Руки его уперлись в полурассыпавшуюся кирпичную стену. Кирпичи с грохотом катились из-под него, и Гансу казалось, что каждый кирпич облит его потом.
Но тишину по-прежнему нарушал лишь слабый колокол.
Но, возможно, здесь не только храм великому Реку, а пустыня, и на засохший ствол красные подвесили ненужный им, подвернувшийся старенький колокол?
Нет! Ведь кирпичная стена указывает на культуру.
Но она разрушена.
А если змеи?
Его ободрил чуть заметный огонек между деревьями.
Ганс спрыгнул в большую кучу прошлогодних листьев.
Перед ним было громадное, овальное окно, наполовину раскрытое, а над головой колокольня.
Рядом в церковной сторожке светился огонек электрической лампочки. Не отдавая себе отчета, Ганс полез в окно.
Наверное, после долгих бегств ему было бы трудно спокойно войти в двери.
В громадной пустынной церкви над сводами, в притворах и алтаре слышались неясные шорохи, шепоты и лепет.
Ганс встревоженно обошел все пустое здание.
Он устало опустился в пустующее кресло.
Но какая-то бархатистая масса взметнулась под его рукой, скользнула по лицу, и с диким воплем Ганс выскочил из церкви.
- Ваш документ! - раздался зычный голос, и холодное дуло револьвера коснулось его виска.
Человек с револьвером провел его в сторожку.
- Ваше имя?
- Ганс Кюрре.
- Что?
- Ганс Кюрре.
Комиссар расхохотался.
- А ведь походите, ей-богу. Во всех кино его таким изображают. Это, наверно, Егорка меня разыграть хотел.
Он широко зевнул.
- Скучища тут адская. Приставят же человека к такому делу.
- У вас, товарищ, фабрика?
Комиссар поглядел на машинистку, та, нелепо торопясь, выстукивала какую-то ведомость.
- Вы, должно быть, товарищ Ганс Кюрре, недавно мобилизованы, - не знаете. Тут у нас мыши.
- Ка-ак?..
- Малярия одолела, так мы летучих мышей разводим. Газами всех летучих мышей вытравили империалисты, так здесь нашли наиболее удобным разводить их. Они малярийных комаров уничтожают. Очень полезные.
- И разводите?
- Я, собственно, комиссар. Но, безусловно, имею машинистку, а разводят их в упраздненном монастыре упраздненный монашеский пол под видом женщин. Закупорив в ящики, рассылаем по всему Союзу на предмет дальнейшего разводства…
- Монахинь?
- Нет, мышей. В церкви-то вы чего делали, небось припугнуть хотели, веревочки подрезать. Я теперь цепочку заведу, а то Егорка все шутя подрежет веревочки, - глядишь, сот пять и улетит. А у меня ведомость и отчетность по мышам. Такая скука: которые комиссары у дела, а меня к мышам. Кабы не Егорка…
Ганс не стал выспрашивать, кто такой Егорка, так чудесно спасший его от скуки.
Ганс бродил по монастырю.
Между тем разжалованные монахини узнали, что в монастыре появился человек, именующий себя братом Река и чрезвычайно на него похожий.
По чину своему (они-то себя не считали разжалованными), по ангельскому своему чину монахини не могли ходить в кинематограф, а поэтому, значит, не видали даже тени бога Кюрре.
А великий западный бог интересовал их чрезвычайно.
Ганс был приглашен к чаю.
После непродолжительного разговора Ганс начал их учить танцевать фокстрот. Кавалеров на десять монахинь не хватало, и Ганс предложил пойти комиссару.
Тот широко зевнул, так что зубы звякнули, как столкнувшиеся гири, и ответил:
- Контрольная комиссия знаете на что существует? То-то!.. Не могу входить в сношение с чуждыми мне по духу элементами… Да и… - Он хотел зевнуть, но помешала слепившая зубы слюна. - Безусловно, да и по плоти… тоже… - проговорил он наконец с усилием.
Фокстрот с десятью монахинями не оканчивался, к несчастью, только танцами, они требовали дальнейшего, и скоро Ганс почувствовал, как тяжело быть слугой десяти женщин.
