Полокто остался и, что-то разленился, последнее время все морщится, по ночам стонет - болеет или притворяется. Рано он дедушкой сделался, рано собрался на покой, теперь он может не стараться на охоте и рыбной ловле, где детей прокормят не обремененные пока своими детьми Дяпа и Калпе, ведь в большом доме все делится поровну. Интересно, как он вел бы себя, если б ему пришлось жить отдельно? В тридцать лет сделаться стариком - этого Пиапон никак не может представить, ведь ему тоже через год будет тридцать лет - так выходит по подсчетам отца и матери. Он, говорят, родился в год лесного пожара, а Полокто - в год мелководья, когда русские дымящие лодки, как ракушки на песке, садились на мели и, завидев другую лодку, ревели, как десять медведей.
В детстве Полокто часто дрался с младшим братом - в этом ничего удивительного нет, братья должны драться, но, став охотником, он перестал драться, и долгие годы Пиапон не слышал от него плохого слова. Когда после женитьбы у него стали появляться одни мальчики, он сперва радовался, потом усмехаясь, признавался, что хочет дочь, чтобы выдать замуж и хорошо выпить на ее свадьбе.
- Сыновья приносят в дом мясо и рыбу, а дочери - водку, - говорил он.
А у Пиапона рождались одни дочери, и он испытывал огорчение и непонятное смущение: дочери, конечно, тоже люди, они, верно, поят отцов водкой, но потом сразу становятся чужими людьми, они не могут продолжать род Заксоров, будут плодить каких-то Бельды, Киле, Ходжеров. Пиапон хотел сына, только сын может продолжить свой род. Два года назад, когда у Пиапона родилась третья дочь, Мира, Полокто при всех снял бечевку, которой подвязывал штаны, и протянул брату. Пиапон, не веря глазам, смотрел то на крученную из конопли тоненькую бечевку, то на брата.
- Меняться будем, - сказал Полокто.
Это значило, что Полокто добровольно отдает свое счастье на сыновей Пиапону, а у него просит его счастье на дочерей. Братья обменялись бечевками - подвязками.
Старший брат, второй дед в большом доме, был хотя и вспыльчив, как отец, но при решении важных семейных вопросов сдерживал себя, не гневался зря, не кричал и с мнением большинства мужчин всегда считался. Только в последнюю зиму и весну он разлепился, возомнил себя второй главой большого дома, но Пиапон не позволит ему кичиться и лениться, он все же не кто-нибудь, а де могдани, его слово иногда бывает весомее слова главы дома. Если что произойдет, Пиапон отделится от большого дома, ему и так тяжело слушать ругань женщин, он знает, что в большинстве случаев скандалы возникают из-за невоздержанности на язык его жены, поэтому ему вдвойне тяжелее.
Размышления Пиапона прервала косуля, она выскочила из травы на берег речушки, повертела точеной головкой туда-сюда, попрядала ушами и, заметив оморочку, длинными прыжками поскакала в тайгу. Вскоре из зеленой чащи раздался оглушительный рев, похожий на рев медведя.
- Сама сперва испугалась, а теперь спохватилась, - усмехнулся Пиапон. - Пугай, пугай.
Над речкой опускались темно-синие сумерки, отдаляя черневшие островки релок, приближая и увеличивая размеры кленов и лип, разлохмаченные прибрежные кусты и низкорослые кривые березки и осины. Тайга засыпала, ее тревожили только редкие вопли пугливых косуль, пронзительные крики ночных птиц. Гомон комаров и мошек будто заполнил все пространство между небом и землей. Пиапон изредка отгонял от лица насытившихся, растолстевших комаров, давил их, черно-красные пятна исполосовали его лицо, шею. Он подъехал к берегу, пригнул толстый пучок травы, прижал его ногой к борту оморочки и неторопливо стал сворачивать из крошеного и листового табака толстую цигарку. Позади него, за кривуном, раздавались всплески воды и легкое постукивание маховика о борт оморочки.
- У меня оморочка тяжелая, - оправдывался догнавший его Дяпа. - Ох и летишь ты - не угнаться.
