- Э-э, друзья, молодые люди, вы не были тогда, когда мы впервые с русскими встретились, - заговорил Холгитон громко. - Хотите, я вам расскажу, как мы первый раз с ними заговорили?
- Хотим, рассказывай, - раздалось несколько голосов.
- Это было давно, тогда не было на Амуре русских, мы, нанай, одни тут жили, да изредка маньчжуры наезжали. Потом по Амуру поплыли плоты с носатыми, бородатыми людьми, вот, как у Колычева.
Илья Митрофанович, услышав свое имя, поднял голову, и Митрофан начал переводить вполголоса рассказ Холгитона:
- Мы, мальчишки, со взрослыми тогда рыбачили, было лето. Невод вытащили, начали рыбу выбирать, и тут, откуда ни возьмись, подъехали русские. Они нас врасплох застали. Бежать? Куда? Как оставить невод, ведь неводу цены нет, его многими годами делают. Мы и решили: чем невод отдавать, лучше умрем. А носатые бородачи лопочут между собой, видно, переговариваются, как лучше нас убить. Потом они говорят: "Дорастуй, хорошо рыба лови?" Мы молчим, мы ничего не понимаем, только голову опустили, ждем - сейчас нас по шее русский топором ударит. "Чего молчите? Без языка ваша люди?" Мы молчим, жалко с жизнью расставаться, мало еще на свете пожили, ничего не видели. Да и невод жалко. "Давай знакомиться будем!" - говорит другой бородач. Тут я услышал знакомое слово "дава", у меня язык развязался, оттаял, что ли, я говорю ему: "Дава аба, дава аба", - поворачиваюсь к своим: "Сразу видно, новые люди, говорю, кету захотели в середине лета". Русские услышали мои слова и заговорили разом. Говорят, говорят, а мы ничего не понимаем. Опять молчим. Тут рассердились русские: "Черта ваша, - ругаются. - Немые, что ли?" Я опять услышал знакомое слово "немо" - ленок и говорю: "Сами смотрите, видите, здесь одни сазаны, сомы, караси, щуки. Берите, что надо, и уходите". Осмелел я, так и сказал. "Немой, немой, а тут говорить начал", - смеются бородачи. Я рассердился и кричу: "Немо аба! Немо аба! Насалкусу-ну, аба-ну?" - "А-а, так-то хорошо, - говорят. - Сразу давали бы и не молчали бы". Довольные, смеются и выбирают рыбу. Мы тоже поняли: они не думали наш невод забирать, да и убивать не собирались, - осмелели. Они выбирают больших длинных черных сазанов, мы суем им горбатых мелкоголовых сазанов, говорим, эти жирнее, вкуснее, они не отказываются, берут. Мы же радовались, мы уж прыгали тогда. Невод оставили, жизнь нашу не погубили, значит, еще поживем!..
- Кто же были они, малмыжские, что ли?
- Нет, низовские. Малмыжские потом приехали.
Уха кипела, и в бурном ее клокотании из котлов выглядывали желтые сазаньи головы с побелевшими глазами, мелькали плавники, сомьи хребтины с янтарными бугринками жира. Жарившиеся на огне караси, сомы начали будто ржаветь. Молодые кашевары, опомнившись, убрали их подальше от костра, сняли котлы и начали разливать уху в берестяные посудины. Малмыжские молча, сосредоточенно перекрестились и наклонились над едой.
- Ишь как крестятся перед едой, - то ли насмешливо, то ли удивленно проговорил Гаодага.
Сидевший рядом с ним Баоса подцепил палочкой жирную хребтину сома, отщипнул небольшой кусочек и бросил на горящие угли.
- Кя, Подя! Не обижайся на меня, угощаю тебя чем могу, твоим же сомом.
- Кя, Подя! - повторили за ним няргинцы и тоже бросили по кусочку рыбы.
Ворошилин, обсасывая сазанью голову, с удивлением наблюдал за ними.
