26
Никогда, даже во время песенных торжищ, собиравших людей с южного, северного побережья и даже гостей с другого, американского берега, в Улаке не бывало так оживленно, как сейчас. Галька исчезла под грузом - мешками, ящиками, деталями сборных домов. Возле старой школы уже поднималось новое здание интерната. Стучали топоры, ветер разносил по селению незнакомые запахи свежего дерева и красок. Бригада плотников работала днем и ночью.
Приехали в Улак и учитель, и фельдшер, и - что совсем неожиданно - радист с аппаратурой. Станцию решено было разместить пока в старом школьном домике. Иногда на берег сходили моряки и бродили по Улаку, знакомясь с жизнью экзотического чукотского селения. Старший механик, владелец фотоаппарата, снимал яранги, женщин, расщепляющих моржовые кожи, ребятишек, гирлянды моржовых кишок, байдары, охотников.
Сорокин целыми днями сидел за столом - работал. Надо было успеть привести в порядок свои записи, подробно изложить наблюдения, поделиться достигнутыми результатами, подготовить материалы по чукотскому букварю…
Пэнкок готовился к отъезду. Когда по Улаку разнеслась весть о том, что парень едет в Ленинград, чтобы вернуться оттуда учителем, многие просто не поверили этому.
- У нас всегда было так: кто кем уезжал, таким и возвращался, - авторитетно заявлял Вамче. - Вот Млеткын как был шаманом, так шаманом и вернулся.
- И Тэгрын такой же остался…
- По-русски научился…
- Нынче, чтобы русскому научиться, не обязательно далеко уезжать.
- Так он именно для учения и едет, а не просто так, - заметил Атык. - В Ленинграде, говорят, есть высшая школа. Она стоит на горе высокой. Вот в ней и готовят учителей.
Пэнкок сидел у себя в чоттагине и от нечего делать точил пекуль Йоо. Он уже не мог свободно ходить по селению. Каждый считал своим долгом подойти, поговорить о предстоящем отъезде, дать какой-нибудь совет.
В чоттагин вошел Каляч. Взглянув на гостя, Пэнкок вздрогнул: тесть впервые навестил новое жилище дочери.
- Етти, - сказал Пэнкок, подвигая Калячу позвонок.
- Ии, - ответил Каляч и уселся против зятя.
Йоо поздоровалась и принялась хлопотать с чайником. Ни она, ни ее муж не подали виду, что удивлены неожиданным его приходом.
Каляч оглядел ярангу. Давно он не был здесь. Ничего живут, небогато, но, видать, крепко. В бочках - тюленьего и моржового жира достаточно, на перекладинах висят, вялясь в дыму костра, оленьи окорока. На стенах - винчестер, дробовое ружье, ремни, снегоступы… Все есть, чему надлежит быть в хорошо налаженном хозяйстве.
Беря из жестяной банки мелко наколотый сахар, Каляч спросил:
- Нового привозу сахар-то?
- Нового, - ответил Пэнкок, - приезжий лавочник уже начал торговать.
Обо всем этом Каляч и сам отлично знал, но надо было с чего-то начинать разговор.
- Однако много товару навезли, - заметил Каляч, - где будут хранить?
- Муку сложат и брезентом покроют, - ответил Пэнкок, - а для остального построят склад. Карпентеровский железный перевезут из Кэнискуна и здесь поставят.
- И то верно, - согласился Каляч, - а то он там без толку стоит. Кэнискунцы в пургу там собак держат, все загадили.
- Почистят, прежде чем заново поставить.
- Ии, - кивнул в знак согласия Каляч. - Значит, едешь в Ленинград.
- Еду.
- Не боишься?
- А чего бояться - не к врагам ведь.
Каляч кашлянул.
- Это конечно, не к врагам… Вот только как быть с женой твоей?
- Будет ждать.
- Так это же несколько лет!
- Она знает и готова ждать.
- А если сильно соскучится?
- Некогда скучать ей - ребенок у нас будет.
