Мальчик что-то отвечал, прижимал руки к голове, к животу, закатывал глаза и продолжал звать Баосу.
- Заболел, что ли? - предположил Баоса.
- Наверно, заболел, ама, - ответил Пиапон. - Три дня не было слышно выстрела.
Тем временем молодой русский вынес из шалаша оба ружья, отнес их подальше от шалаша и повесил на сук, тут же он воткнул два ножа, отложил топор.
- Заболел старший, - сказал Баоса. - Пойду взгляну, а ты останься, крикну - стреляй, не жалей.
Баоса вошел в шалаш, огляделся. Обыкновенный охотничий шалаш, только хуже утепленный, сделанный на скорую руку. В середине очаг, какое-то варево булькает в котле.
Густой голос задребезжал с правой стороны очага. Баоса опасливо сел возле очага, ближе к дверям. Густой голос продолжал хрипеть, и Баоса понял, что большеносый тяжело болен. Мальчик снял котел с очага, и, к своему удивлению, Баоса увидел на дне отваренную хвою.
- Что же это? Есть вам нечего, что ли?
Баоса вышел из шалаша, нашел в снегу сложенные в кучу побелевшие на морозе тушки белок и затащил в шалаш.
Потом вылил из котла воду, хвою, растопил снег и начал варить беличье мясо. Распоров беличий желудок, он насильно накормил больного содержимым желудка.
- Эх, лоча, лоча, это же готовая, вкусная, лучшая еда. Не надо шишек собирать, не надо орехи выбирать, не надо грызть их - все готовое, даже жевать не надо.
Баоса разговаривал с большеносым, как с младшим, он начисто забыл о своей угрозе, страх бесследно исчез - перед ним лежал тяжело больной, голодный человек, попавший в беду. Кто же поможет ему, если не Баоса? Кругом - ни души, один неопытный мальчик сам умрет с голоду да и большеносого отправит в буни. Здесь тайга. Баоса знает, как вылечить больного. У него есть корни - годялахи, они вылечивают от всех болезней.
В этот же день Баоса сам сходил за лекарством, а вернувшись, несказанно удивился, услышав разговор Пиапона с русским мальчиком.
- Ама, его зовут Митропан, - сообщил Пиапон, - а тот, больной, его отец, Илья зовут.
Так познакомился Баоса с Ильей Колычевым и его сыном Митрофаном. Баоса поднял на ноги Колычева, он вылечил его, выходил. С тех пор прошло много лет, мальчики стали мужчинами. Баоса подружился с Колычевыми, рыбачил с ними и охотился, но до сих пор не научился разговаривать на их языке. Пиапон выучился говорить по-русски, а Митрофан по-нанайски довольно бойко рассуждает о погоде, о рыбной ловле, об охоте, одним словом, все говорят, а Баоса один безнадежно отстал…
- Отец твой говорит, я не постарел, - улыбнулся Баоса, - а на тебя, Митропан, он не смотрит, что ли? Твоя кучерявая борода до пупа достала.
- Достала, достала, - смеялся добродушный Митрофан.
Низкорослый, чуть выше Ганги, Феофан Митрич Ворошилин, самый зажиточный после торговца Салова хозяин в селе Малмыж, уцепившись за рукав халата Холгитона, сыпал такой скороговоркой, что переводчику приходилось одергивать его.
- Медленно говори, медленно! - покрикивал Холгитон. - Чево тебе торопи, лось убегай, что ли? Чево сказал? - И тут же он переводил его слова сородичам: - А-я-я, как быстро этот лоча говорит, слышите, да? За его языком на лыжах не угонишься. Он спрашивает, почему не хотим свои имена менять на русские? Я ему говорю, твой поп даже рыбу ловить не умеет, ни одного даже бурундука в жизни не добыл, чему он нас может научить?
- Нас крестили, русские имена дали, да мы забыли их.
- Оттого что крестили нас, не стало больше мяса и рыбы.
- Нравится ему креститься - пусть крестится!
- Я ему говорю то же, а он говорит, гольды все русские фамилии, имена должны носить, поп медные кресты на шею повесит.
- Он сам своим коровам медные колокольчики повесил, я видел, - сказал Ганга.
