Но все это было потом. А теперь вернемся на Думскую площадь. Пора ехать. Все на местах. В автобус поднимается водитель, за ним - Сережа. Он обводит нас своими прекрасными глазами, чуть-чуть улыбается и говорит:
- Здравствуйте, товарищи! Вы отправляетесь в увлекательную поездку по Пушкинским местам. Сопровождать вас в этой поездке буду я. Зовут меня Сергей Донатович, фамилия - Довлатов.
…Был октябрь 1975 года.
10.06.91 Борисовская Татьяна Яковлевна".
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ:
"Среди других в объединение пришел Иосиф Бродский. Тетка его не приняла. О стихах высказалась так:
- Бред сумасшедшего!
(Кстати, в поэзии Бродского есть и это.)
Бродского не приняли. Зато приняли многих других.
В Ленинграде очень много поэтов.
Есть три Некрасова - Владимир, Георгий и Борис…"
Куда этих Некрасовых приняла твоя тетка? В лито? Или их приняли в Союз писателей СССР? К последней процедуре она отношения не имела - не тот калибр.
"Моя тетка была членом партии. Я ее не виню. Многие достойные и честные люди оказывались в руках коммунистической партии. Они не виноваты. Просто им хотелось жить лучше. Занимать более высокие посты…"
Интересно, до каких же постов поднялась твоя тетка? Какие ананасы она ела и каких рябчиков жевала?
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ:
"Тетка была эффектной женщиной. В ее армянской, знойной красоте было нечто фальшивое. Как в горном пейзаже или романтических стихотворениях Лермонтова.
Тетка была наблюдательной и остроумной. Обладала хорошей памятью. Многое из того, что она рассказывала, я запомнил навсегда…
Тетка редактировала Юрия Германа, Корнилова, Сейфуллину. Даже Алексея Толстого. И о каждом знала что-нибудь смешное…Форш перелистывала в доме отдыха жалобную книгу. Обнаружила такую запись:
"В каше то и дело попадаются разнообразные лесные насекомые. Недавно встретился мне за ужином жук-короед…" - Как вы думаете, - спросила Форш, - это жалоба или благодарность?.."
Твоя тетка не только редактировала, но замечательно писала. Лучшие воспоминания о Форш - ее работа.
ОТ М. С. ДОВЛАТОВОЙ:
"… Сейчас звонили ваши, - вычитали в "Вечернем Ленинграде" похвальное слово "Молодому Ленинграду". Вот хорошо-то!
Надежда Павловна в своей леопардовой шубе выехала (с матом на обновленных устах) в колхозы. Горышин и я сидели в понедельник и утешали ее, и веселили. Но зашел Пикуль и, узнав, о чем речь, рассказал сразу три случая из своей неспокойной жизни: поехал это он на выступление, глядь - топором зарубили милиционера и его дочку, потом в колхозе кому-то бревном раскололи череп прямо на глазах у Пикуля, а еще потом голые женщины с ножами в руках бегали за мужчинами… Надежда Павловна слушала с нездоровым интересом, а Горышин, эта меланхолическая жирафа, ухмылялся свысока. Он не то еще видел в своих Восточно-Саянских горах!
Обнимаю вас, Виквик!"
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ:
"За много лет тетка собрала прекрасную библиотеку. На большинстве ее книг имелись автографы. Зачастую очень трогательные и нежные.
Красочный автограф Валентина Пикуля начинался словами:
"Акушерке наших душ…"
Я знаю, как моя тетка работала с авторами. Я иногда присутствовал. Например, она говорила:
- Юра, у тебя здесь четыре раза встречается слово "промозглый".
- Действительно, - удивлялся Юрий Павлович Герман, - как это я не заметил? И все же я думаю, что редактор писателю не требуется. Даже хорошему. А уж плохому - тем более.
Я думаю, тетка была хорошим редактором. Вернее, хорошим человеком, доброжелательным и умным.
Лично я хороших редакторов не встречал. Хотя среди них было много прекрасных людей".
Эх, лихо, братец!
