- Однако, господа: ведь Филь Магнус разрушает человеконенавистническую гипотезу о так называемых избранных народах - ирония его отвечает нашим врагам (нитрофагам): все народы более или менее избранны. Вот что говорит Филь Магнус, - а другие разряды избранников будут установлены немедля, ибо нет сомнений и не может быть в том, что мы суть - избранники…
- Принцип разделения и властвования нуждается в подновлении. Это дело десяти минут, и мы его сделаем.
Высокий мрачно глянул в тончайшую лазурь, кашлянув, сказал:
- Дайте папироску. И огня….
Но увидев, что собеседник завозился с зажигалкой, - Ну начинается этот…. спиритизм, - сказал с отвращением и преодолев жару, повернулся на бок, залез в карман и чиркнул спичкой. Огонь бледно призрачил на солнце, отливая синим, чуть желтым. Покинутая в траве спичка пустила струйку сине-серебристого дыма: маленькая спичка исчезла в мечах и языках трав. Коршун с высоты глядел на все это, - "чи-иль" - говорил он, как брат его, следивший Маугли в объятьях Бандар-Лога, обезьяньего народа, у которого не было закона и который боялся Каа, пятнистого питона….
- Мы вытащим на свет божий пару совершенно прогнивших гипотез…
- А у них и этого нет….
- И потом мы - избранники.
- Гипотезы эти будут повторены миллионами ртов: тогда они станут истиной. Держись!
- Мы оденем их в рогожные мантии и увенчаем битым стеклом. Раса беспечальников, а ну-ка, покажи из какого ты мяса? мы устроим тебе новые Четьи-Минеи, ты потеряешь счет своим трупам. Мы не оставим тебе и детской надежды: тебе, не удастся выжить только за счет нашего мяса, ты будешь ходить по базару, говоря на языке Вордсворта и Леопарди: - и на этом языке ты будешь предлагать собственную берцовую кость в обмен за полтора дня жизни, - и никто ее не возьмет у тебя, о срам солнечной системы! Ты пучишься - ты иной консистенции, чем мы….
- Но ненависть и обжорство - общее достояние!
- Долой неравенство в этом слишком человеческом пункте!
- Ничто мы объявим предполагаемым (а стало быть и существующим: таковы постулаты истинного релятивизма) и искомым раем, а азотников мы развесим кругом за ноги: качайся и любуйся….
- Горбатый нос великого Филя будет сиять на каждом перекрестке; вот этим то носом мы и зарубим, тех, кто ест нашу азотную кислоту.
- Вот это то и называется: зарубить на носу.
- И вот вам моя рука и обезумевшая голова: - это доказательства, - клянусь вам, дети и братья: если вы не будете нас слушаться - если вы не будете нас слушаться….
- Если они не будут нас слушаться - о!..
- ….лопнет ваша территория обученных прыгать фоксов с укороченными хвостами…
- Лава извергнется из трещин!
- Лиссабон содрогнется и восплачет Мартиника.
- Сокурашима осядет от зависти!
- ….и вы будете поглощены расплавленной магмой.
- Это доказано с невероятной силой и ясностью, точностью….
- Точностью - в пятом манифесте Филя Магнуса. Поняли?
- Эсхатологию старых времен мы потопим на помойке: не беспокойтесь, новая уже изготовлена.
- Я же не желаю, чорт вас всех побери - сходить с ума от страху всего на всего только из за того….
- Всего на всего!
- Только из за того, что у вас не мозги, а такое подлое месиво….
- В которое не влезает эта в первый раз выросшая перед миром альтернатива…. я недостоин ее сказать. Аня!
- Я скажу: Филь! - Филь Магнус…. или совсем больше ничего.
- Ну да, ну да. Ведь этот момент нельзя пропустить, это было бы преступлением перед собственным….
- Остроумием, не говоря уже о животе.
- Ну да: причем тут, спрашивается, живот: желал бы я посмотреть на того, кто намекнет на мой живот: он его больше не увидит.