- Не слушайте этого русского, - недовольно заговорил Гаодага Тумали. - Поп приедет, мы сделаем вид, что слушаем его молитвы, креститься будем, потом забудем - и все. Так было, так и дальше будем делать. Только верить не будем, иначе нас русскими сделает: землю копать, коров держать и траву косить заставит. Тебе, Холгитон, и тебе, Ганга, нравится их жизнь - можете кресты носить, а я не хочу, я охотиться буду и рыбачить буду.
- Правильно.
- Он просто спрашивает, чего ты, Гаодага, сердишься? - вступился за Ворошилина Холгитон. - Я тоже не хочу в земле рыться, чего меня задеваешь?
- Чего, чего вы разругались? - встревожился Ворошилин, его быстрые глазки в один миг обежали по всем лицам, не останавливаясь ни на одном.
- Тебе про попа говори, люди попа не хочу, понял? - ответил Холгитон. - Креста не хочу, корова не хочу.
- Что ты, что ты говоришь? Ты нашу веру не оскорбляй, антихрист.
- А ты к ним не приставай, - прогудел Илья Колычев. - У них своя вера, у тебя - своя. Не трожь их.
- Ты мне не указ, Илья, я что хочу, то и говорю. Может, я их в нашу христианскую веру хочу обратить? Они без бога живут, без веры.
- Пусть живут. Их крестили, русские имена дали, чего ты еще от них хочешь?
Баоса открыл дверь фанзы, перешагнул порог, за ним вошли гости и свои, няргинцы.
Гости рассаживались на нарах. Ворошилину предложили сесть возле вытесанного из камня бурхана - дюли, но он, опасливо взглянув на каменного человечка, пересел на край пар, ближе к дверям.
- Тебе не боись, он смирный люди, кусатса нет, ночью голова не лезет, сон не показывает, - говорил Холгитон, посмеиваясь, пересаживаясь на край нар вслед за Ворошилиным. - Он дом караулит. Понимай?
Баоса распорядился, чтобы женщины приготовили богатый ужин, не жалели ни крупы, ни фасоли: в гости к нему пришли его друзья, он должен их сытно накормить, напоить.
Он сел на слое место и начал через Митрофана расспрашивать о здоровье Ильи, о новостях в русском селе Малмыж, о житье знакомых, потом рассказал о женитьбе Улуски на Агоаке, похвастался молодым зятем. Краем глаз он следил за женщинами; те столпились возле очага и о чем-то перешептывались, боязливо поглядывая на главу большого дома, наконец, решившись, направили к нему Ойту.
- Дедушка, мама говорит, нечего варить, - заявил мальчик.
- Что же это, амбары опустели? - усмехнулся Баоса.
- Не знаю, мама не идет в амбар, тебя зовет.
Баоса зло сверкнул глазами, сдерживая себя при гостях, медленно слез с нар и подошел к женщинам.
- Чего медлите? Гости голодные, а они стоят тут. Почему не начинаете варить?
- Крупа, фасоль - все в амбаре… - начала Майда.
- Чего рассказываешь, сам знаю. Почему не идете в амбар, хотите, чтобы я сам сходил?
- Как идти, сука ощенилась…
- Что?! Сука? - Баоса выбежал на улицу, прошел за фанзу, где стоял сложенный шатром плавник, приготовленный на дрова. Внутри шатра, на пучке сухой травы, свернувшись в клубок, лежала черная сука с белым ошейником густой шерсти и длинным языком лизала лоснившиеся спинки и бока тупомордых, большеголовых щенят.
- Ах ты, погань! Ах ты… не могла, проклятая, чуть припозднить! - Баоса от злости пнул ни в чем не виновную суку и вышел из шатра. Тут стояла Майда, виновато опустив голову. - Ты тоже хороша, не могла занести домой немного крупы и фасоли!
- Да откуда я знала, что она сегодня ощенится. Да и гостей я не ждала. Что же делать?
Баоса сам не знал, что делать. В амбаре, где хранилось продовольствие, по углам стояли сундуки с таежным снаряжением, одеждами, которые охотники надевали только в тайге, к которым не могли прикасаться женские руки, женщин вообще близко к амбару не допускали, если у них были месячные. Закон отаеживания охотничьего снаряжения не разрешал в течение трех дней открывать амбары и выносить оттуда что-либо, если у кого ощенится сука или в какой фанзе появится покойник. Откроешь амбар - и охотничье счастье упустишь, зимой все звери будут стороной обходить.