- Не гонись, езжай как можешь. - Пиапон вложил цигарку в трубку, высек огонь кресалом, закурил. - Не шуми, за каждым кривуном кого-нибудь можно встретить.
- Далеко еще? - Дяпа нагнулся к брату, прикурил от его трубки.
- Далеко. Ты можешь переночевать отсюда за двумя кривунами, место хорошее, трехлистника много.
Братья молча курили, прислушиваясь к ночным звукам. Темень вороньим крылом прикрыла землю, закутала ее в черную ткань. Недалеко в тайге хрустнула сухая палочка под чьими-то осторожными ногами, прокричала какая-то птица.
- Отсюда поедем на мэлбиу, - сказал Пиапон. - Если отстанешь - не спеши, я буду знать, где ты находишься. Услышишь крик филина, останавливайся и переночуй.
Пиапон взял в руки мэлбиу, отпустил траву и бесшумно отъехал от берега. Несколько сильных гребков - оморочка набрала скорость, и Пиапон, не вынимая мэлбиу из воды, короткими взмахами повел оморочку по еле уловимой водной дорожке. Отъехав немного, он прислушался, и ему показалось, что капли дождя стучат по цинковой крыше малмыжского торговца Терентия Салова: так громко звенели капли воды, стекавшие с мэлбиу Дяпы, когда он замахивался ими для следующего гребка.
"Очень спешит", - подумал недовольно Пиапон.
Пиапон любил ночную езду, тишину до звона в ушах, непроглядную темень, даже комары и мошки были ему в это время терпимы. Тишина, к которой он всегда стремился в жизни, как ничто другое подходила к его нелюдимому характеру, и потому он дружил с ней. А в темноте он, как говорил сам, заострял глаза, ему казалось, что, если он часто будет охотиться, глаза его станут зорче, и, возможно, даже ночью он будет видеть, как видят кошки. Пиапон так внушил это себе, что временами ему казалось, будто он и на самом деле видит в непроглядной темени деревья, даже их ветви, различает кусты.
Проехав несколько кривунов, Пиапон прислушался: в ушах звенела ночная тишина, нарушаемая назойливым писком комаров. Долго прислушивался охотник и все же уловил приглушенный расстоянием стук мэлбиу о борт оморочки. Пиапон прокричал филином и поехал дальше. В полночь он был на Лосином озере, вытащил оморочку, натянул накомарник и лег, положив рядом ружье. Усталые руки и плечи ныли, глаза сами смыкались. Пиапон засыпал, когда раздался оглушительный выстрел и, удесятеренный эхом, покатился клубком по тайге. Пиапон слышал, как пуля хлюпнула о что-то мягкое, он прикинул время между выстрелом и хлюпаньем пули: выходило, что неизвестный охотник в такую темень стрелял на расстоянии не меньше пятидесяти шагов.
"Кто же такой? - подумал Пиапон. - Когда он поднялся выше меня? Видно, русский с озера Шарга. Кошачьи глаза у этого охотника, видел зверя, когда стрелял, по слуху не попал бы - пятьдесят шагов, не меньше".
Утром Пиапон сидел в росистой траве, наблюдал за рассветом, за восходом солнца, слушал, как пробуждается земля от сна. Видел он несколько косуль, видел, как черный лось с ветвистыми рогами вышел из тайги к озеру, потом другой, трехгодовалый бык, с ходу прыгнул в воду и с хрустом жевал любимый трехлистник, и охотник слышал, как вода с серебряным звоном скатывалась с мягких лосиных губ.
Пиапон ждал изюбрей, ему нужны их драгоценные панты, а с лосей что возьмешь, кроме мяса. Но изюбры не шли на озеро.
Солнце поднялось высоко, его лучи слизывали огненным языком росу с трав, деревьев, согревали застывшие кусты. Звери попрятались в густой зелени тайги.
Пиапон решил подняться выше по речке, посмотреть на удачливого охотника с кошачьими глазами. За двумя кривунами он встретил его. Это был Пота, сын пьянчужки Ганги.
- Ты ночью стрелял? - только спросил Пиапон.
Пота сидел возле костра, в котелке кипел заваренный листом винограда чай.