Он теперь с радостью вспоминал даже страстную киргизку Кызымиль.
Но, несмотря ни на что, чай с вишневым поповским вареньем действовал на него благотворно. Ганс порозовел и пополнел.
Но в один вечер он почувствовал, что и чай надоел ему до тошноты.
Звуки фокстрота послышались ему в одной из келий. Эти звуки были для него, как волны для человека, подверженного качке. Они мучительной судорогой отозвались в его животе.
Не рекомендуем бегства начинать с дверей.
Потому-то Ганс и прыгнул в окно, услышав призыв:
- Бог!..
- Бог, - раздался призыв из другой кельи.
- Бог, - слышалось по всему монастырю.
С завистью слушал эти призывы комиссар Лапушкин (увы, его машинистка отдавала предпочтение все тому же веселому Егорке).
- Бог!.. - послышалось вновь.
- Бог!!!
Лапушкин, наконец, рассердился.
- Да иди ты, дуреха, чего задаешься!
Но келья Ганса пустовала, и с завистью проговорил опять Лапушкин:
- Сбежал даже!..
Вздохнул.
- А наша служба?..
Вдруг десяток монахинь появился пред ним.
- Ганс сбежал, - сказали они.
- Какое мне дело. Он у меня не служит.
- Но он арестован вами.
- Зачем мне веселых людей арестовывать, его Егорка подослал.
- Он родственник бога Кюрре.
- Одно ваше, гражданки, ревнивое воображение.
Но велосипед, захваченный Гансом, заставил комиссара усомниться в своем сомнении. Он позвонил Егорке по телефону.
- Никого я тебе не посылал, - был ответ.
Робкий Ганс, мчащийся на велосипеде Лапушкина в поисках родины, должен бы быть польщенным. Десять женщин на автомобиле, служившем ранее для перевозки мышей, летели по шоссе.
А позади на мотоцикле несся комиссар Лапушкин.
Высоко над головой в облаках стояло жаркое солнце.
Раскаленные версты мелькали пред глазами разозленных людей.
А в прохладе старинного собора на веревочках дремали подвешенные в ряд летучие мыши.
ГЛАВА 33
Содержащая описание того, как однажды СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВОСТОРЖЕСТВОВАЛА в Англии
Рокамболь аккуратно домел камеру, поставил швабру в угол и сел у ног тюремщика.
- В последний раз, Рокамболь, - вздохнул тот, - быть тебе сегодня на электрическом стуле.
Рокамболь ответил жалобным визгом. Шерсть на нем свалялась в клочья, бока похудели, это был уже не тот прежний веселый и часто пьяный зверь.
Тюремщик встал и, взяв одеяло с узкой тюремной койки, которой медведь никогда не пользовался, закутал им Рокамболя.
- Эх, поспи, милый, жалко тебя, - проговорил добрый малый, выходя и тихо закрывая дверь за собой.
Рокамболь спал, ему снился Словохотов и будто идет Пашка на четвереньках и сам весь в меху, а вокруг поле, и в поле растет клевер и жужжат на низкой траве пчелы. А земля мягкая, такая, какая не тупит когтей. Потом видит - вода, плывут они по ней с Пашкой в ящике, а брызги соленые на морде… Это плакал сам Рокамболь в тихом последнем сне.
- Известно ли господину министру внутренних дел, - говорил в это время в парламенте пламенный оратор, - что в главной каторжной тюрьме, с нарушением акта о неприкосновенности личности, содержится уже три недели недопрошенный медведь? Известно ли господину министру, что по неопровержимым данным этот медведь родился в районе Архангельска в период английской оккупации и поэтому может считаться английским гражданином? Известно ли также, что медведь вообще существо бессловесное и поэтому не может быть обвинен в пропаганде? - Оратор сел.
Небольшая комната заседания парламента была набита до отказа.
Все места были заняты, человек сто депутатов стояло в проходе. Очевидно, был большой день.