- Что это делают? - спросил он старшего Колычева.
- Угощают своего бога, - ответил Митрофан.
- Ох, антихристы! Как вы с ними в тайге обходитесь? Боже мой, огню молятся, тьфу ты. А еще крещеные! - Ворошилин бросил в догорающий костер обсосанную сазанью голову.
Баоса тут же выхватил ее, отбросил в сторону.
- Ах, мать… - выругался он, сверля Ворошилина злыми кабаньими глазами. - Подя тебе, сучьему сыну, рыбу свою отдал, чтобы ты насытился, а ты его вот как отблагодарил, - кость подаешь. Не поедем мы с тобой рыбачить!
- Как так, твоя зачем так делай? - возмутился и Холгитон. - Так наша ничего поймай не могу. Подя сердит и рыба не давай. Наша с тобой рыбачить не могу.
- Тебя, Феофан, люди уважили, ты тоже их уважь, - промолвил Колычев. - Да ихнего бога не трожь, потому что не от бога ты говоришь.
- Ты что, Илья, ихнего бога под защиту берешь?
- Не хули, Феофан. Они своим богом, мы своим живем. Они тебе рыбку ловят, коровам сено валят, а ты зря хороших людей обижаешь.
- Они тебе велят домой ехать, - сказал Митрофан, - не желают с тобой рыбачить.
- Больно они мне нужны! - воскликнул Ворошилин и вскочил на ноги.
- Слыхал я, верховский купец соленой рыбы тебе заказывал. Сам половишь али ишо кто?
- Оставлю им соли. Харитон, ты умеешь рыбу солить, соли крупную рыбу.
- Твоя Подя обидел, он рыба тебе не даст. Моя солить не буду.
- Ты что? Ты что, Харитоша? - Ворошилин подошел к высокому Холгитону и, заискивающе глядя снизу вверх, продолжал: - Харитон, паровик скоро подойдет, рыбу я им обещал. Помоги, брат, я много денег заплачу, много. Не пожалею, поверь. Харитоша, ты меня знаешь, я не жадный. А-я-я, как это сазанья голова с рук моих упала в костер? Случайно упала, я не бросал. Братцы, слово честное! Ладно, я уеду, только поймайте рыбы, засолите, но откажите, я не задарма, я хорошо заплачу.
- Подя рыба не давай, - твердил Холгитон.
Няргинцы доели уху и принялись за карасей, а Ворошилин все продолжал их уговаривать.
Гаодага первым обглодал карася, неторопливо закурил, и, холодно поглядывая на Ворошилина, сказал:
- Пусть уезжает, наша лодка не будет ему рыбу ловить.
- Мы тоже не будем, - заявил Баоса.
- Ах, разорили, антихристы, подчистую разорили, - бормотал Ворошилин. - Поедем скорей, на озеро Болонь поедем. Ах, антихристы…
Артель распалась. После Ворошилина распрощался Гаодага, он решил для себя половить рыбы в ближайшем озеро, там на песчаных отмелях любили подремать сазаны, сомы, в солнечные безветренные дни на поверхность позеленевшей воды выходили тупорылые серебряные максуны и лениво разгуливали косяками, разламывая озерное стекло острыми алмазными плавниками.
Баоса оставил собравшихся было уезжать Колычевых, объяснив им, что Подя мог рассердиться только на Ворошилина, что Колычевы тут ни при чем. Подя всегда поступает по справедливости и, вероятно, не пожалеет рыбы, даст ее немного. После сытной жирной ухи и жаркого Баоса решил немного отдохнуть, он лег в тени тальников и задремал. Его примеру последовали остальные ловцы.
Митрофан отошел от потухшего костра, большими одубевшими руками начал рвать высокую траву.
- Зачем рвешь? - спросил Пиапон.
- А так, подстелить можно, - ответил Митрофан.
- Рожать собрался? Брось, руки порежешь.