- Такие альтернативы вылезают на свет божий раз на две тысячи лет.
- Дураки, обезьяны, карлики, мухи и крокодилы….
- Битые горшки, модели Ноева ковчега, трипанозомы….
- Чортовы гвозди, скотопромышленники.
- Ужели же вы упустите случай лизать чьи-нибудь подошвы на совершенно новом заметьте - основании?
- Теперь я взываю просто к вашему человеческому достоинству: вы же не дикие звери, которые не понимают, что можно не сопротивляться, когда тебя ведут резать, душить или убивать электричеством.
- Будь же проклято время и мир, наполненные ненавистью, злобой и орудиями убийства. Систематика и морфология убийства. Системой наиболее удобного и принятого подавляющим большинством убийства определяется форма правления страны. Глупо говорить: "Англия парламентская монархия" - надо говорить: "Англия - абсолютизм виселицы, Франция - сатрапия гильотины, Соединенные Штаты - тирания электрокуции" - и так далее в том же роде. Здравый смысл уничтожен Лоренцом. Радиоэлектрон уносится по гиперболической ветви. В этой буре горя, проклятий и жалоб….
- Я пойду, - спокойно произнес Высокий, замахиваясь пальто.
- Идем, - ответил другой.
Аня осталась, напряженно глядя в распаренные дали. Ясно было, что это занятие ей надоест через пять минут, и тогда ее соседу не будет оправдания.
Но он не глядел на нее. Выл себе, да выл. Я-да я. Мне-да мне и проч.
- ….как заливается и плачет мое маленькое, малюсенькое горьице. Оно несоизмеримо, оно иррационально, оно не может наконец быть корнем никакого уравнения, а, стало быть, оно трансцедентно, а потому можно полагать, непознаваемо. Это открытие теофанично по существу. Впрочем это не относится….
- Что это ты говоришь?
- Сейчас, подожди чуточку. Так значит…. А я - головастик, паучиная бородавка: не человек. Раз, когда я упал, застигнутый тем, чего не хотел бы никому рассказывать - или лучше всем, всем - поделиться…. и слезы мои мешались с долгим плачем счастливого дождя - чортова мельница сороконожьей злобы расковыряла мой мозг с истинно обезьяньим любопытством….
- Алеша….
- Подожди. - Будьте же прокляты ярость и злоба, качающие землю от полюса до полюса. О, славный добряк Котопахи, съевший однажды 40 тысяч человек за один присест, чудак, простак, добродетельный отец, где же тебе, добродушный великанище, лопавшийся базальтом, равняться с заводами и установками по массовому и циклическому убийству. Там бьют, бьют, бьют года и века….
- Ну слушай. Ну что то говоришь!
- ….И я в этой буре, раздрызганном по небу море крови - я теряю, теряю единственное, маленькое, крохотное, как мышонок, счастьице, - один синенький листик…. вот и все. Ну что ж, такому бедняку, как я - это все: весь мир в этих чертах и словах: я только человек, не более того.
Она сидела тихо. Опустив голову, на него не смотрела.
IX
- Ну рассказывайте же, - воскликнул Крейслер, - чтобы и я мог пореветь вместе с вами.
(Кот Мур)
Четырехпроцентный находился в глубочайшей депрессии. Влезши в свою каморку, он осел на кровать и продолжал жевать свою желчь и свой вой. Что делалось в этой жалкой и пустой голове, - обладай автор сего любопытного эпизода инициалами Байрона, фонарем Диогена, шляпой Боливара, бессонницей Корбьера и почерком Эредиа - и тогда бы он должен был воскликнуть: "Увольте - не могу описать".