- Что же делать? - повторила Майда.
- Не спрашивала соседей, может, у кого дома какая крупа хранится?
- Ходила, спрашивала, крупа у всех в амбаре.
"Какой же ты хозяин большого дома! - стыдил себя Баоса. - Гостей дорогих, друзей своих голодными уложишь спать. Нет, никогда у Баосы гости не ложились с пустыми желудками. Древние мудрецы говорили, можно пол амбара прорубить и руками достать необходимое. Жалко, пол амбара почти новый, год назад только настелили".
- Принеси из оморочки мой топорик, - попросил Баоса.
Когда Майда вернулась с топором, он с ее помощью определил место, где находились продукты, и начал вырубать дощатый пол, потом, не засовывая голову в пролом, достал пудовый мешочек крупы, фасоли, связку копченого мяса, круглый жбанчик с рыбьим жиром и немного водки. Заколотив дощечками дыру, Баоса вернулся в фанзу. В его отсутствие Пиапон и Полокто поддерживали разговор с Колычевыми, а Ворошилин, собрав вокруг себя няргинцев, уговаривал их подрядиться заготовлять дрова.
- Пилы я дам, топоры тоже мои, платить буду щедро, ей-богу, не поскуплюсь, - тараторил он бабьим голосом.
- Не торопи, понимай тебя не могу, - одергивал его Холгитон и обращался к сородичам: - Хороший он человек, слово свое всегда держит, скажет, столько плачу - и заплатит. Спросите у Ганги. Верно, Ганга? Он и водкой поит иногда.
- Ну что? Решились, мужики? Платить буду хорошо, ей-богу, не поскуплюсь, водочки выставлю. - Зеленые кошачьи глаза Ворошилииа прыгали от одного человека к другому. - Чтобы все правильно, без оммана было, бумагу можем составить. Вот бумага, а вот этой штукой будем писать.
- Что он хочет писать?
- Смотри ты, русские тоже долги записывают.
- Какие долги? Мы ему ничего не должны.
- Холгитон с Гангой одни ему работали, пусть им пишет.
- Примак Улуска тоже траву ему косил.
- Улуска, эй, Улуска!
- Не долг он пишет, чего испугались? - повысил голос Холгитон. - Когда он на бумаге запишет, все ему станет ясней, поняли?
- А сейчас ему чего неясно?
Холгитон замялся, он сам не знал, что Ворошилин собирался писать на бумаге, и объяснения его не разобрал.
"Может, мы с Гангой и правда у него в долгу?" - со страхом подумал он.
А Ворошилин, уверенный в том, что наберет в Нярги заготовителей дров, коряво выводил на бумаге: "Июль, летом сево 1900 года…"
- Какой такой долг пиши тебя? - набросился на него только что дружески с ним общавшийся переводчик. - Моя работай, жена работай, Ганга, Улуска работай - какой наша долг? Зачем твоя долг пиши?
- Что, что ты говоришь, Харитон? Какой долг? Никакого долга за тобой нет, кто тебе сказал?
- Дурака твоя! - сказал Холгитон, отвернулся от Ворошилина и продолжал по-нанайски: - Пусть теперь сам себе долги пишет, ишь, нашел людей глупее себя. Больше я на тебя не буду работать, у меня дома своих дел хватает.
- Тебя ж все к русским тянуло, чего же теперь отворачиваешься? - улыбнулся Гаодага.
- Русских много хороших, вон сидят Колычевы, что про них плохого скажешь? А этот все трещит и трещит…
- Харитон, а Харитон, ты чего рассердился? - тормошил Ворошилин Холгитона. - Никакого долга нет за тобой. Послухай, друг, ты уговори своих, за это я тебе больше, чем другим заплачу, понял? Я заплачу, будь покоен, заплачу.
Он сбегал на берег за водкой и начал угощать няргинцев. Увидев водку, Холгитон размяк, стал добрее, только предупредил, чтобы Ворошилин больше никогда ничего не писал на бумаге. Но как ни уговаривал Холгитон соседей, ни один человек не согласился идти заготовлять дрова. Ганга и тот сослался на какую-то срочную работу в своем хозяйстве.