Пиапон лег возле Митрофана, закинув руки под голову, в черных его глазах заколыхалось голубое небо, и от этого белки глаз с тонкими ручейками красных прожилок заголубели, как мартовский снег. Митрофан тоже глядел на опрокинутое небо, на редкие застывшие облачка.
- У нас тоже такое же небо: высокое, нарядное, голубое, - задумчиво проговорил он. - Эх, Пиапон, ты не знаешь, как хорошо весной после пахоты лежать и смотреть на небо. Землей, весной бьет в нос. Потом вскочишь на ноги, оглянешься кругом - до самого края земли видно.
Пиапон слушал друга и думал, что он хотя и никогда не ковырял землю, но ее запах чувствует во все времена года, а не только весной.
- Ты видел край земли?
- Нет, не видел. Прежде я думал, земля кончается недалеко от нашей деревни, но потом мы шли к вам на Амур больше двух лет, а края земли все нет и нет. Говорят, отсюда недалеко до края, пройти еще немного туда, где солнце поднимается, и море-океан будет, - вот там и край земли.
- Верно, я ходил до берега моря, там земля кончается. Море синее и черное, далеко-далеко от берега кончается.
- Я когда-нибудь схожу туда, своими глазами хочу взглянуть.
- А я хочу взглянуть на твою землю, никогда еще не видел, чтобы земля ровная, как ладонь, была.
Замолчали, каждый думал о своем. Митрофан вспоминал Россию, родную деревню, покосившиеся черные домики, весенние пашни с чинно вышагивавшими грачами, и золотое море пшеницы, туго колыхавшееся под ветрами. Почему-то больше и отчетливее всего вспоминались весенние дни с ярким солнцем, с голубым небом. Много в жизни Митрофана было дождливых серых и даже морозных весенних дней, со слякотью, но ему теперь вспоминались только солнечные ясные дни. Что же еще могло запомниться мальчишке? Мысли Митрофана переносятся к сегодняшним дням. Наконец-то в семью Колычевых пришел достаток, у них есть добротный рубленый дом со всем необходимым имуществом, утварью, есть добрая земля и лошади, коровы, хотя и не так много, как у бондаря Феофана Ворошилина или ставшего торговцем Терентия Салова. Молока хватает детям и взрослым, хлеб есть на столе - это уже достаток. Митрофан однажды заявил отцу, что он не собирается больше расширять пашню, что хочет теперь научиться промышлять зверя, добывать рыбу. Мысль эта крепко засела, как гвоздь в стене, и тревожила Митрофана. Он приглядывался к нанай на рыбной ловле, на охоте, ради того, чтобы легче перенять их сноровку, выучил их язык. Недавний проигрыш на гонках глубоко задел его самолюбие, и он дал слово ни зимой, ни летом не давать себе покоя, заниматься полевой работой только в страдные весенние и осенние дни, а в остальное время жить по-нанайски. Учиться он будет у Пиапона.
- Скажи, Пиапон, неужто ты не хочешь иметь свою собственную муку? - спросил Митрофан, приподнимаясь на локте.
- Как - собственную?
- Так. Посеял, собрал - вот твоя собственная.
Пиапон раньше не раз сам начинал разговор о муке, которую, как он думал, люди собирают с земли, как песок. Он верил Митрофану, зачем же, ради чего его друг стал бы врать? Если Митрофан говорит, что муку можно засеять на земле, потом вчетверо, впятеро больше того собрать, то, видимо, это и на самом деле так.
Только намного позже Пиапон понял, что мука - это зерно, что это зерно осенью собирают, мелют и тогда ссыпают муку в мешки. Выходит, чтобы иметь свою муку, необходимо рубить лес, корчевать пни, кустарники, ковыряться в земле, сеять зерна, потом еще что-то делать с этими зернами - на все это потребуется лето, осень и, может, ползимы.