Будучи приставлен к своему персонажу, как судебный пристав приставлен к иным персонажам, не соразмеряющим своих поглотительных способностей с оформляющими, однако, все же он должен попытаться. День сиял тем же страстным блеском и тишь улички, еле прописанной по краям веронезом и зеленым лаком хилых, но блестящих травинок, - во образе чуть замолкающего ветра входила в комнату, шевеля отставшие обои. Была до чрезвычайности умилительна эта небрезгливость ветра: он не обижался, что в комнате грязища и мерзостыня, что там на "Вестнике Европы" за май истекшего года покоились три окурочка, одни из коих прожег красную обложку, на окурочках лежала книжка по пчеловодству, на ней бумажка и на оной хвост сельдя, сверху потерянный уже с неделю носовой платок и в дальнейшей последовательности: перочинный нож, замызганный хлебом, паспорт, "нивский" Фет, развернутый пополам, корка, другая, лист бумаги с неконченной диаграммой, а сверху сомнительного свойства полотенце. Ветер весело дул, и не попадал себе в ус. Прохладою ходил он по комнате и трогал шелковыми руками то и то. С его точки зрения все заслуживало ласки. Аня уселась. Какая то книжка развернулась - все равно.
Четырехпроцентный продолжал:
- Ну что все эти жадные и холодно сластолюбивые руки, играющие моей жизнью, что эти злые взгляды, яростные губы - бежать, бежать! Разве мне жить в этих тяжелых озерах, пронизанных тенями будущего тления, - и так теряю я единственное счастье, которое….
- Слушай: знаешь, что кажется…. ты вот это все говоришь точно по книжке.
Он с досадой отмахнулся:
- Ну и не слушай. Не все ль тебе равно.
Тут он поглядел на нее с недоверием. Мало ли, что она там рассказывает. Понятное дело, она хитрит, а самое важное скрывает. Правда, неизвестно было, что это такое за "самое важное", но привычка швыряться невыясненными ощущениями тащила далее. Назревало решение: "мерзавка". Однако полная изоляция пугала нашего героя. Чорт его знает…. и пр. Изоляция хороша для столпников, которым не дают спать лавры Лотовой жены. И: "я ей не завидую в конце концов". Человек животное коллективное, да и не в этом дело….
- Юношей бродил я там - осенними днями - с ящиком пастели и этюдником в руках, так горячо впивался в долгие железно-дорожные пути и их серые заборы, насыпи и сизые ранней весны небеса, когда только что жухло высохли крыши. Яркий бакан товарных вагонов, трамвайный вагон, только что приехавший с завода и отдыхающий па запасе вместе с ледниками и иными специальными вагонами загадочной и точной конструкции. И вот - и вот - эти желтые листы….
Она вздохнула, по терпела.
Хозяева домишки праздновали нечто. Из соседних комнат горячий и душный запах попойки разливался далее: вис в воздухе табак, какой-то - не дай Бог - фиксатуар, водка, селедка, лук, уксус, просто чад непросветный - не хватало для полноты этого ароматического оркестра сернистого водорода и какодила, тогда бы все было в порядке. Празднество отмечалось усиленным потреблением неперевариваемых веществ - туда им и дорога. Стукалась чья то голова с чрезвычайно правильными интервалами о перегородку. А тут еще вой… фу, - полагала девочка: - а уйти жалко, хотя все это он совершенно зря.
- Ну вот, пожалуйста: сойду с ума и обязательно. Путаница, ничего не разберешь, противно и проч.
- По порядку: деньги - их нет; та… вот эта ты не знаешь.
- Бог с ней; я уж совсем старый, много ли трепаться здесь осталось, страшна ли смерть, когда очень устанешь - все равно; во сне видел извержение вулкана, красиво и жутко - какая-нибудь дрянь случится, хотя глупо верить, а осторожность не поможет…. и еще много, много, без конца: надоело. Жизнь кусается и наказывает (а за что - не поймешь) - ты вертись. Устал вертеться. И скучно.
- Ну что же делать?
- Так родится время в грохоте труда, оледенелых глазах и погибающих от усталости. Рожайте время, - обломанные ногти, окровавленные пальцы.
- Но клин клином! Уничтожайте уничтожателей: - знаете ли вы, как варятся щи из топора, вот мы вас обучим этой божественной химии, ибо нет на свете более благородного занятия, чем указанное топороварение. Мы вас обманем с такой детской простотой, что сам чорт будет нам завидовать. Мы преобразуем формулу вашего существования: - а вы будете думать, что мы вам составили новую, - вот оно в чем дело то…. Это чудное время будет называться: восстание мизантропов, - вот как.