- Я стрелял, - ответил Пота, снимая котелок.
- Не думал тебя встретить.
- Я вчера рано утром из дома выехал.
- Опередил нас, мы тоже всей семьей приехали поохотиться, а женщины и Калпе бересту готовят.
- Все женщины приехали? - Пота весь подался к Пиапону.
- Все, только мать наша дома осталась.
- Они здесь, на речке?
Пиапон взглянул на молодого охотника и усмехнулся:
- В устье. Не за моей ли женой ты, а?
Пота потупил глаза, покраснел.
- Да я так, про Калпе хотел узнать.
Пиапон прикурил угольком от костра и с наслаждением затянулся.
- Ты что же это, убил кого-то, а мясо не варишь?
- Ничего я не убил, зря только порох пожег да свинец в тайгу пустил.
- Как зря?
- Промазал.
- Видел, когда стрелял?
- Что-то чернело, больше ушами метился.
Пиапон недоверчиво взглянул на юного собеседника, встретился с его дерзкими глазами.
- Где он стоял?
Пота указал место. Пиапон глазами измерил расстояние - да, он был прав - не меньше пятидесяти шагов.
- Ты попал, я слышал твой выстрел. Свинец задел зверя. Место осмотрел?
- Осмотрел. Крови нет.
- Пойдем, покажи, где стоял он. Лось, изюбр?
- Не знаю, шаги были легкие, может, изюбр, может, двухгодовалый лось.
Пиапон, нагнувшись, рассматривал следы копыт, измятую траву, он словно принюхивался к листьям и стеблям, стараясь обнаружить запах крови. На свой вопрос, с каким зверем имел дело Пота, он сразу сам ответил, только мельком взглянув на след. Пота стрелял в изюбра. Растопыренные копытца зверя подтверждали, что пуля Поты смертельно ранила его. Пиапон все это рассказал молодому охотнику и повел его по следу, из десятков лосиных, изюбриных копыт находя копытца раненого зверя.
Изюбр, высокий, поджарый, красавец с холеной шерстью, добрался до родной тайги, споткнулся о поваленное бурей дерево, свалился на другое, свесив голову с драгоценными пантами. Умирая сам, он оставил панты невредимыми, целехонькими для человека, который и убил его только ради этих кровяных рогов.
- Отец Миры, я… - обрадованный Пота, увидев панты, не находил слов от радости. - Я один не нашел бы, я думал, промазал, искал и не нашел. Брат Идари, панты пополам с тобой, я…
Пиапон снисходительно смотрел на сияющее лицо Поты и улыбался.
- Хорошие панты, очень дорогие. Пополам, говоришь? Нет, я не возьму.
Пота удивленно уставился на него.
- Все, да? - только выдавил он.
- И все не возьму, - ответил Пиапон и подумал: "А Полокто, наверное, забрал бы половину".
- Они так и так пропали бы, если бы не ты. Нет, половину возьмешь, - обрадованный тем, что Пиапон не берет панты целиком, зачастил Пота.
- Оставь себе, тебе жениться надо, эти панты целое тори стоят.
Пота вдруг вспомнил нежные глаза Идари, белое круглое ее лицо, толстые тугие косы, и теплая волна захлестнула его.
"Брат сам намекает! Идари! Идари, ты будешь моей женой! Слышишь? Моей!"
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Весь день Пиапон с Потой разделывали изюбра, колдовали над пантами, обваривая их в кипятке. Мясо изюбра не выдержало бы и двух солнечных дней, поэтому охотники решили его закоптить. Пока Пиапон разделывал тушу зверя, отделял мясо от костей, Пота в двух котлах варил лучшие куски изюбра и его голову. Потом он забил в землю несколько кольев с рогульками и пошел рубить жердинки на перекладины.
Пиапон закончил разделывать тушу, возле него красной горкой лежало мясо на зеленой травяной подстилке, а рядом тут же белели кости. Пиапон закурил трубку и наблюдал, как молодой охотник на жердинках развешивал мясо, разжигал под ним большой костер. Он, довольный, улыбался, когда Пота стал накладывать на трепетавшие языки огня зеленые ветви тальника, вспомнив, как он сам в молодости впервые коптил мясо ветвями осины, как потом все домашние отказывались от его копченки, потому что она получилась горькой, будто он нарочно облил ее лосиной желчью.