1. Нет ли противоречия между "редактор писателю не требуется. Даже хорошему" и тем, что твою тетку вовсе разные литераторы использовали: Борис Корнилов и Александр Володин, Ольга Форш и Ольга Берггольц?
2. Наши великие: Толстой, Тургенев, Гончаров, Достоевский (этот если успевал, т. к. у него между рабочим столом и публикатором щели вовсе не было, ибо деньги поджимали) обменивались не только рукописями романов, но даже замыслами. Правда, это только в тех случаях, ежели не переходили от дружеских чувств и уважения в фазу лютой друг к другу ненависти и злобы. Последнее - увы, мы наблюдали и наблюдаем часто…
А кто подбодрит в минуту тяжкой невзгоды? Когда хочешь послать свою писанину в сверхматерные дали?
Да будь у Гоголя рядом не дрянной поп, а любящая редакторша, он бы "Мертвые души" в печку не сунул!
Уважали классики будущего читателя, трепетали выдать полуфабрикат, а потому страховались. Иногда и перестраховывались.
Самоедство и сомнение - типичнейшие для русского писателя комплексы.
Лев Николаевич возопил как-то М. Е. Салтыкову-Щедрину:
"Когда я держу корректуру писаний для нашего круга, я чувствую себя в халате, спокойным и развязным, но когда пишешь то, что будут через год читать так, как они читают, ставя всякое лыко в строку, на меня находит робость и сомнение".
А как думаешь, издатели (имеются в виду просвещенные и высоко порядочные!), ну вроде того же Салтыкова-Щедрина, не были лютыми, как голодные волки, редакторами? Не боялся их наш брат, рядовой писака, когда переступал порог в кабинет Михаила Евграфовича?
А вот человеком, на мой взгляд, редактор может быть даже отвратительным. Ну и черт с ним, с человеком! Только бы глаз у него был ватерпас да любовь к литературе побольше, нежели к великому человечеству.
"В старости тетка много читала. Книги с автографами не перечитывала. Возле ее кровати лежали томики Ахматовой, Пастернака, Баратынского…
Когда тетка умерла, библиотеку сразу же распродали. Предварительно брат и его жена вырвали листы с автографами. А то неудобно…
Незадолго до этого тетка прочитала мне стихи: Жизнь пройдена до середины, А я все думаю, что горы сдвину, Поля засею, орошу долины, А жизнь давно уже за половину…
- Стихи одной поэтессы, - улыбнулась тетка.
Я думаю, она сама их написала. Стихи, конечно, неуклюжие. Первая строчка - буквально цитата из Данте. И все-таки эти стихи растрогали меня. Жизнь пройдена до середины, А я все думаю, что горы сдвину…
Тетка ошиблась.
Жизнь подходила к концу.
Исправить опечатки было невозможно…"
Ну, Сережа, коли ты у тетки блох ловишь, то Данте-то лучше не трогай! У Алигьери: "Земную жизнь пройдя до половины…"
И кто, когда, где успевал исправить все опечатки? Ты?
Маро я посвятил главу "Дакарские сказки" в книге "ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ".
Там, в Дакаре, на моей ночной стояночной вахте:
"Теплый ветер тянул с северо-востока, и береговые звуки вплетались в него, несли тени саванны, свет луны на морщинах древних баобабов, низкий гул занимающегося пожара, топот толпы - тысячи голых ступней в едином ритме делают медленные шаги: Всем там быть! Всем!
Там!
Быть!
Тамтамы проснулись в ночном Дакаре. Президент Сенегала Сенгор вернулся на родину из какой-то поездки. Белые президенты чего-то стихи не пишут. А вот черный Сенгор писал: Тамтам изваянный, тамтам напряженный; Рокочущий под пальцами победителя-воина; Твой голос, глубокий и низкий, - Это пенье возвышенной страсти".
И почему именно эту африканскую главу я посвятил Маро?
Последний раз видел ее в больничной палате на двадцать мест в клинике 1-го Медицинского института. После очередного сердечного приступа. Ее туда увезла "неотложка". Я вошел в палату: двадцать железных коек, застеленных серыми армейскими одеялами. На койках лежали женщины, все одного возраста, т. е. без возраста.
