех.
"У него лицо белее, чем у других, коса толще и длиннее, глаза самые острые, он самый сильный, самый ловкий", - перечисляла она достоинства возлюбленного.
- Не гони меня, Агоака, - попросил Пота, - я пристал отдохнуть.
- Не ври, кто же пристает отдыхать, когда едет вниз по реке?
- Я пристаю.
- Знаю, зачем ты пристал, не маленькая. Идари, идем собирать дрова. - Агоака встала.
- Я вам помогу. - Пота вскочил на ноги.
- Помощнику мы рады, быстрее выедем домой.
Пота достал из оморочки маленький охотничий топорик и поплелся вслед за девушками в тальниковую рощу. Он рубил возле Идари сухостой и складывал в кучу. Девушка чувствовала на себе его горящие, зовущие глаза, краснела и низко нагибала голову.
- Идари, я тебя во сне вижу, - прошептал Пота. - Каждую ночь вижу.
Девушка обхватила длинные ветвистые жердины тальника и поволокла их на берег.
- Не веришь мне? - с обидой в голосе спросил Пота, когда она вернулась.
- Верю, - выдохнула Идари, и малиновые пятна пошли по ее лицу.
Нота замахал своим игрушечным топориком, тремя ударами свалил толстое деревцо и вместе с ветвями, отдуваясь, поволок сквозь частый стоячий тальник. Вернулся, сел на сложенную кучу дров.
- Я хочу тебя каждый день видеть, я из окна за тобой слежу, для этого ножом дыру сделал в пузыре. Нарочно хожу мимо вашей фанзы.
- Не ходи, люди заметят…
- Не заметят, все ходят.
- Люди узнают, стыдно.
- Я женюсь на тебе, Идари! Ты согласна?
- Как отец, братья…
- Я нынче зимой на тори буду копить, и ты будешь моей женой. Ни на ком другом не женюсь и тебя другому не отдам.
- Отец, братья…
- Они согласятся, я знаю, они согласятся. Лето это, зима пройдут, и ты будешь моей женой. Я тори соберу, умру, но соберу! Отцу ни одной шкурки соболя не отдам.
- Эй, хватит вам шептаться! - крикнула Агоака. - Несите все на берег, хватит на лодку.
Пота помог погрузить дрова, сел на свою оморочку и уехал, провожаемый тоскующими глазами Идари. Агоака тоже смотрела вслед оморочке.
- Упрямый, храбрый охотник будет, - сказала она.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю, на лице все видно. Ты скажи ему, пусть не ходит за тобой, отец заметит - беды не оберешься.
- Он не ходит за мной, откуда ты взяла?
- Ты совсем глупышка, ничего не видишь, что делается дома. У нас скоро свадьба будет. Наш Дяпа женится на дочери Гаодаги, Исоаке.
- Вот хорошо, нам веселее будет, молодая в дом наш войдет, - обрадовалась Идари.
- Веселее будет нам, а тебе придется в их дом перебраться.
- Как перебраться? Я не хочу.
- Дурочка. Исоаку отдали за нашего человека, за тебя, поняла? Женой Чэмче будешь - так отцы решили.
Идари с тоской и болью посмотрела вслед удаляющейся оморочке, и, переплывая протоку, она на этот раз не зажмурила глаз, а смотрела на спешившую к морю воду, на шумевшие, втягивающие в себя всякий мусор, охлопья пены ненасытные воронки; у нее кружилась голова, ослабевшие руки опускали весло, но она смотрела на воду широко открытыми глазами.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В большом доме Баосы справляли свадьбу, справляли невесело, без старинных обычаев, не выставляли напоказ мужнино тори, приданое жены, и няргинцы недовольно шушукались:
- Жаднюги, почему не показывают тори? Думают, мы от зависти умрем?
- А приданое какое?
- Нет никакого приданого.
- Какая свадьба без тори? Женщины совсем обесценились, что ли?
- Не знаете - молчите, у них обмен.
