Наскоро подкрепившись, мужчины разделились на группы и пошли на розыски. Пиапон высказал им свои мысли, по на этот раз никто не послушал его, и он один решил идти вниз по берегу протоки. Из расспросов двух молодых женщин он ничего существенного не выяснил. Только Агоака вела себя как-то странно, и Пиапон сгоряча чуть было не учинил допрос, но, как всегда, здравый рассудок взял верх, и он побрел по берегу навстречу не унимающемуся дождю и ветру. Шел он, пока не кончился отлогий песчаный берег, где обыкновенно, спрятавшись за густыми тальниками от детских и мужских глаз, купались нагие женщины и девушки. Дальше до конца острова тянулся крутой обвалившийся глиняный берег с крутящейся и пенящейся водой. Здесь резвились только верхогляды со вздернутыми носами, да мелькали красные плавники красноперок.
Пиапон не нашел ничего, даже следы на песке и те были побиты дождем. Он вернулся в стойбище и начал считать лодки и оморочки.
- Ага, я хочу тебе сообщить… - услышал он за спиной голос Агоаки.
Он обернулся. Агоака стояла под дождем с непокрытой головой, в легком ситцевом халатике и дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения.
- Ага, ты никогда не кричал, мы тебя больше всех любим. Не кричи, тогда я что-то сообщу.
Пиапон промолчал.
- Ага, не мокни зря под дождем, иди домой. Идари нет в стойбище, она уже далеко, только я сама не знаю где.
Пиапон молча смотрел ей в глаза.
- Посмотри, у всех есть лодки, оморочки. Нет только лодки отца моего мужа. Отец моего мужа дома, мать тоже.
- Идари убежала с Потой? - быстро спросил Пиапон.
- Ага, ты только не говори отцу, что я сообщила, я сама только сегодня догадалась.
- Сучка! Как она посмела убежать! Как посмела опозорить нас, мужчин большого дома? - взъярился Пиапон и против воли схватил сестру за толстые косы. - Ты, ты знала, почему не задержала?! Позор, позор пал на наш дом! Что теперь будет? Что будет? Лучше бы умерла, сучка! Лучше бы умерла!
Агоака заорала диким голосом, Пиапон бессмысленно глядел на красно-белый провал ее рта, потом, придя в себя, отпустил косу сестры, зачем-то вытер мокрые руки о халат и, виновато опустив голову, вошел в фанзу. Не снимая мокрого халата, в мокрой обуви, он взобрался на чистую циновку пар и сел, скрестив ноги. Мать лежала от него неподалеку, отогревалась под теплым одеялом и не могла отогреться.
- Сын, скажи, что с ней? Нашли ее? Что случилось? - умоляла она и, не дождавшись ответа, продолжала со слезами повторять одно и то же.
Один за другим возвращались ушедшие на поиск мужчины, усталые, встревоженные, переодевались во все сухое, и каждый по-своему переживал свалившееся на их головы несчастье. Наконец вернулся глава большого дома. Вытерев с лица воду, он подошел к очагу и закурил чью-то женскую трубку.
- Все обошли? - спросил он осипшим голосом.
- Обошли. Под каждый куст заглядывали.
Баоса курил, лицо его стало кроваво-красным от отблески очага, а борода казалась струей стекавшей крови. Он изредка выпускал клубочки дыма. В доме царила тишина, старуха перестала всхлипывать, дети притихли между колен матерей, и все смотрели на старейшину дома.
- Утонула наша поянго, - дрожащим голосом проговорил Баоса. - Тело надо искать.
И тут точно буря хлынула в настежь открытые окна и двери - женщины, дети зарыдали, запричитали в один голос, из мужчин самые младшие, Дяпа и Калпе, сдержанно всхлипнули.
- Не ревите, зачем реветь? - негромко сказал Пиапон, но его все услышали. - Хватит. Кого вы оплакиваете? Сперва смоем наш позор, потом пусть кто хочет, тот оплакивает.
- Что ты говоришь?! Ты что говоришь?! - Баоса вскочил на ноги, длинная трубка с медной изящной головкой заплясала в его руке. - Что ты узнал? Пиапон, говори скорее!