Я робко пробормотал:
- Маргарита Степановна, вы тут?
Одна из зековских серых фигур поднялась с койки:
- Вика! Зачем вы пришли в этот гнидник?
- Так получилось.
- Последнее ваше письмо было из Мурманска. Я думала, вы еще далеко. Не смотрите на меня…
- Знаю я все эти "не смотрите на меня".
- Курить принес?
- Да. Чисто американские.
- Тогда иду.
И она пошла ко мне, качаясь и виляя между коек. Серый арестантский халат распахивался на жутких ногах и жуткой груди.
Так мы повидались в последний раз.
Она была уже абсолютно одинока.
Как видите из вышеприведенных цитат, на данный момент прославил свою тетку Сережа Довлатов. Но это, как вы понимаете, не надолго. Имен таких подвижников литературы вы не найдете ни в писательских справочниках, ни в литературных энциклопедиях. Ведь она не была членом ССП!
Ее, как и большинство близких людей, проводить в последний путь не смог - ушел в моря.
Только стоит перед глазами натюрморт: ярко-оранжевые апельсины, которые я, естественно, принес в больницу (дурак, надо было жратвы принести), на фоне серо-охрового, казенного, больничного халата.
И ее:
- Вика, доведите до лестничной площадки возле уборной. Курить только там можно. Плевательницы только там стоят…
Последние слова, которые я услышал от нее.
А потом меня занесло в великолепный Дакар, куда когда-то летал Экзюпери. Вот я и посвятил главу "Дакарские сказки" памяти Маро.
Еще про объединение
Верховская Надежда Павловна родилась в 1909 г. в деревне Маковое на Смоленщине.
С ней у меня связана вовсе трагическая история. Сочиняла она тогда огромный роман "Молодая Волга".
Ну, Волгу-то знала насквозь и глубже, так как с 41 по 45 год работала в Горьком, в газете Волжского пароходства. Ее, кажись, и под Сталинград заносило. Могла бы там с Виктором Некрасовым встретиться. За хрипло-басовитый голос и вообще волгарско-бурлацкие повадки звали мы ее Боцманом (за глаза, конечно). Она знала и не очень обижалась - любила мужицкую компанию и во всех наших мероприятиях участвовала вполне на равных.
В романе у нее была глава о пожаре на речном пассажирском теплоходе. Показала она мне эту главу, и мои волосенки стали дыбом: не тянет баба в аварийно-спасательных делах на мокром транспорте ни на шестипенсовик.
- Давай, - говорю, - Надежда Пална, мне этот бред сивой кобылы. За недельку перепишу.
Надежда просит, чтобы я и всю рукопись просмотрел своим водяным глазом. А это у нас было в порядке вещей: давать опусы на просмотр друг другу до всяких редакций.
Тут еще рядом Курочкин вертелся - главный наш стилист.
- Боцманюга, - говорит, - мы с Витьком в четыре руки просмотрим.
Надежда Павловна обрадовалась и бухнула нам кирпич, в котором страниц 500–600 романа. Слава богу, хоть на машинке уже, а не черновые каракули.
Сунул я кирпич за пазуху, а после занятий нашу компанию понесло в кабак, который через канал Грибоедова от дома Зингера прозябал - дрянной кабак. Кажется, он там и сейчас находится, но уже процветает под американским то ли немецким флагом.
Посидели, разложили по косточкам Фолкнера, потом Драйзера, обоих Маннов, а после того как поплакали от любви к Ремарку и Хэму, разбрелись.
Курочкина почему-то понесло на Литейный.
- Я им, - говорит, - покажу майора Казюку! За что они Сережку Тхоржевского в штрек загнали? Он там на животе уголь рубал в условиях вечной мерзлоты. Теперь туберкулезом болеет - кто виноват?