Она подошла к нему. Наклонилась к нему проницательными и далекими глазами, погладила по волосам, - он неожиданно чуть не до слез смутился - серьезностью и сосредоточенностью мимолетной ласки. Подумал осторожно, боясь что-нибудь обидеть у себя: - "надобно искать в человеке, где у него это начинается…". "Этим" хотел назвать то, что просторечие именует душой. Путался невероятию, сидел перед ней на кровати и удивлялся. Собственные жесты оказывались мелкими и грубыми. Рассказать другому - не расскажешь, ей сказать - пожалуй, лучше не надо. Она застесняется, а еще хуже - обидится, подумает - "идеализация", а это, как известно, операция самого невыносимого свойства.
- Прощай, - сказала она и слеза упала на грудь, - я пойду.
Один он вовсе вздулся и полетел туда, куда ни Макар, ни прочие глобтроттеры… и т. д.
- Боже мой! Господи, Владыко! Боже мой. Господи, Боже мой, Боже мой….
Хотел помолиться, но дальше этой тирады отвычка от этого, казавшегося предосудительным, занятия не увела. Свалился, как дурак, на пальто да и заревел белугой. Вспомнил, на грех, как в церкви поп за обедней молится о плавающих, путешествующих, недугующих и плененных - вовсе дух захватило.
- Господи Боже! Владыко, - миленький мой, сердце мое… Господи! - и опять сначала.
Нечего сказать, занятие. Мало ли женщин на свете, слава Богу, этого добра, пока что хватит. "У ночи много звезд прелестных…" но как в тексте, так и всюду: "но ярче всех подруг небесных"….
X
За фамилией следовала длинная и, можно опасаться, ироническая вереница букв.
(Честертон)
Он проснулся ночью, в горячем поту. Во рту было сухо и препротивно. Пошел за водой, но она оказалась теплой и какой то липкой. Вошел обратно в комнату. Спать не хотелось, а делать было нечего. Спал в одежде и все тело, по этому поводу, неосновательно прогретое и напотевшее, испытывало препротивный зуд. А ночь пахла мятными пряниками, ворковала еле слышными, заплывшими далекими облаками громом и рассверкивалась серебряными зарницами. Черные с серым небеса вдруг загорались - тут выяснялось их сложное и прекраснейшее строение: над серым низком были собраны - далеко, - пушистые тонкие тучки, а высь была занята высоко улетавшей неподвижно-перистой тучей, которой зарница придавала молочно-золотистый оттенок. Мгновенно сгорало полнеба и все умолкало. Четырехпроцентный вздохнул и сел на стул. Тьма, скучно. И страшно. А огонь зажигать - канитель, Бог с ним, с огнем. Толку от него - чуть. Начал было думать об умных вещах и океаническом золоте, имеющем выпотрошить мир, а потом вдруг:
- А зачем я это думаю? Это я себе придумываю…. да. Вот, - а придумывать нельзя….
Тут вспомнил о Стриндберге и завертелся на стуле. Каким соловьем разливался этот самый Стриндберг, расписывая пустенький необитаемый островок. - А психиатр тычет в эту лирику пальцем и из под очков швыряет кусочки своей диагностики, стукающей в эти нежности, как молоток оценщика на ликвидации семейного счастья, - мания преследования. Мания преследования, ясно и просто. И получается: темперированное помешательство - пища богов. Вв-ва!
Четырехпроцентный дергался от всего этого добра, путал собственные мысли, постоянно подозревал их в фальши и вранье на полтона, а к логическим построениям относился с убийственной подозрительностью. Этими то мерами он и довел себя до полной невозможности разбираться в мыслях и желаниях, напоминая того анекдотического парикмахера, который уверял, что один из его клиентов после стрижки и бритья, отказался платить за оные, так как вслед за этими операциями не узнал себя в зеркале.