"Охотником хорошим станет", - подумал Пиапон и спросил:
- Ты раньше коптил мясо?
- Нет, не приходилось. Только видел, как это делают.
- Так уверенно все делаешь, я подумал, ты уже десяток лосей закоптил, - не удержался от похвалы Пиапон.
Потом они ели мясо, хватая его зубами и лихо обрезая возле самых губ, охотничьими топориками дробили голенные кости и высасывали розовый сладковатый мозг. К вечеру, когда, насытившись, они прикорнули под тенью кустов и уснули сторожким сном, подъехал Дяпа.
- Одному надоело без дела сидеть, потому приехал, - оправдывался он, доедая оставшееся вареное мясо.
- Не хитри, - смеялся счастливый Пота, - услышал ночной выстрел, унюхал кровь, как ворон, потому и приехал. Сознайся лучше. - Пота мог шутить с Дяпой, они были почти ровесники, Дяпа старше его всего на два года.
- Я думал, ага стрелял, приехал посмотреть…
- Чего к жене не съездил, успел бы, - скрывая улыбку, сказал Пиапон.
Вечером Пиапон, оставив молодых охотников, поднялся еще выше на три кривуна. Речушка в этом месте так сузилась, что трехметровый маховик охотника при гребке касался обоих берегов, шелестел сочной тугой травой. До глубокой ночи караулил таежник, прислушиваясь к лесным звукам, по шелесту крыльев узнавая птиц, по шороху травы, по ломкому хрусту веточек угадывая зверей. Утром, когда солнце поднялось над сопками, Пиапон увидел изюбра. Таежный красавец медленно вышел из-за белых стволов осин, остановился среди низкого кустарника и, настороженно принюхиваясь, стал оглядываться по сторонам. Не заметив опасности, изюбр с высоко поднятой головой зашагал к речке, он шел прямо на дуло ружья спрятавшегося за кустарником охотника, но потом вдруг повернул влево и скрылся в серебряных брызгах воды.
"Озеро там? - удивился Пиапон. - Да, есть, кажется, с вороний глаз озеро".
Пиапон стал осторожно подкрадываться к озерку, делая несколько быстрых шагов, когда изюбр окунал морду в воду, и замирал как пень, когда зверь поднимал голову. Таежник подкрался на пятьдесят шагов, и утреннюю тишину распорол гром выстрела. Птицы затихли в кустах, оглушенные внезапным громом. Изюбр прыгнул вверх, будто хотел уйти в голубеющую небесную даль от земной боли, потом уронил пробитую пулей голову на охлажденную ночными звездами воду, и вода в тот же миг окрасилась в красный цвет.
"Хорошо, панты на воде всегда целы остаются", - подумал удовлетворенно Пиапон.
Освежевав пантача, охотник взвалил на себя половину туши и отнес в оморочку, вторым заходом он приволок остальное. Вялое течение неторопливо понесло на своей спине нагруженную мясом берестяную лодчонку.
Дяпа с Потой свежевали только что убитого большого, с ветвистыми рогами черного сохатого - быка - и с жадностью ели куски сырой печени и почек. Пиапон тоже отведал этого лакомства, помог погрузить мясо на оморочки, и они тронулись в обратный путь. После полудня, когда небо покрылось черной тучей и ливень обрушился на изжаждавшуюся землю, охотники были на устье речки. Не успели они выйти из оморочек, как к ним подбежали женщины в развевающихся широких халатах. Первой прибежала Идари, мельком взглянула на братьев и удивленно уставилась на Поту.
"Откуда ты появился?" - спрашивали ее глаза.
Пота видел, как крупные капли дождя безжалостно секли ее милое лицо, ветер хлестал по жгучим глазам, вода тонкой струйкой стекала с пухленького подбородка на расшитую грудь будничного халата. Пота выпрыгнул из оморочки и встал с ветреной стороны, прикрыв девушку, но дождь продолжал бить любимую по лицу, ветер трепал волосы, и в это время Поте, как никогда, захотелось быть высоким и широким, как кедр, чтобы заслонить ее собой.