- Нет, свою собственную муку не хочу иметь, - ответил Пиапон.
- Почему?
- Долго учиться придется.
- Я тебя научу, помогать буду.
- Где я время возьму?
- Какое время?
- С тайги шкуру снимать…
- Говорю тебе, мы поможем, мы тебе землю от тайги быстро очистим.
- Нет, Митропан, не хочу я землю иметь, много работы требует, времени требует.
- Да что ты все - время, время! - рассердился Митрофан. - Много времени только расчистка тайги потребует, мы тебе расчистим.
- Все равно не хочу, я не привык к черной земле, не смогу летом в жару в тайге работать. Говорю тебе, свой хлеб много времени отберет - пахать надо, сеять надо, убирать надо, а когда я рыбу ловить буду? Как без юколы, без рыбьего жира зимой в тайгу пойду? Подумал ты? Нет, не надо мне своей муки, не навязывай русскую жизнь.
- Неужто к земле не притронешься?
- Нет, не хочу я земли, не притронусь.
- Никогда?
- Никогда. Жить буду, как жили: летом рыбу ловить, к зимней охоте готовиться, а зимой поймаю соболя - вот тебе и своя мука. Эх ты! Ты все лето в земле роешься, чтобы свою муку иметь, а я зимой за пять-шесть дней соболя поймаю.
"Леший его знает, судит он вроде верно, - думал Митрофан. - Может, он прав, может, отцу да бабам землю грызть, а мне за соболем бегать? Только научиться надо выслеживать, ловушки ставить!"
- Зимой я тоже буду в тайге промышлять, я к чему веду: летом бы я тебя учил хлеб сеять, а ты зимой бы меня к охоте приучал. А ты сразу на дыбы, как медведь.
- Ты обиделся? Я сказал, что в голове вертелось, не обижайся. Я тебе могу показывать, как ловушки ставить, как следы понимать, - это я могу. Только не хочу муку сеять.
- Не хочешь - не надо, никто тебя не неволит.
Опять замолчали. Митрофан покусывал травинку. Пиапон понимал, предложение Митрофана было искренним, подсказано добрым сердцем, и своим ответом он обидел его, но как нарушить возникшую неловкость, он не знал.
- Митропан, я подумал и решил - землю мне надо, - наконец сказал он. - Только немного. Знаешь, что буду сеять?
- Не знаю.
- Из чего делают сети, невода?
- Из ниток вяжут.
- А нитки из чего?
- Из конопли прядут…
- Во-во! Коноплю будем сеять…
Рыбаки проснулись и забросили невод. Улов оказался небольшой, и Баоса решил перейти на другое место. Там он в сумерках, спрятавшись от остальных ловцов, долго бил поклоны, просил хозяина реки уступить ему и его друзьям немного рыбы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Крупные капли дождя хлестали по ее бледному лицу и по извилистым морщинам разбегались в разные стороны, как растекается вода по бесчисленным протокам Амура, потом вновь встречались на ее сухом подбородке и тонкой струйкой стекали на грудь старого, обесцветившегося халата. Ее поблекшие и воспаленные от дыма очага в фанзе, от копоти жирников глаза близоруко обшаривали верховье реки, тальниковые рощи. Дождь смочил ее островерхую, отороченную мехом шапку, холодной змейкой заползал под халат, но она будто не замечала этого. Только ветер донимал ее, и она укрылась за вытянутой на песок лодкой. Возле нее тоскливо, безнадежно глядя на противоположный берег, сидел рыжий, дрожавший от холода пес. Старуха несколько раз прогоняла его домой, но он, бросив на нее разумный, полный упрека взгляд, оставался на месте. Пес был любимцем Баосы, равноправным членом большого дома. Дубека не знала, какой подвиг совершил пес: муж никогда не рассказывает ей о своих охотничьих приключениях, но она тоже уважает пса за его кроткий характер, за смышленость, она привыкла к нему, как к старому жителю большого дома. Старики всегда уважают стариков, а пес давно уже распрощался с некогда волчьими клыками, и теперь Дубека готовит ему особую пищу, из отварной рыбы удаляет все кости, как для своих малолетних внуков. Она не могла объяснить, как пес узнает о возвращении хозяина, еще не видя его, когда тот находится за островом.