Я был трезвее тезки, но думал, он шутит. Ну, возбудился человек от любви к мужественному Ремарку. И вообще, разве можно, только что прочитав "Трех товарищей", бросить товарища, когда он хочет брать штурмом Большой дом? Тем более, что про Казюку я знал. В 1953 году Курочкина отправили на очередные воинские сборы. Он, израненный вояка, награжденный кучей боевых орденов, эти дурацкие сборы в гробу видал без всяких тапочек: хулиганил там, десять суток офицерской губы получил и в результате командир роты майор Казюка (фамилия подлинная - я ее в военкомате в личном деле Витьки своими глазами видел) написал старлею В. А. Курочкину такую характеристику: "Командный язык не развит… службой тяготится… В строевом отношении подготовлен плохо… Целесообразно послать на повторные сборы".
Белая ночь была 1956 года.
Доплелись мы с этим декабристом до Дома писателей имени Маяковского, глядим - там еще кабак работает. Добавили по маленькой. А от Дома писателей до Большого дома по Воинова рукой подать. Так уж свела судьба две эти организации. Между ними максимум три кабельтова (кабельтов - 185,3 метра).
Бредем, Витька у меня спрашивает:
- Знаешь, какие стихи и кого Владимир Владимирович Маяковский любил повторять, когда ему вовсе тошно было?
- Ну?
- Франсуа Вийона. Сейчас я им их прочитаю, сукам! А ты слушай. Не сдрейфишь?
Короче, ввалились мы в бюро пропусков на Литейном, дом 6. Постовой пролопушил. И Витька строевым шагом лупит к окошечку.
И надо же такое невезение! Сидит там майор на выписке пропусков. Рожа - ужас! Спрашивает у Витьки что-то вроде:
- В какой кабинет и на какой час вам назначено?
- Слушай, майор Казюка, - говорит Курочкин, - берите меня сразу! Я - враг народа! И еще, я - Франсуа, чему не рад! Увы, ждет смерть злодея. И сколько весит этот зад узнает скоро шея!..
Казюка настолько опупел, что нас не внутрь забрали, а дали по шеям, и через полторы минуты мы уже опять созерцали то, как одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…
Утром просыпаюсь - башка раскалывается. От давешних приключений со страху тошнит задним умом. А тут еще вспоминаю, что надо за "Молодую Волгу" Надежды Павловны садиться, судовой пожар за нее сочинять - кошмар! Но через часок стало мне вовсе кюхельбекерно: нет рукописи Верховской! Звоню Курочкину. Нет, не брал он роман.
- Знаешь, - высказывает предположение, - может, его у тебя там, на Литейном, отобрали?
Утешил! А вдруг в сочинении нашей боевой подруги какая-нибудь контра просвечивает? Я же ее еще и в тюрягу засажу…
Беру себя в руки, восстанавливаю в опухших мозгах эпизод на Литейном! Нет! Там я уже без кирпича за пазухой был.
Короче - потерял я опус. Чужая рукопись, шестьсот страниц, в одном экземпляре! Н-да, это вам не фунт изюму, как говаривала моя мама. А мама уже что-то чует, приглядывается к тому, как я рыскаю по комнате и под шкафы заглядываю.
- Что с тобой? - интересуется.
- Все в порядке, - говорю.
А надо заметить, что мама Надежду очень любила, и были они по корешам.
Дождался я, когда мама в магазин уйдет. Позвонил в Дом писателя. Нет в ихнем кабаке романа. Дозвонился в стол находок. Не было там никакой рукописи. Звоню Маро. Докладываю.
- Ну, вы, Вика, и влипли! - говорит Маро. - Ежели Надежда узнает, ее кондрат хватит. Ладно, ждите. Сейчас буду Герману звонить. Он с начальником милиции, генералом Соловьевым, в дружеских отношениях. Может, посодействует.
Сижу, вернее, подпрыгиваю, жду. Звонит Маро, подтверждает, что нигде и никто рукопись романа не сдавал. Заканчивает мрачно:
- Выдь на Волгу! Чей стон раздается над великою русской рекой…
- Маргарита Степановна, богом прошу! Позвоните Надежде Павловне, пощупайте - черновики хоть сохранились? Скажите ей - я весь роман перепишу. Мы с Курочкиным уже договорились - сегодня сядем у нее дома. Сам я сообщить ей, что потерял, не могу, - смелости не хватает. Возьмите на себя - на коленях молю!