Этого Каляч не знал. Он пытливо оглядел фигуру Йоо. Вроде пока незаметно.
- Ну, хорошо, родит, а потом начнет скучать? Как тогда? Когда долго мужчины нет, тяжело женщине…
- И мужчине нелегко, когда долго нет женщины.
- Это верно, - согласился Каляч. Он решил сойти со скользкой тропы, спросив напрямик: - А если она уйдет обратно в отцову ярангу?
- Не уйдет.
- Отец может попросить…
- Все равно не уйдет.
- Да почему ты так уверен? - с искренним удивлением воскликнул Каляч.
- Ты забыл? У нас есть мандат, - напомнил Пэнкок.
- Так то - бумага, - усмехнулся Каляч. - Что может слабая бумага?
- Все может, потому что на ней начертаны слова. Вся сила в них, в этих словах. Поэтому-то и еду, чтобы учителем стать.
- Шаманом будешь? - усмехнулся Каляч.
- Зачем шаманом? Просто учителем.
Каляч вздохнул. Ему было трудно спорить с Пэнкоком. В душе он уже давно примирился с судьбой дочери и зять ему нравился. Во всяком случае, мысленно примерив Йоо к другим молодым людям, Каляч решил, что рядом с Пэнкоком ей лучше всего. Они как бы созданы друг для друга… Но Омрылькот и Млеткын просили поговорить с парнем, убедить его отказаться от поездки…
- Неужто не жалко Йоо? - снова начал Каляч.
- Жалко, - ответил Пэнкок. - Но ничего, она потерпит… И будет ждать меня.
- Послушай, Пэнкок, - Каляч вдруг как-то воровато огляделся по сторонам, придвинулся вплотную к зятю и горячо зашептал: - Ты не беспокойся, я буду заботиться о твоей жене и будущем ребенке. Учись и покажи всем этим самым… у Каляча родичи не какие-нибудь там оборванцы или неудачники, а настоящие люди!
Сказав это, Каляч быстро отодвинулся и жадно хлебнул остывший чай. Немного успокоившись, он весело крикнул дочери:
- Йоо! Что же ты не нальешь отцу горячего чаю?
Волна благодарности охватила Пэнкока. Он хотел сказать Калячу что-то доброе, приветливое, но не мог вымолвить ни слова и лишь растерянно улыбался.
- Ничего не говори, - Каляч понял его. - Пусть это будет наша с тобой тайна.
К вечеру в ярангу заглянул Млеткын. Он сделал вид, что удивлен присутствием Каляча:
- И ты здесь? Вот хорошо-то. Вместе поговорим с этим безумцем, - шаман кивнул в сторону Пэнкока.
- Не переменил своего решения? - спросил он Пэнкока.
- Нет.
- И ты, Йоо, и ты - Каляч, неужто не видите, что парень тронулся умом? Да где это видано было, чтобы луораветлан был учителем? Такого не было, нет и никогда не будет!
- Почему? - спросил Пэнкок.
- Да потому, что это не наше дело. Это уж я точно знаю. Я жил в Америке и многое понял…
- То Америка, а это - Советская республика, - возразил Пэнкок.
- Да все это одно! - махнул рукой Млеткын. - Запомни, сынок, то, к чему способны тангитаны, часто не подходит нашему народу. Одумайся, Пэнкок, не срамись… Ведь какой стыд будет, если ты приедешь таким же, каким уехал.
- Многого не было у нашего народа… - проговорил Пэнкок, но тут Млеткын сделал вдруг страдальческое лицо и, перебив его, обратился к Калячу:
- Видел? Слышал? Ну не безумец ли? Вон Гэмо наш. Уж как любит торговать, однако не может. Потому что настоящую торговлю может вести только тангитан.
- А я и не собираюсь становиться торговцем, - сказал Пэнкок.
- Ты долго жил один, без присмотра. Если бы слышал твои слова покойный отец и недавно ушедшая сквозь облака матушка твоя…
Шаман горестно опустил голову, взглянув предварительно на Каляча, молча сидевшего на китовом позвонке.
