36
Припай унесло и разбило на мелкие кусочки. На морском берегу стало сухо, и Йоо с сыном часто спускалась к морю.
По дороге она обязательно заглядывала к радисту и спрашивала, нет ли вестей о пароходе. Радист беспомощно разводил руками. Но однажды он сказал:
- Пароход вышел из Владивостока. - И показал на карте красный кружочек. На бумаге дорога выглядела не очень длинной, но пароходу, чтобы преодолеть это расстояние, требовался почти месяц.
Радист жалел молодую женщину и даже чувствовал себя виноватым перед ней из-за того, что пароход по пути в Улак будет заходить и в другие селения.
- А вдруг они письма Пэнкока выгрузят где-нибудь в Анадыре или в бухте Провидения? - тревожно спросила Йоо.
- Нет, такого не бывает, - успокоил ее радист.
Пароход пришел ночью, и когда улакцы проснулись, он уже стоял на якоре, украсив собой пустынный морской рейд.
Йоо прибежала в ярангу Драбкина.
- Скорее! Надо послать вельбот! - закричала она с порога. - Там письма Пэнкока.
Драбкин, понимая нетерпение Йоо, быстро оделся и через час на легкой байдаре, вместе с Сорокиным и Тэгрыном, отправился на пароход.
Йоо не уходила с берега. Посадив на шею сына, она смотрела на пароход, на маленькую байдару и ждала, ждала, когда наконец привезут ей весточку от Пэнкока.
- Наверное, они там уселись чай пить, - недовольно ворчала она, обращаясь к сыну. - Будто пароходный чай лучше нашего.
Наконец байдара отвалила от парохода и направилась к берегу.
Йоо забеспокоилась, засуетилась и, наверное, шагнула бы ей навстречу, но Наргинау удержала ее. И все же, когда байдара ткнулась носом в прибрежную гальку, Йоо влезла в волну.
- Есть письма! Есть! - закричал ей Сорокин и показал толстую пачку конвертов. - Очень много писем!
Йоо подлетела к Сорокину, схватила их, сунула за пазуху и кинулась в свою ярангу.
Весь день разгружали пароход. Капитан торопил: ему еще надо было зайти в селения, расположенные от мыса Дежнева до устья Колымы.
Разгрузку закончили на второй день.
И тогда Йоо снова появилась на берегу.
- Очень много написал Пэнкок, - сказала она Сорокину и счастливо улыбнулась. - Про всех вас написал, скучает он там… домой хочет… Ты прочитай…
- Хорошо. Давай вечером соберемся у тебя в яранге.
Йоо приготовила угощение, заварила свежего чаю и стала ждать друзей. Наконец пришли Сорокин, Драбкин, Наргинау. Йоо бережно передала письма Сорокину. Тот разложил их в хронологическом порядке и принялся читать.
"Капитан хорошо заботился обо мне, - писал Пэнкок. - Моя одежда оказалась слишком жаркой для тангитанской земли, и я поменялся с капитаном. Он дал мне свой костюм и даже фуражку, так что в поезде меня принимали за моряка и называли "братишка". В Анадыре ко мне присоединился чуванец Анемподист Косыгин. Он хорошо говорит по-русски и по-чукотски понимает. Видом своим он настоящий тангитан, потому что его предками были древние русские казаки. Все оказалось так, как описывали нам учителя и как рассказывал милиционер Драбкин. Действительно, здесь есть железные полосы, которые никогда не кончаются. И едешь, как в собственной яранге. К поезду я привык быстро. На остановках ходил за кипятком для чая, покупал огурцы и помидоры, яблоки - это такая еда у тангитанов. Вкусная, но со свежей моржовой печенкой, конечно, не сравнить…
В поезде, когда я показал бумагу, которую дал мне Сорокин, все стали помогать мне, много рассказывали о России. Когда мы переехали Уральские горы, то попали в грозу. У нас такого не бывает. Я думал, что пришел конец. Очень страшно было.