Невеста в богатом свадебном наряде, сопровождаемая двумя подругами в таких же нарядах, почти бегом, опустив голову, перешла из своего дома в мужнин, преподнесла чарочки водки родителям мужа, потом своим, переменила халат и побежала на берег по воду. Все это не походило на свадьбу, зрители остались недовольны тем, что невесту не привезли на лодке, что она не выполнила обычный обряд вхождения в дом мужа. А молодой жених тем временем с бутылкой водки обходил гостей, а так как в кругу были только охотники старше его, то ему приходилось на коленях переходить от одного к другому и бить лбом поклоны об отвердевший, словно камень, глиняный пол. Старики брали в дрожащие руки чарочку, смочив указательный палец в водке, брызгали в четыре стороны света, бормотали, обращаясь к эндури:
- Оберегай их, Ходжер-ама, от всех болезней и несчастий, пусть растут, живут здоровыми, детей плодят…
Выпивали чарочку с наперсточек, оставляли полкапельки на донышке на счастье молодым, притягивали жениха за шею и целовали в тугие щеки, щекоча редкими бороденками, в которых что ни волос, то подходил для петли, и никакой двужильный соболь не оборвал бы ее. А сосед в это время смотрел на плескавшуюся в бутылке водку и ждал, когда дойдет и до него очередь.
Два пасмурных дня няргинцы выпивали за здоровье молодых.
- Хорошие дни: мух, оводов нет, не мешают веселью, - скалил зубы Ганга.
- Да, верно, когда уснешь на улице, мухи не станут щекотать нос, - хохотал Холгитон.
Два дня спустя после свадьбы стойбище Нярги опустело, осиротело, в душных фанзах осталось несколько немощных стариков, беззубых, согнутых коромыслом старух да малыши неразумные, от которых еще нечего было ждать помощи. Охотники с женами, со старшими детьми разъехались кто куда. Холгитон с женой, прихватив Гангу с Улуской, на одной лодке спустились в русское село Малмыж косить сено для торговца Терентия Салова. Большой дом Баосы тоже опустел, только глава дома остался со старушкой да малыми внуками и внучками, а их родители уехали на Джалунское озеро заготовлять бересту, охотиться на пантачей - изюбров.
Полокто и Пиапон ехали впереди на оморочке, а Дяпа держался возле лодки, на которой находилась его молодая жена Исоака.
- Боится отойти, думает, потеряется жена в лодке, как серебряная монета, упадет в щель, - заявила жена Пиапона Дярикта.
- Не обтерлись еще, молодые, - проговорила жена Полок-то Майда.
Женщины сидели друг за другом на веслах, насмешливо посматривая на размеренно махавшего двухлопастным веслом Дяпу. Агоака, Идари, Исоака со старшим сыном Полокто, Ойтой, кучились на середине лодки, судачили о своих делах. Верховодил над всеми женщинами сын Баосы, Калпе, он, как единственный мужчина в лодке, обязан был править.
- Дядя, а дядя, - перегибаясь через борт лодки, тянулся Ойта к Дяпе, - скажи, ты сможешь обогнать нашу лодку, если мы все враз будем грести?
- Обгоню.
- А ну, попробуй.
Дяпа делал четыре-пять резких сильных гребков, и оморочка на целый корпус уходила вперед лодки.
- Мама! Тетя! Гребите сильнее, догоним дядю! - кричал мальчик.
- Ты же мужчина, если хочешь потягаться силой с дядей, сам садить на весла, - смеялись женщины.
Снохи Баосы, будто позабыли о недавней ссоре, рука об руку хлопотали дома по хозяйству, разговаривали, выпивали вместе на свадьбе Дяпы. Все домашние предполагали, что женщины помирились, и никто не догадывался, что каждая из них прятала выдранные при драке клочья волос в берестяной коробке и всякий раз, меняя белье и взглянув на клубок волос, вновь припоминала позорную драку. Дярикта, скрежеща зубами, клялась оторвать тяжелую косу Майды, а Майда задумывалась и перепрятывала клок волос в другой угол под белье.
В полдень лодка добралась до озера Шарга. На гористой стороне у горловины стояло несколько рубленых русских изб, с изгородями, огородами, с загонами для скота. На берегу стоял рыжий широкоплечий парень с голубыми глазами, с курчавой молодецкой бородкой.
- Иван, дорастуй! - закричал Калпе, направляя лодку к берегу. - Чего тебя стой? Ай, Иван, твоя голова, волоса вокруг губа точна, как у лиса. Ризая-ризая. Пуснина мозна сдавать. Лиса, лиса, а фамили Зайча, как так?..
- Ты, Калпе, чевой-то разговорчивый больно, - ухмыльнулся Иван Зайцев. - Перед девками, что ли, выхваляешься?
- Девка, какой девка? Сестры да женщины брата Полок-то, Пиапона и Дяпа. Вон они, - указал Калпе на уплывающие от них оморочки.
- На охоту отправились?
- Охота, охота, а баба береста варить будут, котел брал.
- Скажи братухам, изюбра нет на речках, давеча я ночевал.
- Панты добыл?
- Говорю, нет.