- Стыдно, капитан, - говорит Маро. - С колен встаньте! Черновики у нее есть, дневники, записки - все есть, я же ей в монтаже помогала. Курочкин пусть береговые пейзажи гонит, а вы водяную часть. Главная героиня там сама Верховская - вы ее туда запросто всадите, вы же вечно сами себя в свою прозу суете. Потом я подредактирую. Не распускайте нюни. Сейчас я ей позвоню.
Опять сижу, подпрыгиваю. Но на душе светлее. Ведь Маро (я это точно знал) с Германом всю его "Россию молодую" перелопатила. Тогда ей "Молодую Волгу" на ноги поставить - раз плюнуть.
Звонит Маро.
Я ору:
- Ну как Надежда? Копыта не отбросила?
- Нет. Но - этот стон у нас песней зовется, то бурлаки идут бечевой… Езжайте. Ждет. И даже похмелку вам с Курочкиным выдаст. Железная дама наша Верховская! Надо же! Кислую капусту вам с балкона вытащила! Я бы на ее месте вас, пропоиц всех десяти морей…
Терпела Верховская нашу с Курочкиным литературную деятельность над ее черновиками ровно три дня, а на четвертый вышвырнула нас на Старо-Невский, где в то время жила.
Витьку Курочкина мы прозвали Куроедовым. Он не обижался, потому что происхождение прозвища было трогательным, а Витя, хотя отутюжил своей самоходкой всю войну, на трогательное реагировал до слез и чувствовал его на космических расстояниях. Не путайте только, пожалуйста, трогательное с сентиментальным! Эти понятия даже не пересекаются.
Так вот, как-то к нам на занятие Рахманов пригласил очередную знаменитость - Юрия Павловича Германа. Тот гремел "Россией молодой".
Юрий Павлович был барин, сибарит, но в общении доступный. Он целый вечер рассказывал нам всякие замечательные байки из бурной литературной жизни. Воспоминания рождались у него после какого-нибудь нашего вопроса.
Каждого вопрошающего Леонид Николаевич представлял гостю по всей форме, давая воспитаннику развернутую характеристику.
Чего-то подковыристое и занозистое (мы тайком считали Германа хотя и хорошим мужиком, но "беллетристом", а не прозаиком) захотел вопросить и Витька.
Леонид Николаевич его представляет:
- Курочкин, Виктор Александрович…
Дальше Герман слушать представление не стал.
- О! Курочкин! А вас Куроедовым по телефону никто не называл?
- Чего не было, того не было, - сказал Витя.
- Это началось еще до войны, - понес Юрий Павлович. - Собиралась у меня на Новый год обычно тепленькая компания. Ну, Оля Берггольц, Миша Слонимский, Миша Зощенко… И надумали мы пошалить. Взяли телефонную книжку, открыли где откроется, ткнули пальцем и попали на фамилию Курочкин. Набрали номер, слышим этакий армейский бас:
- Слушаю!
- Это товарищ Куроедов?
- Не туда попали. Я майор Курочкин.
- Не может быть! Вы лейтенант Куроедов!
- Вам сказано: я Курочкин!
- Нет. Вы Куроедов!
- Перестаньте хулиганить!
- Не перестанем!
Ну, он нас послал и бросил трубку. Это года за три до войны началось. И вот на каждое Новогодие ровно в двенадцать часов десять минут мы ему стали звонить: "Товарищ Куроедов! Мы вас поздравляем и желаем…" Тот орет: "Хулиганье! Ну, доберусь до вас рано-поздно!" И бах - война. Какие там Новогодья… Первый раз уцелевшие из нашей компании собрались, году уже в сорок седьмом. Закусили. И вспомнили Курочкина. Звонить или не звонить? Если даже телефон не изменился, то уж в живых этого кадрового майора никак быть не может. Ну никакой вероятности! Однако решились. Звоним:
- Товарища Курочкина можно?
- Да. Слушаю.
Мы как все заорем:
- Куроедов! Живой, значит?!
- Живой, - отвечает. - Только без одной ноги. А вы, хулиганье, как?
- Давай адрес! - орем.