Министр вежливо ответил, что он даст ответ через две недели…
- Казнь назначена на сегодня, - закричал кто-то с мест для публики…
В этот момент слово попросил один из крупнейших представителей консервативной партии.
- Известно ли господину министру, - начал он, - что упомянутый уже предыдущим оратором почетный медведь по имени Рокамболь является не только английским гражданином, но и тайным благотворителем и что им внесено 3 000 000 фунтов стерлингов в английский банк на предмет переоборудования зоологического сада. Общественное мнение мира взволновано. В Америке состоялись уже митинги протеста… Морган недоволен. Форд взволнован, и небеса могут отомстить нам…
Но покинем парламент, нам нужно спешить. Сейчас проснется Рокамболь, и мы не увидим твердости нашего героя в его последние минуты.
Бежимте со мной бегом, читатель…
Вы спрашиваете, что это наклеено на всех стенах? Это плакаты с портретами печального Рокамболя в цепях с надписью: "Мы требуем правосудия!"
Бежим.
Из-за стены тюрьмы уже слышен звон колокола… Значит, казнь сейчас…
Прокурор, палач, два тюремщика и священник вошли в камеру медведя.
- Идемте, сэр, - сказал прокурор тихим голосом, - правосудие должно совершиться.
Рокамболь вздрогнул и проснулся. С трудом поднялся он на четвереньки и, влача кандалы, тяжело пошел…
О, бесконечная лестница ожидания смерти!..
К маленьким окошкам дверей одиночных камер всюду прижимались арестанты, следя за последним путем своего товарища.
Колокол звонил беспрестанно.
Но вот и комната казни.
Распределительная доска на стене, странное медное кресло и медный колпак сверху.
Тюремщики бросились на Рокамболя, тот отстранил их и сам сел в кресло.
- Сэр, - простонал священник, - не желаете ли вы исповедью облегчить свою душу?
Рокамболь отрицательно покачал головой.
- Мерзавцы, - кричал Хольтен в кабинете главного представителя одного газетного треста - Бульмера, - мерзавцы! Деньги берете, а помилования нет! Сволочи! Я скуплю ваши акции и выгоню вас всех в шею.
- Не волнуйтесь, господин негр, - вежливо отвечал маленький, черноволосый и плюгавый человек в черепаховых очках и с тремя самопишущими перьями в кармане пиджака, - не волнуйтесь, мы нажали все кнопки в парламенте, взволновали всю Англию, арендовали специально на две недели три радиостанции, организовали общественное мнение Америки, удвоили свой тираж, привлекли на свою сторону шотландцев… я не знаю, чего еще можно добиться за два миллиона? Если медведь будет освобожден, мы пустим тогда зеленую ракету, если его казнят, мы пустим две красных и устроим ему пышные похороны…
- Похороны, - зарычал негр, - похороны, я закопаю тебя с ним в одну могилу!.. - И Хольтен сжал горло журналиста своими сухими мускулистыми руками.
- Отпустите мое горло, - написал Бульмер самопишущим пером на манжете душащей его руки негра, - я придумал.
Хольтен опустил от изумления руки.
- Виндзорский дворец, - сказал Бульмер, беря в руки телефонную трубку, - сэра Гельмсфорда к телефону, спрашивает Бульмер… А, это вы, граф. Послушайте, если вы не желаете, чтобы я раздул ваш бракоразводный процесс, и не желаете читать каждое утро подробное сообщение о некоторых ваших привычках, то добейтесь немедленно у короля помилования медведя, срок - пятнадцать минут, дорогой граф… Да, да, позвоните сами. Мне понравился ваш темперамент, негр, - сказал Бульмер, кладя трубку и откидываясь на спинку кресла, - для вас я пожертвовал сенсацией, - это будет стоить еще триста тысяч лично мне.
- Хорошо, вы получите чек на понедельник в случае удачи, - холодно ответил Хольтен…
- Все исправно, - сказал механик, включая рубильник, чтобы проверить проводку доски.
Синие искры завыли между контактами.
В воздухе запахло озоном.
Рокамболь сидел с ногами в кресле. Медный колпак уже покрывал его лоб. Медведь дышал тяжело и порывисто.