Зато в Москву приехали в ясный солнечный день. Сначала купили билет на Ленинград. Времени до поезда было много, и мы отправились на Красную площадь. Ехали на извозчике. Лошадь везет. Сильное животное! Три человека сели в повозку, а она все идет. Едем, а кругом такие высокие дома, поверить трудно, что люди их сделали. Красная площадь мне понравилась. Просторно там. И Кремль стоит красивый. Внизу река блестит, и дома в ней отражаются. А над башнями красные звезды - они издалека видны. Хорошо, в общем.
В Ленинград приехали вечером. И опять нам помогла бумажка, которую написал Сорокин. Люди довели нас до самого Института народов Севера. А что это такое, об этом я напишу в другом письме…"
Следующее письмо читала Наргинау.
"Институт народов Севера поначалу показался мне большой ярмаркой, на которую собрались жители всего Севера. Есть тут и нанайцы, и ненцы, и ханты, и манси, и кеты, и селькупы… Есть даже юкагир с Колымы.
А недавно мы побывали в гостях у профессора Богораза, у того самого, которого в наших легендах называют пишущим человеком Вэипом. Он говорил со мной по-чукотски. А книг у него… видимо-невидимо… Вот бы нам на Чукотку столько!.. Богораз водил нас в Академию наук. Это самое высокое научное учреждение. Туда собираются самые умные люди, в основном старички с белыми бородками.
В Академии был большой сход. Говорили о Северном морском пути. Выступал там профессор Шмидт. У Шмидта - тоже бородка, но не такая, как у академиков, а черная, длинная. На карте, которая висела позади него, он рисовал будущие морские пути. Он рассказывал о каких-то особых кораблях, которые смогут пробиваться сквозь ледовые поля, о машинах, которые будут добывать из земли, из-подо льда, богатства. И еще о многом рассказывал он… Очень интересно было. А торбаза, что ты вышила, Йоо, всем тут понравились…"
Наргинау отложила письмо в сторону.
- Устала читать, - сказала она, вздохнув, и попросила налить чаю.
Третье письмо снова читал Сорокин.
"Я очень много читаю. И это не дает мне скучать. Узнаю много нового, интересного и думаю о том, сколько еще предстоит сделать нашему народу. Сильно мы отстали… Здесь и электричество, и железная дорога, и трамвай по городу ходит, а у нас… Ну, ничего, когда-нибудь и на Чукотке все это будет. Обязательно будет. Нужно только учиться… Вот я и стараюсь. А школа наша стоит на берегу Обводного канала: это такая узенькая речушка. Зато Нева широкая, но зверь в ней не водится. Вчера полдня простоял на мосту лейтенанта Шмидта, все глядел на воду: ни одна нерпа, ни один лахтак не вынырнули. Иногда страх берет - а чем же тут люди живут? Но они живут. Еду добывают в здешних стойбищах, которые отстоят от города на некотором расстоянии. Там разводят коров, быков и других животных. А летом на поля высыпают зерна, которые потом прорастают. Так получается хлеб. А растут ли макароны - помнишь ту длинную еду, которую мы пробовали у милиционера Драбкина, - не знаю. А еще ходил я на табачную фабрику. Очень интересно было смотреть, как машина делает папиросы. Быстрее и лучше человека! Нам подарили по большой пачке. Интересно, конечно, здесь, в Ленинграде, но все же… Как подумаю, сколько мне еще тут быть, худо становится. Два года надо учиться на рабфаке. Но это только подготовка к главному учению! Я все время думаю о тебе, Йоо, часто вижу тебя во сне… Маленький, наверное, уже родился, а я даже не знаю кто - мальчик или девочка. Лучше, если мальчик, а уж следующая может быть и девочка. Я хочу, чтобы у нас было много детей, чтобы наша яранга была шумная, как школа… И еще, Йоо, скучаю я по настоящей еде - кормят вроде бы хорошо, а я все время полуголодный, потому что настоящего мяса нет. Коровье мясо, оно светлое и несытное. Иногда нам дают котлеты - это тоже мясо, только какое-то будто разжеванное. Так я сначала думал. А теперь, когда меня сводили на кухню, я знаю, что это специальная машинка - мясорубка - так мясо мелет, но есть котлеты все равно не могу. Вот бы съесть кусочек копальхена или лахтачъего мяса, или моржовой печенки!.. Нас тут часто водят в театр - это чтобы мы не очень тосковали по дому. Театр - это такое место, где люди показывают как бы то, что должно было быть или уже было. Для чего это - я так и не понял. Очень много разговаривают. Три часа все говорят и говорят. Голова идет кругом, А вот в балет я ходил бы каждый день. Музыка тут хорошая. И девушки танцуют почти голенькие, но никого это не смущает. И меня тоже - ходят же у нас в пологе голые женщины…"