Вновь и вновь в открытое окно сунулась ветрова морда, а с ней и первые капли дождя. Четырехпроцентный обернулся к окну и немедленно тихо завыл от ужаса: - перед окном стоял высокий черный человек и смотрел на него: ясное дело, что это был сам Вельзевул, явившийся отправить нашего друга к своему барину в лапы. Четырехпроцентный, еле дыша от пулеметного сердцебиения, подполз к окну и не глядя на черного, начал его шарить рукой.
- Ну что? - сказал диавол, - ну чего это вы? Удивительно.
- Ф-фу, - сказал Четырехпроцентный, узнав своего Высокого приятеля, - а мне что то, знаете, показалось…. Так, знаете, у меня с нервами неладно.
- Глупости, - отвечал тот. - Не надо ничего бояться, - нашему брату до самой смерти ничего не будет.
- Это, конечно, - отвечал успокоенный прибытием живого человека Четырехпроцентный, - это вы верно говорите, я и сам так… Да что же вы стоите на дожде? Этак с вами и до смерти еще что нибудь случится: я хочу сказать, вы лихо здесь вымокнете…. Идите ко мне. Я вас сейчас проведу.
- Не стоит, - отвечал тот, - я пойду: гроза собирается. Я вам тут одну вещицу принес.
- Подождите, - говорил Четырехпроцентный, который боялся его упустить, - я сейчас. И вылез к нему в окошко.
На улице было чуть свежо и крупные, как ягоды, теплые дождинки сбегали вниз па щеки по волосам.
- Видите ли, - говорил Высокий, - я полагаю, что единственный настоящий материализм был создан Борухом Спинозой. Это глупости, что его там пантеистом честят. Не в этом дело, - он же не такой был человек, он отдал родственникам все именье, а себе оставил одну кровать, - а Кант государыням нежности писал. К юдаизму он имеет отдаленное отношение, говорили, что он от Абарбанеля, - ерунда, это я вам положительно говорю. Истина субстанции установлена им же. Так: он и Декарт. А Ньютон - жалкий обскурант, - совершенно серьезно вам говорю. Он на два века задержал торжество истинной науки. После Декарта нет ни философов, ни ученых. Никто из нас не достоин даже подтвердить его учение, не говоря уже - опровергнуть его врагов: а имя им Легион, во главе их Кант и Ньютон. Ошибка думать, что Кант и Декарт вместе - сказки. Декарт однажды стоял в Голландии перед плакардой, - вы будете менее возвышенны на допросе Страшного Суда, имейте это ввиду….
- Я понимаю….
- Это и есть истинный энтелехизм, если такой возможен. Я полагаю, что нашим представлениям в мире соответствуют объективно существующие вне нас и вне какой либо и всякой от нас зависимости явления. Уразумение их, их системы и есть единая задача мира. Субстанция мира существует уже только по тому одному, что иначе мы просто перестали бы что-нибудь понимать. И все эти вшивые монахи в роде Оригенов там оказались бы не более неправыми, чем вы… Понимаете?
- Да, конечно….
- Так вот…. Так вот, значит какие дела… Что это я хотел сказать? - Да, существование мысли, как таковой - есть единственная достоверность. Поэтому прав Декарт, полагая, что человек с ушами и поджелудочной железой - ну и там со всем прочим - был бы таким же человеком, каким он есть во всеобщем представлении, независимо от того, есть ли у него душа - или нет. Инструментальный позитивизм гадость и паскудство. Они теперь забыли самое главное - и хотят - обратите на это внимание - иллюзию и подчиненные ей явления ввести в круг непосредственного опыта. Но ведь мировой эфир не имеет касательства к линзе. Отсюда вся эта чертовщина - вплоть до имагинативных представлений теософов. Это очень важно, между прочим, - влечение врагов Декарта к иллюзорному миру, принципы которого стараются они выяснить. Инфра-мир и супра-мир суть тени мира, то есть тени нашего мышления и ничего больше, - это надобно понять. Это - единственная твердая почва… Понятно?