Поздно вечером охмелевшие и насытившиеся гости и хозяева улеглись спать, чтобы наутро подняться раньше солнца и встретить его первые лучи в пути, пополоскаться в них.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Желающих порыбачить с русскими нашлось вдоволь, няргинцы выехали на двух средних неводниках, да русские на своих лодках - четыре лодки, такие артели нанай сколачивали только на кетовой путине. Гребли молодые двадцатилетние парни да Полокто и Пиапон. Баоса, сидя на корме, любовался молодцами, их бронзовыми улыбчивыми лицами, на которых прыгали солнечные зайчики, их извивавшимися черными ужами косами; когда гребцы резко поворачивали головы, чтобы переброситься шуткой с соседней лодкой, косы их плетью хлестали по лицу сбоку сидящего.
Все нравилось Баосе в молодежи: их сила, ловкость, неистощимое веселье, он видел в них себя в молодости, своих соперников. Молодые шутили друг над другом, и Баоса ловил себя на том, что и он тоже когда-то был неистощим на такие проделки; молодые всю дорогу мерялись силами, выстроив все четыре лодки в ряд, по команде Баосы начинали гонки, и старик тоже сжимался в комок, напрягал мускулы, от нервного напряжения не замечал, что сам безостановочно машет кормовым веслом и кричит, подбадривая гребцов. Баоса ничего в жизни не мог делать без крика, потому няргинцы его чаще звали Морай-мапа.
- Чего вы замедлили? Гребите, гребите, справа нас обходят!
Гребцы разом оборачивались влево - косы черными молниями мелькали по синеве воздуха. Баоса, возбужденный, довольный, смеялся: его лодка вырывалась на целую четверть от соседней, которой правил Гаодага Тумали.
- Чего вертите головами, как несмышленыши утята! Шеи свернете. Давай! Нажимай!
Пот щекотал шею, струйкой сбегал по ней, щипал глаза, но Баоса продолжал коротко взмахивать веслом, упершись правой ногой о перекладину, делал гребок за гребком и но замечал, как взмокло тело; он привык к поту с детских лет, он ничего еще не брал в рот из еды, что не было бы круто просолено его потом, не было у него халатов, штанов, которые не истлели бы от его пота.
- Еще! Еще! Плохо гребете, собачьи дети! Ну, нажимайте, нажимайте…
Молодежь вкладывала всю силу, недавние улыбки исчезли с лиц, от напряжения одни скалили зубы, у других глаза выкатывались из орбит, но Баоса продолжал кричать и подбадривать. Он давно почувствовал, как обмякли его руки, правая нога, которая упиралась в перекладину, дрожала крупной дрожью - он устал, он давно это понял, но продолжал для виду махать веслом и кричал прерывистым охрипшим криком: пока горло его издавало крик, он чувствовал себя человеком.
- Жмите! Жмите!
У Пиапона сломался кочеток, он выбил оставшийся кончик, забил запасной, в это время первым из гребцов сдался Полокто.
- Хватит… всех оставили, - пробормотал он и, опустив весло, перегнувшись через борт, начал полоскать лицо и жадно пить теплую озерную воду.
Только теперь Баоса позволил себе обернуться назад, взглянуть на оставленных позади соперников: лодка Гаодаги отстала саженей на пятнадцать, за ними далеко позади гнались Колычевы, а Ворошилина даже не было видно.
Гаодага пристал возле Баосы.
Холгитон, широко открыв рот, дышал хрипло и натужно и, против своего обычая, промолчал. Отдышавшись, все закурили трубки. Подъехали Колычевы.
- А-я-я, Митропан, как ты, такой большой и сильный, от нас отстал, а? - смеялись победители гонок.
- Тебе же ветер попутный еще помогал, твоя борода что парус.
- Да отца борода - два паруса.
- Смейтесь, смейтесь, - улыбался Митрофан. - Сами сели в пятивесельные неводники, вас пятеро гребут, а нас только трое.
- Ай да Митропан! Вот так сравнил!
- Глаза у него глубоко сидят, потому не видят разницы в лодках.
- Вы, как муравьи, тянете лодку, - но сдавался Митрофан. - Вас много.
Старики и пожилые рыбаки сидели отдельно от шумно спорившей молодежи. Илья Колычев подсел к ним.