В другом письме Пэнкок описывал музеи. "До революции некоторые богатые люди до того были жадны, что хватали все красивое и тащили к себе. В этом деле первым был главный богач России - сам Солнечный владыка. Когда его скинули с золоченого сидения и вошли в дом, где он жил, люди поразились красивым вещам, которые тот нахватал. И здешний Совет постановил: все комнаты царского дома открыть и показать народу. Этот дом назвали - музей Эрмитаж. Он стоит на берегу реки, как и наша яранга на берегу моря. Как царь тут жил - ума не приложу, потому что столько света из больших окон, такой простор - внутри не то что полог - целое стойбище можно поставить! В этом огромном доме и собрал царь разные сокровища. По стенам развешаны картины, так хорошо сделанные, что человек на них прямо как живой. Многие картины изображают голого мужчину с маленькой бородкой. Сначала я думал, что это раздетый академик. Помнишь, я тебе писал о том, как мы с Косыгиным ходили на собрание академиков? Так это оказался не академик, а тангитанский бог Христос. В древнее время враги приколотили его к деревянной крестовине, наподобие той, которую поставили русские моряки на мысу, А крестовина на картине как настоящая, я даже хотел ее пальцем потрогать, но тут подошла какая-то старушка с худыми ногами и сказала, что сюда столько народу приходит, и если каждый будет трогать, то вещь может попортиться. Она права. И вправду, в музее народу много; красногвардейцы, рабочие, гости из ближних стойбищ, те самые, которые разводят быков и коров, школьники…
А в другом музее висят картины с изображением моря. Рисовал их художник с длинным именем - Айвазовский. Смотришь на это море и ждешь - вот хлынет вода, рухнет прямо из картины волна на пол и ты взмокнешь.
Сейчас у нас зима. Кругом все мокро. Ходил в торбазах, но при такой погоде они легко сгниют. Пришлось надеть ботинки, а поверх них еще резиновые надставки, которые называются галоши. Когда входим в дом, чтобы не пачкать пол, галоши снимаем. А снег здесь на улицах убирают, словно он мусор какой. Обидно. Но говорят, если не убирать, то заметет железные полосы, по которым ходит трамвай.
Письмо ты получишь только через год. Но это ничего… Я поговорил с тобой через бумагу, и стало мне легче…"
Одно из писем заканчивалось так:
"Сегодня я почуял весну. И такая тоска хлынула в сердце. Ведь я не увижу Спуска байдар, не пойду на моржовую охоту…"
37
Наступило лето. Неожиданно Пэнкок заболел: его бил озноб, но он крепился, говорил, что это у него выходит холод, запасенный на родине. А перед началом учебного года он слег с двусторонним воспалением легких, так и не успев посмотреть, как убирают мелкие зернышки, из которых потом делают муку.
В больнице усатый доктор стучал твердыми, словно деревянными, пальцами по груди и по спине Пэнкока и утешал его:
- Ваш брат-северянин туго привыкает к нашей городской жизни. Иные мои коллеги удивляются - такие здоровенные парни, а чуть что - простужаются, кашляют, слабеют, а есть и такие, которые туберкулез приобретают. Так что надо беречься.
- Я берегся, - виновато сказал Пэнкок.
- Надо хорошо питаться.
- Котлеты есть?
- И котлеты, а лучше всего натуральное мясо.
Когда пришел Косыгин, Пэнкок сказал, что доктор велел ему есть натуральное мясо, иначе он не поправится. Земляк сходил в ресторан и принес бараньего шашлыка.
- Вот это настоящая еда! - обрадовался Пэнкок. - Почему в нашей столовой такой нет?