В это время над городом взвилась зеленая ракета.
- Слушаю, - сказал прокурор, подходя к телефону.
- Остановите казнь, - раздался голос, - Рокамболь помилован. Король желает его видеть.
- Ура! - вскричал один из тюремщиков и упал в обморок.
- Разрешите вас снять в этом положении, дорогой сэр, - попросил механик, подходя к Рокамболю с фотографическим аппаратом и щелкая затвором. - Спасибо, моя семья благодарна вам за вашу любезность, сэр… Этот снимок будет хорошо оплачен.
Я никогда не был на приемах у королей.
Видел издали одного короля, и то румынского.
Вот почему я не могу подробно описать, как вымытый и надушенный Рокамболь был принят королем Англии.
Мне известно только, что Рокамболь вел себя с полным достоинством и самообладанием.
Из Виндзорского замка, в закрытом автомобиле медведь был отвезен в Лондон. Во избежание стечения толпы шторы у автомобиля были спущены.
Автомобиль домчался до одного из лучших кварталов города - сада, находящегося в окрестностях Лондона и остановился у белоснежного коттеджа.
Хольтен выбежал навстречу Рокамболю.
Друзья обнялись и долго плакали друг у друга на плече. Только глубокой ночью заснул Рокамболь в своей комнате перед камином.
Портрет Словохотова, написанный во весь рост, украшал стену спальни.
Медведь спал тревожно, стонал, просыпался, подходил к портрету и нюхал Пашкины ноги на полотне.
К утру низ портрета был слизан.
ГЛАВА 34
Наполненная БЕГСТВАМИ. Да как же иначе быть, ведь все время продолжается война. Но кроме бегств там есть и КЕДРОВЫЕ ЛЕСА
В стол находок города Ипатьевска явилась миловидная киргизка.
- Я ищу мужа, - сказала она.
- Его имя и приметы, - бесстрастно спросил чиновник.
- Он белокур…
Ее прервали.
- Разве он не исполняет декрета об обязательном бритье?
- Простите, он был белокур.
- Такая примета отпадает сама собой. Дальше. Его имя?
- Он… Ахмет Доктаев, - выпалила она залпом.
Стоявший у соседнего окошечка горбатый китаец и человек с остатками рыжей огненной растительности на голове переглянулись. Взгляд этот не был взглядом догадки, скорее всего - взаимной симпатии, тяготения по охоте. Так охотники на тигров… Впрочем, извините, ни один из нас не видал охотников на тигров.
- Так. Ахмет Доктаев. Дальше.
- Он любит гребенки…
- Странно.
- Да, он коллекционер гребенок… и очень любит женщин. Он изменял мне, по крайней мере…
- Простите, гражданка, мы не уполномочены вмешиваться в вашу семейную жизнь. Дальше.
- От губ до конца подбородка идет шрам.
- А, вот это примета…
Китаец взволнованно отошел и проговорил про себя:
- Кюрре…
А рыжий человек, в котором нам необходимо узнать водолива Евгения Сарнова, перебил его шепот своим:
- Словохотов. Любит женщин, шрам и белокур… Словохотов.
Чиновник сказал киргизке:
- Зайдите завтра и все сведения получите.
Китаец думал: "Напрасно я тогда упустил киргизку из вида. Он, по-видимому, вернулся в аул".
Водолив, почесывая рыжую голову: "Следы заметает, дескать, пропал, а сам в ауле кумыс пьет".
И результат таковых размышлений:
Жаркий день осени. Рельсы словно растапливаются от проносящихся по ним поездов, наполненных солдатами. Стальные ласточки самолетов оберегают небо от набегов.
По пыльной заброшенной тропинке едет верхом заплаканная женщина. Позади ее, верстах в двух, с двумя ищейками крадутся китаец и водолив. Огорченные соперничеством погони, они почти не разговаривают друг с другом. Ищейки забегают вперед, кувыркаются, сгоняют сусликов и бесцельно лают в степь. Наконец белые пятна аула блеснули далеко на склоне горы. Всадники пришпоривают лошадей. Наконец-то Пашка Словохотов будет в руках водолива. Наконец-то бог Рек будет в руках Син-Бинь-У. Но внезапно из-за холма выскакивают три автомобиля. Маузер сверкнул на усталом солнце.