- Ты делаешь опрометчивый шаг. Откуда у тебя такая уверенность? Тангитанская земля непригодна для нашего брата. Мы часто заболеваем там.
- Ну уж я постараюсь не заболеть, - усмехнулся Пэнкок.
Млеткын сделал вид, что не заметил намека.
- Мне жаль тебя. Уезжая, ты оставляешь свою жену одинокой, а по нашему обычаю такая женщина имеет право искать себе другого мужчину, который может позаботиться о ней.
- Йоо не будет искать другого мужчину.
- У них мандат, - вступил наконец в разговор Каляч.
- Бумагой не залатаешь крышу яранги, если ветер оторвет рэпальгин…
- Йоо не будет одна, - снова подал голос Каляч.
- Да ты заодно с ними! - зло сверкнул глазами Млеткын. - Уж не в большевики ли ты записался?! Не надо было тебе ездить с милиционером…
- Сами посылали.
- У вас тут настоящий сговор! - вскрикнул шаман. - А я-то думал, ты, Каляч, разумный человек. Или забыл, что в родстве с самим Омрылькотом состоишь?
- Что мне от этого родства! - махнул рукой Каляч.
- А то, - зловеще прошипел шаман, - что Омрылькот возьмет да и не пустит тебя на свой вельбот. Ты что же, как эскимос, на одиночном каяке будешь охотиться?
- Новая власть может отобрать у Омрылькота вельбот, - вставил Пэнкок.
- Руки коротки у твоей власти, - отрезал шаман. - Уж этого-то мы не допустим! - И шаман выскочил из яранги.
27
Пэнкок и Йоо решили проститься в чоттагине, чтобы ей не спускаться на берег… Вот наконец он взял мешок из нерпичьей кожи с нехитрыми своими пожитками и ушел.
А на берегу уже собралась толпа провожающих. Сорокин подал ему плотный конверт.
- Тут письмо, - сказал он, вынимая бумагу, - если тебе понадобится помощь, смело подавай его. Пэнкок взял письмо в руки, медленно по слогам прочитал:
"Всем, кто встретится на пути Пэнкока!
Товарищи! Пэнкок является представителем маленького арктического народа - чукчей. Советская власть дала этому ранее угнетаемому царскими чиновниками, российскими и американскими купцами народу свободу и равенство со всеми другими народами Советской республики. На Чукотке, так же как и повсюду, нужны сейчас грамотные люди. Товарищ Пэнкок направляется Советской властью на учебу в город Ленинград, в Институт народов Севера. Товарищ Пэнкок является первым человеком, который покидает родные берега для овладения знаниями.
Родовой Совет селения Улак просит всех, кто прочитает это обращение, оказать товарищу Пэнкоку необходимую помощь. В случае каких-либо неприятностей с ним, просим сообщить по адресу: Чукотка, селение Улак, родовому Совету.
Председатель улакского родового Совета Тэгрын.
Секретарь Сорокин".
Учитель и милиционер провожали Пэнкока до судна. Когда отвозивший их вельбот отчалил от берега, Пэнкок вдруг увидел Йоо. Она бежала к берегу и что-то кричала.
Пэнкок рванулся вперед и… чуть было не выпрыгнул из вельбота. Это было тяжкое испытание.
Поднявшись на борт железного судна, прошли в каюту капитана.
Он сердечно принял гостей, угостил чаем и внимательно выслушал все просьбы Сорокина.
- Можете не беспокоиться, - заверил он учителя. - Сам лично посажу на поезд.
Пэнкок сидел за столом, покрытым коричневой клеенкой с цветочками. Он неловко держал кусок белого хлеба с маслом, но кусок не лез в горло. Он думал об Йоо, о друзьях, оставшихся на берегу…
- Пей чай, чукотский Ломоносов, - улыбнулся капитан и принялся рассказывать о своих походах на Север. Он хвалил оленье и моржовое мясо и все угощал, угощал гостей, предлагая учителю и милиционеру то картошку, то свежий лук.