- Да, ничего но скажешь, ваши молодцы умеют грести, - похвалил он.
- Нанай с люльки плавай, - с охотой заговорил, отдышавшись, Холгитон. - Нога вставай - зимой лыжа ходи, лето наступай - он на руках ходи. Понял?
- На гребях, выходит.
- Да, да, греби, греби. На руках ходи.
Подъехал Ворошилин, под смех победителей сошел с лодки и подсел к старикам.
- Вы-то чего балуетесь? - набросился он на них. - Пусть молодцы силами меряются, вы-то, старые мерины, чего потешаетесь? Оставили нас, заблудиться могли.
- Блудиться нет, - ответил Холгитон. - Вода куда беги? На Амур беги… Твоя дома где стой? На Амуре стой. Тебя блудиться нот, вода сама домой принеси. Понял?
- Кровь заиграла, Феофан Митрич, - виновато прогудел Колычев. - Как тут утерпишь? Молодцы тянут.
Пиапон придирчиво осматривал лодку Колычевых; он знал ее, два года назад сам с отцом делал для них. Лодка протекала, видно, весной плохо законопатили или совсем не обновляли высохший за зиму законопаченный мох. Пиапон не любил протекавшие лодки, а в прохудившуюся оморочку вообще не садился, пока не отремонтирует. Он считал, что дно оморочки должно быть сухим и чистым, ведь оморочка для него вторая летняя юрта, он в ней спал, ел, когда ездил на дальние озера на охоту и рыбную ловлю. Заглянув под днище, он нахмурился: днище было изодрано, разлохмачено остриями прибрежных камней, по которым хозяева безжалостно волочили лодку. Сколько раз Пиапон предупреждал, чтобы они не волочили лодку по камням, чтобы подкладывали; под нее вальки или доску. Нет, не слушаются его. Да что им и слушаться, шибко нужна им лодка! Раз в лето выезжают на рыбную ловлю, да бабы съездят за ягодами, остальное время до осенней кетовой путины лодка сохнет на берегу, трескается. Разве так можно? Лодка на то и лодка, чтобы все время быть на воде. Нет, нанай так не обращаются с лодкой. Если разлохматится днище, нанай тут же вытащит лодку, перевернет, высушит и огнем сожжет лохмотья, потому что когда много лохмотьев, лодка теряет ход, требует много лишней силы.
- Чего ты так приглядываешься? - спросил Митрофан.
- Смотрю, как вы бережете лодку…
- Не сердись, Пиапон, у нас в Малмыже мало лодок, чужие берут, ездят…
Холгитон предложил молодежи раза два закинуть невод, чтобы сварить уху, льстил им, говорил, что ничего не стоит десятерым молодым забросить невод, а вытащат они - шш-рр, и готово! - так быстро будут тащить, что вода не успеет выйти меж ячей невода. Холгитон опять был многословен, он хорошо отдохнул, выкурил целых две трубки, его тянуло ко сну, и ехать самому на лов не хотелось. Парни переехали на другой берег протоки и, даже не перекладывая невода с середины на корму, начали его забрасывать. Не успели старики выкурить по очередной трубке, как они второй раз закинули невод чуть выше и вернулись с уловом. Старики сидели, поджав под себя ноги, лениво переговаривались между собой, вспоминали различные случаи из жизни, и, как всегда, больше всех приходилось говорить Холгитону, исполнявшему обязанности переводчика. Молодые рыбаки вытащили ножи и на лопастях весел принялись за разделку рыбы. Но и тут не обошлось без шуток и возни, они организовали свалку из-за горбатого толстого сазана, из которого каждому хотелось сделать талу.
- Эй, осторожнее, осторожнее! Ножи спрячьте! - кричали старики.
- Кого-нибудь пырнете, перестаньте!
Ворошилин поднялся было, чтобы утихомирить молодежь, да удержал его Колычев:
- Сиди, потешатся, не зарежутся.
- Тебе сиди, ты старик, они молодой, - сказал Холгитон. - Они уха вари, они все делай, а твоя кушай. Так наша закона тайга говори, хороший закон, правда? Молодые все делай, хорошо, правда? Почет старым…
Задымили костры, плоские широкие котлы повисли на выгнутых шеях таганов, а вокруг них выстроились на вертелах сомы, подрумянившиеся караси.