- Ни с места!
И нескладно скроенное лицо немецкого колониста нависло угрюмо над маузером. Их тесно окружили. Ищейки же продолжали бежать вперед с короткими взлаиваниями. Скоро они скрылись из вида.
- Ваши мандаты! - проговорил китаец.
- Мы за вами давно следим. Вы все около наших селений бродите. Табуны выслеживаете по ночам, и лошади такие же.
- Лошадей мы только что купили. Граждане, пропустите, мы выслеживаем важного преступника.
Из автомобилей раздался крик:
- Не слушай, Гольц, конокрадов! Они наговорят…
- Бей их, Гольц!
И уверенный немецкий кулак опустился на голову китайца. Син-Бинь-У кубарем скатился с лошади. Вслед за ним упал водолив.
- Убью! - закричал он.
Били немцы основательно, так же, как строят свои скирды. Водолив со слезами завопил:
- Пощадите!
Немцы, как известно, от сытой жизни приобрели некоторую сентиментальность. Здесь же она помогла им перевести дух. Они вытерли опрятными платками кулаки от нечистой крови конокрадов.
- Одну лошадь мы у вас возьмем, а другая очень заметная. Еще по ней и нас возьмут за конокрадов. Мы вас к хвосту привяжем и пустим, пускай она придет к своему хозяину с подарком.
Их связали рядом за ноги и притянули к хвосту. Большой белый конь лягнул и поскакал по тропе.
- Хорошо бежит, - сказали колонисты, глядя ему вслед.
- Да, бежит недурно, - еще раз оглядываясь с автомобилей, заключили они.
Мы забыли прибавить, что на всех встретившихся и сражавшихся были противогазовые одежды, несколько затруднявшие движения. Они затрудняли драку немцам, они задержали несколько смерть двум путешественникам, привязанным к хвосту белой лошади. Оправившись от встряски по щебню тропинки, водолив приподнял голову и проговорил:
- Син-Бинь-У, потеснитесь.
Китаец упал на свой противогаз и катился, словно на салазках.
- Вы тоже имей!.. Свой лежи!..
И водолив не замедлил последовать его совету.
- Только бы не вздумала она по камушкам поскакать, - сказал он, задумчиво глядя в хвост лошади. - Вы не думаете, Син-Бинь-У, о хорошей узде на это животное?
- Э, - меланхолически протянул китаец, стукаясь носом в пыль, - все равно помирать… узда без узда.
- А все-таки я предпочел бы управлять своей смертью. Ой!
- Не пугай, Сао, лошадь… понесет…
- У меня шип в нос попал.
- Терпила!
Только что водолив хотел вывести заключение, что Христос был не еврей, а судя по терпению его - китаец, длинный женский визг послышался впереди их.
Лошадь шарахнулась в сторону. Это подле своей тележки кричала молочница, испугавшись странных всадников. Повернувшись, белый конь мотнул их, как котенок мотает привязанную к его хвосту бумажку, и ударил о колесо тележки. В этом-то и заключалось счастье путешественников.
Водолив схватился сначала за колесо, а затем перевалился внутрь тележки, без зависти втянув туда и китайца.
Молочница с воплями сопровождала скачку своей тележки, а водолив бормотал:
- Кабы да хвост подлиннее и запах бы от него послабже, да можно было во время скачки распить бидончик молочка…
Конь шел медленнее, он, по-видимому, проголодался и скоро свернул в сторону. Он, лениво лягаясь, жевал сухую траву, а путешественники никак не могли придумать, как бы им освободить свои руки, туго стянутые выше кистей.
Вдруг конь захрапел. Острая морда волка показалась из-за холма. Конь понес, и тысячи самых мелких, как песок, и крупных, как баржа, ругательств густым слоем наполнили пустыню. За первым волком появились еще.