И все на этот раз уставились на Пиапона. Дети примолкли и удивленно смотрели то на деда, то на Пиапона, и было от чего удивляться: дед впервые в их присутствии назвал сына по имени, и открылось им запретное для них имя одного из взрослых людей большого дома.
- Идари сбежала с Потой, она опозорила нас, своих братьев. Это позор.
- Убежала?! С Потой?
- Позор нам! Позор!
- В погоню! Надо догнать и убить обоих!
Кричали все мужчины, даже только что рыдавшие Дяпа с Калпе надрывали глотки и требовали крови родной сестры. Один Улуска, побледневший, растерявшийся вконец, не проронил ни звука. Он сам не знал, как вести себя. Как равноправный член большого дома, он должен был требовать смерти беглецам, но, как брат Поты, он мысленно считал их безвинными, он догадывался о давней любви брата, знал, что Идари никогда не станет его женой, потому что ее должны были отдать в дом Гаодаги в обмен на Исоаку, и никакие даже сверхбольшие тори не помогли бы Поте; договоренность об обмене - это честь обоих больших домов, а честь за деньги не продастся. Размышляя над поступком брата, Улуска не мог не думать и о себе, ведь его положение "вошедшего" в большой дом довольно шаткое, он не выплатит тори, и в любое время у него могут отобрать жену, а его выгнать из большого дома. "Эх, Пота, Пота, что же, брат, с нами будет? Как мы несчастливы, что имеем такого отца, как наш. Ведь мы тоже могли бы жить не хуже других, будь у нас отец получше", - размышлял Улуска.
Баоса бросил на глиняный пол трубку и выбежал из фанзы, он бежал, как бегал в детстве, перепрыгивая через корыта для собак, пиная попавших под ноги собак. Вошел к Ганге зверем, хлопнул дверью так, что глина пластами отвалилась со стены фанзы.
- Сволочь ты, Ганга! Это ты научил сына украсть мою дочь! Мы теперь в вражде, это я пришел тебе сообщить! Кровью твоего сына…
Ганга, подобострастно встретивший соседа у дверей, переменился в лице, схватил Баосу за рукава халата.
- Ты что говоришь?! Что ты мелешь?! Сын мой за берестой уехал, рыбачить уехал. - …Ты понял, кто ты? Безмозглый ты, как косатка, тебя дети твои обманывают. Ты росомаха, твои дети бегут от тебя. Ты виноват, мы теперь в вражде, кровь только…
- Ты можешь меня ругать, собачий сын! Ругай! Ругай! У меня тоже есть гордость, хоть бедный мой дом, но честь имеет, понял, собачий ты сын? Я узнаю, я проверю, если мой сын вор, если он опозорил мою фанзу, я сам его убью! Понял ты? Я сам разыщу его и сам, своими руками убью! Ах ты, Пота! Я тебя убью, я тебя разыщу!
Ганга метался по фанзе, зачем-то срывал с нар постеленные циновки и бегал из угла в угол. Баоса смотрел на прыгавшего по фанзе разъяренного, как хорек, маленького Гангу и чувствовал, как сам понемногу успокаивается; только выйдя на улицу, он понял, от чего он избавился, - от кровавой вражды с другим родом, требовавшей длительного разбирательства, связанного с большими расходами. Если Ганга сам решил кровью сына смыть позор своего дома, то кровавой вражды с его родом не стоит и затевать. Баоса же разыщет беглецов, объездит весь Амур, все озера, протоки, не по воздуху же они будут убегать, оставят на земле след, не минуют человеческих глаз.
На следующее утро Баоса с сыновьями на большом неводнике выехали из Нярги. Лодка тяжело утюжила потемневшую воду протоки, ее больше несло течением, чем веслами гребцов. Ехали по левой стороне протоки до конца острова, потом наискосок пересекли ее и стали придерживаться берега, на котором находилась скала "Голова". Возле нее зимой охотники молятся, просят удачи. Когда лодка стала приближаться к ней, Баоса отложил трубку в сторону, попросил сыновей, чтобы те убрали весла. Вода бурлила, пенилась у камней, протока выходила здесь на широкий простор Амура.