- Вы же этого целый год не увидите! - горячился капитан.
Пэнкоку отвели место в каюте старшего помощника. Он внимательно осмотрел морские койки с высокими бортиками, потом тихо спросил Сорокина:
- А кто такой - этот Ломоносов?
Сорокин подробно рассказал о холмогорском мужике, которого жажда знаний погнала пешком в Москву. Рассказал, какие великие открытия сделал в науке Ломоносов, как ратовал за развитие Севера.
- И запомни, Пэнкок, Ломоносов пришел в Москву почти неграмотным. Он учился в школе рядом с малолетними детьми, которые смеялись над ним, но он упорно шел к своей цели…
- Наверное, потому, что он был комсомольцем, - предположил Пэнкок.
- Да нет, не был Ломоносов комсомольцем. Но родись он в наше время, обязательно стал бы и комсомольцем и большевиком.
Настало время прощаться.
- Пиши нам, - сказал Сорокин, изо всех сил стараясь скрыть волнение, - и держи себя молодцом.
- Ни пуха тебе, ни пера, - Драбкин похлопал Пэнкока по плечу. - Не унывай. - И милиционер крепко поцеловал Пэнкока, кольнув его жесткой, словно моржовой, щетиной.
Пэнкок стоял на палубе парохода и, вцепившись в поручни, смотрел, как спускались Сорокин с Драбкиным по трапу, как отчаливал вельбот, как долго махали ему руками друзья… Вот заработала под ногами корабельная машина, и судно, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, стало удаляться от родных, до боли знакомых берегов.
Пэнкок смотрел, как постепенно исчезали за мысом яранги, он долго цеплялся взглядом за вершину Сторожевой сопки, где, казалось, совсем недавно караулили они с Йоо Новый год… Но вот и сопка уже осталась позади. За Одинокими скалами потянулись берега Нуукэна, хоть и не такие близкие, как улакские, но все же свои, привычные, берега.
А пароход все увеличивал скорость, безжалостно отдаляя Пэнкока от родных и друзей, от милого сердцу сурового, но щедрого края.
28
Анадырь разочаровал Пэнкока. Это было скопище маленьких домишек на берегу болотистой речки Казачки, впадающей в Анадырский залив. Настоящих домов было всего два - ревком да бывшая церковь, превращенная в клуб.
Только что начался ход кеты, и анадырцы возились с сетями. Сытые собаки равнодушно смотрели на Пэнкока. Здесь люди жили рыбой. Даже ревкомовцы хлопотали на берегу.
В Анадыре к Пэнкоку присоединился Анемподист Косыгин, анадырский чуванец, который тоже ехал в Институт народов Севера. Это был разбитной, довольно грамотный парень, успевший, несмотря на свою молодость, побывать и в Петропавловске и в Хабаровске.
Загрузившись, пароход взял курс на Владивосток.
С каждым днем становилось теплее, и вскоре Пэнкоку пришлось расстаться со своими нерпичьими штанами и летней короткошерстной кухлянкой. Капитан с удовольствием обменял все это на суконные брюки, рубашку и китель. Сверх того он даже положил фуражку без козырька. Все это неплохо сидело на Пэнкоке, и он, глянув в большое зеркало в капитанской каюте, едва узнал себя в смуглом стройном моряке.
- Гардемарин! - с восхищением воскликнул капитан, одарив Пэнкока еще одним незнакомым словом.
К Владивостоку подошли поздно вечером. В бухте, сияющей огнями, было множество кораблей. С берега доносился шум вечернего города. Пэнкок, стоя на палубе, с волнением вглядывался в этот незнакомый, манящий и настораживающий одновременно, мир.
Утром, когда сошли на землю, Пэнкока охватил ужас. На вокзале в толпе он потерял Косыгина. В растерянности он метался из одного конца вокзала в другой - Косыгина нигде не было. А вокруг бурлила, клокотала многоликая, разноголосая толпа. Мелькали русские, украинцы, японцы, китайцы, корейцы… Каждый говорил на своем языке, стараясь перекричать другого. От страха у Пэнкока подкашивались ноги, его бросало то в жар, то в холод, к горлу подкатывала тошнота. Его толкали, сжимали, давили, что-то кричали ему и опять толкали. Казалось, еще мгновение, и он упадет замертво, исчезнет, растворится в этом бешеном водовороте.