Через месяц Пэнкок выписался. Прощаясь, доктор оказал:
- Берегите себя, молодой человек. У вас ослабленные легкие. Нехороший шумок прослушивается.
Но Пэнкок не обратил на это внимания. Он был рад вновь обретенной свободе. Больница в последние дни тяготила его.
Профессор Богораз приветливо встретил Пэнкока, поздравил его с выздоровлением и сообщил:
- А летом должен выйти букварь, как раз к началу следующего учебного года.
- В наше бы селение такую, как здесь, больницу, - сказал Пэнкок Косыгину, вспомнив, с какими мучениями умирала его мать. - Ведь сколько больных лежат в ожидании смерти и никто их не лечит, кроме Млеткына… - Пэнкок вдруг умолк и долго смотрел в окно. Потом заговорил снова:
- Сейчас я был бы рад даже Млеткыну. Поговорил бы с ним о новостях, повел бы его в музей, а потом к доктору Храмцову, который лечил меня.
Пэнкок словно изголодался по занятиям. Он пропадал в институтской библиотеке целыми днями, наверстывая упущенное. Теперь он увлекся математикой и читал учебники по геометрии и алгебре, будто какой-нибудь захватывающий приключенческий роман. Преподаватель сказал, что у Пэнкока необыкновенные способности по этому предмету. Решать задачи он мог в любое время. Но в один прекрасный день Пэнкок вдруг охладел к геометрии. Косыгин заметил это и спросил:
- Что случилось?
- Безлюдная наука, - с горечью сказал Пэнкок. - Будто один в пустынной тундре, не с кем поделиться радостью. Нет, это не для меня.
Потом Пэнкок увлекался шахматами, лепкой, рисованием…
А к Новому году он снова попал в больницу. Вышел оттуда довольно скоро и с печальной радостью сообщил Косыгину:
- Доктор Храмцов опять слышал шум в моей груди. И знаешь, что он сказал? Если так дело пойдет, то надо отправляться назад в Улак.
В новогоднюю ночь он рассказал Косыгину, как они с Йоо ждали этот самый Новый год на Сторожевой сопке.
- Я думал, это будет какой-нибудь волшебный корабль, скользящий надо льдами, или же летающая лодка. А Йоо считала, что это будет человек. С винтовкой, бородой и большой звездой на лбу. Почему она так думала - непонятно.
Посередине большого зала сияла огнями настоящая лесная красавица. Пэнкок подбирал опавшие иголки, растирал их между пальцами и нюхал.
- Знаешь, - возбужденно говорил он Косыгину, - чем пахнет елка?
- Чем?
- Нашей новой школой, которую я оставил недостроенной. Вот понюхай!
Пэнкок протянул Косыгину горсть растертых иголок. Ничем кроме хвои они не пахли. Но для Пэнкока запах свежераспиленного дерева был слишком новым и запоминающимся: ведь плавник, выкидываемый волнами на берег, лишен запаха и даже настоящего цвета дерева. Бревно долго носит в волнах Ледовитого океана, древесина пропитывается соленой водой, потом сохнет на берегу под ветрами, дождями и снежными буранами.
- Я все мечтаю о новой школе, - продолжал Пэнкок. - Ведь если мне придется уехать летом, как сказал наш преподаватель, я все равно смогу учиться грамоте.
В первых двух классах могу преподавать. Мне даже снится иногда, как я вхожу в класс…
Пэнкок закашлялся.
Косыгин с сожалением посмотрел на товарища: Пэнкок сильно похудел, вид у него был явно нездоровый.
- И еще думаю вот о чем: приеду в Улак, а там уже коммуна - вельботы стали общими, и нет никаких эрмэчинов. Совсем новая жизнь настала. И настоящие люди стали хозяевами Улака. Еще Карл Маркс и Фридрих Энгельс, а потом и Ленин говорили, что надо в труде объединяться. Надо рабочему человеку сообща строить новую жизнь. В одиночку ничего не сделаешь. И орудия производства должны принадлежать коллективу, а не одному человеку… Это правильно!
Встревоженный состоянием друга, Косыгин сходил к врачу. Тот долго говорил о том, что народы Севера еще не приспособлены к жизни в городских условиях.