Черные, обросшие лишайниками и травой камни, побитые водой и ветром, морозами и солнцем, бежали мимо, нависшие выступы сменялись глубокими ущельями. А "Голова", одинокая, голая, как череп, будто катилась навстречу лодке. Вот показалось трехугольное углубление у самого ее подножия, верхний угол ниши красно полыхает, будто от зарева. Предание говорит, будто здесь, в углублении, некогда сидел нанайский сказочный герой Мэргэн-Батор, и красные сполохи на камнях остались от его ярчайших украшений.
Лодка вплотную подплыла к "Голове", Баоса бросился на колени и, упершись ногами в один борт, стал бить поклоны. Помолившись "Голове" и попросив у нее помощи, Баоса сел на свое место кормчего, заткнул рот трубкой, словно закрыл его на запор.
С правой стороны, сразу за утесом, открылось русское поселение Малмыж - несколько дворов, пристройки к ним и отвоеванные у тайги десятины. Баоса направился в Малмыж, и не успели прибывшие вытащить лодку, как их окружила детвора.
- Гольды, гольдяки приехали! Айда сюда, гольдяки приехали! - кричали они.
Баоса с Пиапоном пошли к Колычевым, но не дошли еще до их пятистенного дома, как им встретился Митрофан. Он не видел ни Поту, ни Идари.
- Что случилось? Почему вы не заходите к нам? - встревожился Митрофан. - Отец обидится, зайдите на чаек.
- Некогда, некогда, - отбивался Баоса. - Пойдем к торговцу, может, он что знает.
Митрофан пошел провожать друзей и, узнав о беглецах и о намерении Баосы, только крякнул.
- Вы как цыгане, есть такой народ. А черкесы, те, говорят, по такому делу еще пуще лютуют.
У порога малмыжского торговца Терентия Ивановича Салова лежала корова и лениво жевала, закрыв глаза. Баоса, увидев ее, попятился и беспомощно оглянулся на Митрофана.
- Эй, Терентий Иваныч, выдь сюда! К тебе пришли тут, - позвал Митрофан.
Вышел толстый, кряжистый старик с красным лицом, с сизым картотечным носом. Он был одет в холщовую рубаху, в черные штаны, но босой.
- А-а, мои друзья прибыли? - обрадованно прохрипел Салов. - Заходьте, заходьте, милости просим. Давно вы у меня не были, все больше к китайцу У ездите. Обидно мне. Да ладно, что там. Заходьте.
- Терентий Иваныч, они только вас спросить заехали, - выступил переводчикам Митрофан. - Был у вас из Нярги паренек, Пота его кличут, не покупал в лавке чего?
- Зачем это спонадобилось им знать?
- Надо им знать, они его ищут.
- Вы что, покупать чего будете, может, на пушнинку чего будете менять?
- Нех, - помотал головой Пиапон.
- Так чего спытываете меня? Кто со мной торг имеет, тот узнает чего, а так я брехать не стану.
- Терентий Иваныч, был тот парень или нет?
- Не твое дело, Митрофанушка, с кем я торгую, я один ведаю.
Салов, не прощаясь, ушел домой.
- У, толстобрюхий черт! Нарочно не говорит. Что же теперь будете делать?
- Поедем, вниз по Амуру поедем, - ответил Баоса.
Так они и не зашли к Колычевым, попрощались с Митрофаном на берегу и выехали дальше.
- Смотрите не убивайте никого, тут на днях, говорят, из волости полиция будет, - предупредил Митрофан. - Тогда хватите горюшка…
"Полиция, шибко нужна мне твоя полиция, - зло подумал Баоса. - Мой дом опозорили, а не твою полицию. У нас свои законы есть, сами знаем, что делаем".
Лодка обогнула крутой Малмыжский утес и выплыла на широкий Амур. Мелкие волны в беспорядке метались, прыгали, сшибались и исчезали в коловерти. Могучая, широкая река неслась прямо на север, раздвигая сопки в сторону.