- Тайга больсой, изюбр есть, как его нет? Есть, твоя только не знай, где он.
- Омманываю, думаешь? Езжай, увидишь.
- Я знаю, ты не омани. Охотиса зимой будем?
- А что еще делать зимой? Будем, конешно.
- Ну, ладна, мы поехали. До сидания, Иван Зайча.
Калпе за руку попрощался с Иваном Зайцевым и оттолкнул лодку.
- Видели, какие волосы у моего друга? - спросил он, улыбаясь, у женщин. - Как огонь волосы.
- Нет, как огненная тайга, - засмеялась Идари.
- А-я-я, Калпе, как ты складно и быстро говоришь по-русски, - похвалила Дярикта. - В нашем доме ты один так бойко умеешь разговаривать с русскими.
- Не хвали, второй брат, твой муж, лучше меня говорит, - ответил Калпе.
Ветер, дувший с утра с низовьев Амура, круто переменился: не определишь, то ли низовой, то ли верховой. Калпе развернул парус, закрепил его, и лодка устремилась по озеру, хлопая о волны плоским днищем. Ойта на ходу вырывал широкие, лоснившиеся на солнце листья кувшинок, связывал вместе их длинные стебли, и вскоре за лодкой летел, перепрыгивая с волны на волну, караван зеленых судов.
Солнце еще висело высоко над возвышавшейся на западе грядой белошапочных гольцов, когда лодка пристала возле устья небольшой, но стремительной горной речки. Мужчины помогли женщинам поставить берестяную летнюю юрту - хо-маран, поели вместе с ними и выехали вверх по узкой речушке.
- Калпе, сети не забудь поставить, иначе голодные останетесь, - сказал, прощаясь, Полокто. - Да дров не жалей, когда будешь парить бересту. Не спеши, хорошо отпаривай.
- Ты за всем смотри, ты же один мужчина, - сказал Дяпа.
- Если боишься за жену, останься, - рассердился Калпе. - Спи здесь да бересту парь, а я поеду за тебя.
Один Пиапон не промолвил ни слова. Оморочка его из бересты, легкая, прочная, с веселой песней разрезала несущуюся навстречу воду. Второй год верно служит ему оморочка, на ней он плавал по озерам, протокам, по широкому Амуру, привозил на ней убитых лосей, изюбрей, косуль, но ни в одном месте не лопнула прочная береста, не разошлись швы и не дали течи. Хороша берестяная оморочка, но Пиапон все чаще и чаще возвращается к мысли завести деревянную, сбитую из досок. Еще ни у кого из нанай на Амуре нет деревянной оморочки, но Пиапон думает, она будет не хуже берестяной, более остойчивой, чтобы могла поднять одного среднего лося. Если не нынче, то в следующем году надо попытаться достать у русских доски и сколотить оморочку.
Речушка, то расширяясь, то сужаясь, петляла по лугам, потом прижалась к пологой сопке, но вскоре опять вышла на луга с редкими островками леса. Встречались тихие заливчики, заросшие кувшинкой, стрелолистом и лакомством лосей, изюбрей - трехлистником-вахтой. Трава на берегу таких заливчиков была вся измята, земля ископычена.
- Ага, следов много, - вполголоса проговорил Дяпа, догоняя Пиапона.
- Есть.
- А красноволосый Иван говорил Калпе, будто зверя нет.
- Видно, ослеп.
- Где мне лучше переночевать?
- Можешь вместе со старшим братом.
- Дай ага, ты где остановишься? - спросил Дяпа у Полокто.
Полокто подъехал к уткнувшимся в густую пахучую траву оморочкам, закурил, разглядывая сопки, зеленую тайгу. Комары надсадно звенели над головой, птицы голосили вечернюю песню перед сном.
- У меня руки побаливают, я далеко не поеду, - наконец ответил Полокто. - Здесь тоже кое-что можно встретить. Ты, Пиапон, куда думаешь ехать?
- Выше Поперечной редки, к Лосиному озеру.
Полокто мысленно измерил расстояние - далеко.
- Всю ночь думаешь ехать?
- Посмотрю.
- Я тогда с тобой поеду, - глядя на Пиапона, сказал Дяпа. - Ты меня где-нибудь на середине оставишь.
- Места хватит.
Пиапон оттолкнул оморочку и неторопливо, размеренно замахал веслом. Вода опять зажурчала под носом оморочки, и Пиапон подумал, что оморочка довольна прохладой речки, хорошим вечером, поэтому поет веселую песню, вторя замирающей песне птиц. Тайга, луга скоро уснут, только будут хором петь комары и мошки.