- Они сразу же попадают в непривычную обстановку, начинают употреблять совершенно другую пищу, и сам образ жизни для них совершенно чуждый. Люди вольных просторов неожиданно оказываются как бы в клетке. Они ограничены в своих движениях, подолгу сидят за столом в одной и той же позе. Только громадный энтузиазм помогает им переносить воистину нечеловеческие лишения.
Доктор говорил громко, словно читал лекцию:
- Я наблюдаю студентов Института народов Севера уже второй год и скажу вам без обиняков: Пэнкоку надо уезжать отсюда. Зимой он еще будет держаться. А когда станет тепло - болезнь наверняка обострится. И тогда - погубите парня. Хорошего парня. Потом, когда он окрепнет у себя на родине - можно сделать второй заход.
Уверяю вас, свой второй приезд в Ленинград он будет переносить куда легче, чем первый.
Профессор Богораз тоже считал, что летом Пэнкоку надо уезжать.
Косыгин сказал об этом Пэнкоку.
- Как это хорошо! - воскликнул тот и от радости закашлялся.
Наконец, отдышавшись, он сказал:
- Трудно поверить, что в этом году я увижу родной Улак!
И тут же он начал строить планы своей будущей работы в школе.
- Ведь у нас уже много учеников, - возбужденно говорил он. - Интернат. Живут в просторных комнатах, каждый спит на подставке-кровати между двумя белыми простынями. Утром все берут полотенце и мыло и отправляются в умывальную комнату… Да, забыл совсем про зубную щетку. У каждого своя щетка. Если, конечно, завели. И банка порошка. Но ребят придется долго учить этому…
- Я вот помню, - продолжал он, - как я сам учился чистить зубы. Считал - самое бесполезное и смешное занятие! Кому это нужно? Только потом понял - человек должен быть чистым не только снаружи, но и изнутри, Так писатель Чехов сказал!
Последние дни Пэнкок увлекался рассказами Антона Павловича Чехова. Этот интерес объяснялся еще и тем, что Пэнкок узнал о врачебной деятельности великого русского писателя и о том, что у Чехова тоже были больные легкие.
- В столовой будем учить детей, как пользоваться вилкой и ножом. Ложкой легко научиться есть, но вот вилку и нож надо освоить всерьез. Надо будет подумать о еде.
Еда должна быть такой, к какой привыкли ребята. Побольше хорошего свежего мяса. Пусть будет и каша, но никаких котлет!
- Да что ты так ополчился против котлет? - улыбнулся Косыгин.
- Это еда недостойна настоящего человека! - решительно заявил Пэнкок. - Может быть, только беззубому младенцу нужно такое мясо!
- Соскучился по настоящей еде? - посочувствовал Косыгин.
- Очень! - ответил Пэнкок. - Как представлю мороженую нерпичью печенку - рот слюной наполняется. Но теперь уже ждать осталось недолго…
Предстоящий отъезд взбодрил Пэнкока. Он усердно занимался, ходил по городу, по музеям, выставкам, театрам.
- В Улаке будут много спрашивать, - объяснял он Косыгину, - где был, что видел. Надо все рассказать. Что такое завод, фабрика, театр, опера, балет…
- Ты же оперу не любишь, - напомнил однажды Косыгин, когда Пэнкок собрался на "Евгения Онегина".
- Не то что не люблю, - задумчиво ответил Пэнкок, пытаясь с помощью расчески пригладить жесткий и упрямо торчащий куда-то вбок вихор, - а нет у меня от оперы волнения. Только много мыслей о том, что все это важное и серьезное можно было сказать по-другому. Мне кажется, опера пришла в наше время от помещиков.
- От кого? - удивленно переспросил Косыгин.
- От помещиков, - повторил Пэнкок. - Я читал, что помещики любили оперы… Но в Улаке спросят - видел я оперу? И надо рассказать, что это такое. Я вот жалею, что настоящего балета Атык не видел. Ему бы очень понравилось.
На свою скудную в общем-то стипендию Пэнкок покупал цветные карандаши, альбомы для рисования, какие-то особые тетради.
- Да все это там уже наверняка есть, - пытался остановить его Косыгин.