Дул прохладный низовик, нес гривастые серые облака. Погода не собиралась проясняться. Подошел полдень, гребцы приустали и часто поглядывали на отца. Баоса сам проголодался, но еды они не прихватили с собой, кончились дома запасы вяленой рыбы, копченого мяса, поэтому надо было тянуть до ближайшего стойбища Мэнгэн. Добрались туда только к вечеру: поднявшийся на Амуре шторм заставил их искать укрытия и кружиться по кривым протокам.
Мэнгэн стоял на острове и походил по своему обличью на Нярги, здесь были такие же глиняные фанзы с высокими трубами позади, амбары на четырех сваях, сушильни юколы, вокруг стойбища качался и гнулся под ветром тонконогий тальник.
Мужчины, дети вышли на берег встречать приезжих, женщины ждали, столпившись возле одной большой фанзы, шушукались между собой.
- Какие красавцы, все похожи один на другого.
- Видно, братья.
- Свататься приехали, что ли?
- Не похоже. Одеты скромно. Халаты не очень расшиты, наколенники бедноваты.
- Смотрите, женщины, вон у высокого, видите, какие интересные узоры на груди халата.
Мужчины тем временем помогли вытащить лодку и только тогда начали расспрашивать. Разговор начал высокий сухощавый старик Тогда Заксор, признанный мудрец среди людей рода Заксор, называемый ими дянгиан.
- Какое дело вас привело к нам? Что случилось в Нярги, почему вы так озабочены?
- Приехали к тебе, посоветоваться надо, услышать твое слово, - ответил Баоса.
Тогда привел родственников в свою фанзу, вернулся на берег, вынул из прутяного садка калужонка и отдал жене, чтобы готовила талу. После еды Баоса рассказал родовому судье о случившемся позоре большого дома, передал разговор с Гангой Киле. Тогда молча курил, сидя на краю нар, изредка сплевывая на земляной пол.
- Да, опозорил он наш род, - промолвил он наконец, - опозорил и имя отца. В старое время, в годы нашей юности, когда русских еще не было, молодого охотника никто бы не защитил.
- Теперь-то кто защитит его? Отец сам его убьет.
- Может быть, убьет, потом его русские засудят по своим законам…
- Никаких законов мы не знаем! Найду я где беглеца, убью, какой русский узнает?
- Если кто из их рода сообщит русским?
- Отец сам собирается убить - он вор, он опозорил свой род.
- Убить человека - это не собаку убить.
- Он хуже собаки!
- Не надо горячиться. Ганга тоже зря горячится, надо было ему со своим родовым дянгианом посовещаться.
"Хочет за счет нашего дома пожить, - с недовольством подумал Баоса. - Состарился дянгиан, ум его притупился".
- Все же я буду искать беглецов, - сказал он вслух.
Вечером Гогда по просьбе Баосы пригласил в дом шамана Понгсу Дигора и попросил, чтобы тот разузнал о судьбе двух беглецов, проследил их дорогу. Шамана привезли на лодке, хотя он жил в этом же стойбище через фанзу. Он выпил несколько крошечных чарочек подогретой водки и отдыхал, сидя на краю нар. В дом Гогды потянулся народ, одни шли послушать шамана, другие взглянуть на приезжих, третьи шли сюда на свидание. Все на коленях кланялись шаману и садились в отдалении от него. Пришел знакомый Пиапона по охоте Американ Ходжер, молодой, коренастый, с бегающими скользкими глазами. Он подсел к Пиапону.
- Ну как ты, нашел су? - спросил Пиапон.
Несколько раз Пиапон встречался с Американом на охоте, приходилось с ним по два дня пережидать пургу в одном зимнике, Американ был замечательный собеседник, с ним никогда никто не скучал, он мог без устали рассказывать об охотничьих приключениях, при этом показывал все в движении, изображал охотника и скачущего раненого зверя. Одно надоедало Пиапону: Американ вел бесконечные разговоры о су, он мечтал разбогатеть. Пиапону и прежде приходилось слышать о су. Рассказывали про обладателя су любви, как тот склонял к любви непреклонную, честную женщину, как однажды он при народе, ради шутки, опозорил женщину, ударив ее легонечко по плечу, и у той свалился к ногам поясной ремень.