Вот и сейчас пес вскинул отяжелевшую голову, передние ноги его напружинились, уши зашевелились; как некогда в молодости, он коротко взвизгнул и завыл горько и протяжно. По сердцу старухи будто полоснули чем-то острым, она тоже напрягла зрение, вглядываясь в ту сторону, куда смотрел старый пес, но ничего не могла разглядеть в густой сети дождя.
- Тэкиэн, ты видишь их? Ты видишь? - прошамкала старуха.
Пес, будто понял вопрос хозяйки, мотнул головой. Старуха заметила лодку, когда та вплотную подошла к берегу. Не разглядев гребцов, она материнским чутьем угадала в них своих детей. Лодка уткнулась в песок, и тут откуда ни возьмись ее окружили женщины и с ходу вытащили лодку на берег.
Старуха подошла к поднимавшимся с сидений мужчинам и, беспомощно опускаясь на песок, воскликнула:
- У нас несчастье в большом доме!
Ее подхватили под руки Дяпа и Пиапон.
- Что случилось? - встревожился Полокто.
- Ты что, язык проглотила? - закричал Баоса. - Говори, что случилось! Говори же!
- Идари потерялась, - тихо промолвила жена Полокто Майда.
- Как потерялась?
- Когда?
- Человек не иголка, куда она потеряется?
- Собака и та уходит из дому, но потом возвращается, - сказал Баоса. - Чего понурили головы? Есть хотим, одни пусть убирают рыбу, другие есть подавайте.
Баоса, прихватив узкую длинную коробку для табака, зашагал в фанзу.
- Она вчера исчезла, ночь не переночевала, сегодня дождь, ветер, а ее все нет, - продолжала Майда.
- Куда она может уйти? - воскликнул точно отцовским срывающимся голосом Полокто. - Оморочки здесь, лодки тоже, куда она уйдет с острова? Здесь на острове мы знаем все тальники, все кусты, знаем, сколько зайцев, даже мышей. Поедим и пойдем искать. Накормите нас!
Пиапон с Дяпой под руки повели мать в фанзу.
- Она умерла, она утонула, - бормотала старуха. - Всю ночь не спала, весь день под дождем вас ждала… хоть труп найдите…
- Ничего, эне, успокойся. Мы сейчас, только поедим и пойдем искать, - успокаивал мать Дяпа. - Ты вся мокрая, зачем под дождем ждала?
- Она самая младшая, она самая последняя, - всхлипывала старушка.
Пиапон ел медленно, тщательно обсасывая каждое ребрышко вареного сазана, малыми глотками через край отпивал ушицу. Он думал. Права мать, не могла Идари потеряться возле дома, если даже что случилось с ней, могла бы докричаться. А что могло случиться со здоровой цветущей девушкой? Она могла только утонуть. Купалась и утонула. А купаться она ходила только ниже стойбища, потому что выше, на песчаной возвышенности между густых колючих кустов шиповника, низкорослых яблонек и черемухи, возвышались холмики - могилы. Туда она боялась ходить даже за хворостом. Надо идти вниз, если утонула, должна остаться одежда. Ох, как не везет нашей семье! Дед утонул на Амуре, дядя, теперь Идари. Хоть бы тело всплыло.
Пиапон исподтишка наблюдал за женщинами, ему казалось, что кто-то из них должен знать, куда ушла Идари. С кем же больше всего в дружбе была Идари? С Агоакой и с молодой женой Дяпы Исоакой. Вот они должны знать. Если бы Идари пошла купаться, то не могла не пригласить кого-нибудь из них.