- Ну, вот, наконец-то я тебя нашел! - Пэнкок услышал за спиной знакомый голос.
Он обернулся и прямо обалдел от радости: перед ним стоял Косыгин.
- Наконец-то… Я думал, что больше тебя не увижу… потерял…
- А ты держись за меня.
- Буду держаться. - И Пэнкок вцепился в руку друга.
Нырнув в толпу, они стали пробираться к железнодорожной кассе - надо было приобрести билеты на поезд. В поезде Пэнкоку поначалу понравилось.
- Как в собственной яранге едешь, - заметил он спутнику. - Сиди да кушай. Дорога ясная - железные полосы на земле, паровоз не собака, о корме не надо заботиться.
- Как не надо заботиться? - возразил Косыгин. - Паровозу своя пища нужна. Думаешь, почему мы так часто останавливаемся? Набираем уголь да воду.
На остановке Пэнкок пошел поглядеть на паровоз. В маленькой будке стоял машинист, перемазанный углем, как кочегар на пароходе. А может, это и был кочегар. Больше всего Пэнкока поразили огромные колеса машины. Сама же машина, дышащая словно живое существо, выпускающая белый шипящий пар, напомнила ему охотника на зимнем льду. Ведь охотник так же тяжело дышит в морозный день, так же выпускает изо рта белый пар.
Через неделю однообразие вагонной жизни надоело Пэнкоку и он с досадой сказал:
- Пешком идешь - куда интереснее…
- До Москвы от Владивостока пешком года три надо идти, - заметил Косыгин.
Это испугало Пэнкока, и он крепился изо всех сил, подолгу смотрел в вагонное окно, пытался понять красоту зеленых лесов, желтых полей. На остановках бегал за кипятком, покупал огурцы, помидоры, яблоки, большие серые лепешки, ржаной хлеб, неожиданно вкусный и пышный.
- А я и не знал, что такое настоящий хлеб, - признался он.
Когда впервые ему в руки попало яблоко, он долго не решался надкусить его.
- Жалко, - говорил он Косыгину. - Красивое очень…
За окном мелькали города и села, большие и малые железнодорожные станции - открывались необъятные просторы России.
За Уралом поезд попал в грозу. Пэнкок не на шутку перепугался. Он думал, что пришел настоящий конец. Кругом все гремело, грохотало, вспышки молнии, казалось, пронзали тебя насквозь. Пэнкоку хотелось забраться под лавку, укрыться с головой… но он подавлял в себе это желание, этот страх - ведь окружающие его люди относились к грозе довольно спокойно, только старушка из соседнего купе при каждом раскате грома и вспышке молнии принималась что-то бормотать и делать рукой, вернее, сложенными щепоткою пальцами, какие-то странные движения. А поезд все шел вперед сквозь грозу и плотную дождевую завесу.
Зато в Москву они приехали в ясный солнечный день. Оформив билеты на поезд, отходивший к вечеру в Ленинград, взяли извозчика и отправились на Красную площадь. Пэнкок впервые так близко увидел лошадь. Она косила на него огромным глазом с кровавыми белками и, видно, сердилась на то, что ей придется везти их. Извозчик откинул ступеньку, чтобы удобнее было садиться, и сказал Пэнкоку:
- Пожалуйста, товарищ комиссар.
Пэнкок сел и огляделся. С высоты повозки все вокруг виделось совсем по-иному. Рядом взгромоздился Косыгин, и повозка двинулась вперед. На повороте догнали трамвай, облепленный людьми. Два маленьких оборванца прицепились к трамваю сзади. Кондуктор, высунувшись из вагона, свистел и что-то кричал мальчишкам, но те не обращали на него никакого внимания.