Рассказывали ему и об обладателе талисмана ловкости и силы, и об обладателе талисмана воровства, так необычного для нанай. Говорили, что он подчинил себе тысячи крыс, и те по его приказу за ночь могли перетаскать содержимое любого амбара. И этого человека люди боялись пуще огня, пуще всякой страшной болезни и бежали от него кто куда мог.
Американ мечтал о талисмане богатства, мечтал не про себя, мысленно, а при всех, вслух.
- Не нашел еще, - улыбнулся Американ. - Ты знаешь, я ведь недавно был в Малмыже, ездил к попу, он купал моего ребенка в святой воде, имя дал, а я, пока ехал домой, помнил, а вошел в фанзу и позабыл, решил по-своему назвать - Ченгис.
- Тебя тоже ведь в поповской воде купали, но не забыл ты свое имя.
- Забыл, это позже кто-то Американом назвал, - мах-пул рукой Американ. - Лишь бы бачика не приставал.
- Бачика не пристает, он только крестится да песни поет. К нам раз приходит зимой, ругается, чего не крестимся, мы отдали соболя, он ушел.
- У нас тоже так. Ты скажи, почему разная цена одному и тому же соболю у русского торговца в Малмыже и у русского в Вознесеновке, и совсем другое у болоньского китайца, а?
- Откуда я знаю? Мы только болоньскому китайцу отдаем, мы ему много должны. А ты, двум русским торговцам продаешь пушнину и китайцу третьему?
- Нет, что ты! Откуда у меня столько пушнины! Я приглядываюсь к ним, у людей расспрашиваю. - Американ спрятал глаза. - Говорят, у вас сестру украли, верно?
- Украли. Опозорили.
Шаман надел юбку, кофту, подпоясался ремнем и занял свое место в середине длинных нар, ему подали подогретый перед очагом звеневший бубен, он ударил несколько раз и отложил в сторону. После этого желающие потанцевать шаманский танец выходили на середину фанзы, надевали пояс с побрякушками - янгпан, брали в руки бубен, колотушку - гисиол и совершали под смех или гул одобрения собравшихся несколько кругов обрядного танца. Восхитил всех мэнгэнцев Полокто, он так искусно танцевал и владел бубном, что люди, как зачарованные, следили за его ритмичными, плавными движениями, вслушивались в гремевший, стонавший и звеневший колокольчиками бубен.
- Этот человек лучше шамана бьет в бубен.
- Не шаман ли сам?
- А-я-я, смотрите, как танцует!
После танца шаман сам надел пояс - янгпан, сидя, тихо запел, изредка ударяя в бубен. Потом встал, прошел круг и неистово закружился в танце - все поняли, в шамана вселились его сэвэны - духи, и он отправился на поиски беглецов. Шаман кружился, прыгал и пел:
- Озера как бусинки на их пути, реки как нитки между ними…
- К востоку от нас, к западу? - спрашивал Баоса.
- Озера как бусинки, лодка как игла, - продолжал шаман.
"Куда же это они бежали? - ломал голову Пиапон. - Не туда ли, куда мы за берестой ездили? Там много озер: Шарга, Джалунское… как бусинки озера, река… Может, это озеро Болонь, потом по реке Симин, цепь озер… Где же это? Мало ли по Амуру озер, где же это?"
Шаман кончил гадание. Он в изнеможении опустился на нары, ему помогли снять шаманскую одежду, дали закурить.
"Где же они? Где? - думал Пиапон, с опаской поглядывая на шамана. - Дал понюхать кусок мяса, а в рот не положил. Подразнил только".
На следующий день преследователи продолжали путь вниз по правой стороне Амура, заезжали в стойбище Туссер, Хунгари, в русское село Вознесеновку, переехали на левый берег, заехали в стойбище Падали, побывали на озеро Падалинском, поднялись до стойбища Омми, поездили по озерам, заливам, ночевали у гостеприимных родственников, расспрашивали всех встречных, но не могли наткнуться на след беглецов.
"Столько людей всюду, не может быть, чтобы они не столкнулись с ними", - думал Пиапон.