- Я пантача свалил, - прошептал счастливый Пота, но тут же отскочил от девушки, услышав ядовитый голос Дярикты:
- Смотрите, смотрите, Идари даже братьев не встречает, все у оморочки Поты вьется.
- Тебе-то что, надо кому-то парню помочь, - резко перебил жену Пиапон.
Пока носили мясо к берестяной юрте - хомарану, - прошла гроза и выглянуло свежее, словно умытое дождем солнце. Охотники сняли халаты, отжали воду и повесили на кустах сушить. В это время приподнялась прикрывавшая вход в юрту камышовая циновка, и оттуда вылез отоспавшийся, бодрый Полокто. Увидев гору мяса, он осклабил зубы в улыбке:
- Удачная была охота, хорошо, что выше поднялись, остались бы со мной - ничего не увидели бы. Что встретили?
- Мы с Потой изюбрей встретили, а Дяпа - лося, - ответил Пиапон.
- Пантачи?
- Пантачи.
- Эй, женщины, один котел можно освободить, мясо варите, лучшие куски варите, - приказывал Полокто.
- Ты когда вернулся? - спросил Пиапон.
- Что мне там делать? Зверя нет, я на другое утро вернулся.
В сторонке от юрты кипели два широких чугунных котла, в них стояли свернутые трубы бересты, клубился пар, как из труб, русских железных лодок. А вокруг котлов, в травах, в кустарниках, белела, как лебяжий пух, берестяная мездра. Пиапон прикинул на глаз кучу отпаренной бересты и ту, которая отпаривалась, - выходило едва-едва на два летника-хомарана.
- Чем зря комаров там кормить, я решил бересты больше заготовить, - продолжал Полокто.
- Здесь всего на два летника хватит.
- Нам две юрты надо - мне и тебе.
- А как Дяпа? Он женился…
- Ничего, в старом проживет…
Пиапон подошел к куче отпаренной бересты, помял толстые желтые куски, они были мягкие, как лосиная кожа, средней обработки. Майда с Агоакой, обжигаясь, сняли с котла толстую берестяную трубку, и Пиапон на глаз определил, что береста недопрела, слишком груба и жестка и сразу же растрескается, как только начнут ставить юрту.
- Лучшая береста, сам снимал с деревьев, для твоего хомарана старался, - подмасливал Полокто.
- Может, мне ту кучу отдашь?
- Бери, если хочешь. Чего нам делить, мы в одном большом доме живем.
"Зачем я все время о нем плохо сужу? - подумал Пиапон. - И верно, в одном доме живем, все, что есть у нас, - все наше поровну".
- Береста никогда не бывает лишней, - сказал он вслух, - будем еще готовить.
Женщины, настороженно прислушивавшиеся к разговору братьев, согласно закивали головами: кому, как не им, больше всех нужна береста? Туески для ягод, матаха для разделанной рыбы и для отсеивания от ягод мусора, туески для храпения круп, соли и других продуктов, шкатулочки, коробки для белья, для тканей и различная посуда для еды - все это женщины готовят из бересты.
- Вот хорошо! Ага, мы еще дней десять проживем здесь! - воскликнула Идари, бросив быстрый взгляд в сторону беседовавшего с Калпе Поты.
А Исоака будто нечаянно прикоснулась к руке мужа и прошептала:
- Ты не ходи на охоту, отдай оморочку и ружье Калпе.
Дяпа, осчастливленный вниманием молодой жены, готов был остаться с ней хоть на весь год в глухой тайге, ни с кем не встречаться, только слушать ее птичье щебетанье и ощущать ее близость.
Еще десять дней мужчины и женщины бродили по тайге и снимали с деревьев бересту. Возле хомарана днем и ночью горел огонь под двумя черными котлами, свернувшаяся в трубы кора набухала от пара. Вечерами охотники уезжали на ближайшие озера и просиживали в карауле, откармливая голодных комаров до подъема солнца.