Они вошли в беседочку над складами. Об этой беседке не знали до смерти Квартуса, он никого туда не водил, и в ней были найдены кое-какие его бумаги. Остролистный, пестролистый кустарник поблескивал на солнце своими криво-вырезанными листиками, на сухой кое-где земле смотрели цветы, так, какая-то мелочь, желтенькая, но нежная и трогательная, - над ней вились и пели пчелы, застаиваясь перед цветком, - вдруг потом замолкши, серьезными лапками перебирая расцвеченные жилками лепестки и улезая в рыльце цветка так, что только круглый толстенький задок насекомого виднелся оттуда. Маленькая серенькая металлическая загородка блестела на солнце, ее тонко в воздухе висевшие прутья казались лучами, рассекающими море, - а между водами Океана и ею плыл и жил живой, нагретый и спокойный пласт воздуха. Чуть вглядевшись, глаз различал: - вон, вон уходит синяя полоса морских вод, налево там сизые скалы косами и этажами нижутся над морем и по ним играет мелкокустьем низенькая темная зелень. Дальняя коса вся в тяжелых ухабовых выбоинах, - так ее точит дождь, когда сбегает в море, а выбоины завалены сносимыми ручьями камнями - сверху мелочь и щебень, ниже покрупней валунье. И серое-желтое каменье серо живет в солнечных лучах, над ними хвоя щебечет, плавно отваливая с ветром в простор, сердито качая и мотая вершинами, - точно громадные кони взмахивают торбами с овсом. Далеко исчезают, далеко полиловевшие косы последних скал, - к ним идет сильно кренясь перед пенистым следом челночек с серым парусом, - остренькое его ухо розовеет на благословенной глади. Чуть резко оборачивает челночек перед мысом, солнце падает в глубину ему: и она тогда сразу вся загорается серебром наваленной в лодку свежей рыбы. Челночек идет с работы. Теплое море бредит, прижимаясь к скалам, и оттуда вдруг неожиданно сваливается маленький камушек и, долго подпрыгивая по трещинам, вдруг подскакивает и, описав тонкую линию, булькается в волны. Чуть щелкает синь и проглатывает его. Тишина смотрит людям в глаза. И Магнус говорит:
- Сядем. Я вот здесь никогда не был. А он здесь жил…
Лиловая тень крыши ползла недвижимо по мелкому, искрящемуся песочку, ярко и сильно жглись в солнце скамейки, другие тихо будто плавали в успокоенном тенью воздухе напротив. Над столом - Корреджиева Ио сладко и несравненно тонула в облачном лобзании, ее полные сладостной осторожности руки и профиль, покинутый в неизвестное, вдруг напоминали: перед снимком стоит Квартус, покачиваясь на каблуках и говорит с собой, жестикулируя и всматриваясь в свое отражение в стекле. Х-шш-х!… и белка перелетает, энергично правя золотым хвостом, с дерева. Темные глазки на миг мелькают по людям, ветер трогает книгу. Солнце ходит высью и махонький жучок перебирается песчинками.
Хатус глянул, уселся и сказал тихо:
- Я не знаю, что надо говорить, да и уж и говорил там на могиле, т. е. я плохо говорил, конечно, - но не в этом дело. Я сейчас хочу сказать: ведь мы его любили, так, вот надо рассказать за что, и я не знаю, как это говорится…
- В нем было такое, человеческое…. а? правда? вы не согласны? что? - заговорил Лонгус.
- Надо придумать, - сказал Магнус, - обязательно надо, и сегодня, что сделать в его память… Ну, там памятник, это обязательно, потом еще учреждения в его память, - но какие? и как-то мелко все: хочется попрочней о нем, не правда ли?
- Вот эти обращались ко мне, - как их? - сказал Хатус, - ну, вот эти его приятели, Пресбургские философы, они там что-то выдумывают, они его бумаги забрали и что-то в великом восторге, - и что он никогда этим не занимался?…
- У нас займешься, - ответил Магнус, - только об этом и думаем.
- Потом Техасцы что-то очень беспокоятся….
- Да, - протянул Магнус, - конечно, умер - исчез: никому не нужно, родственников, похоже, нет, никогда он о них не говорил, я ничего, по крайней мере, не знаю, - да и что родственники? разве ложечки утащат. А жаль, жаль - до горечи жаль, плакать не умею, а что-то вот в горле першит да першит…. Что сказать, - да нечего говорить: он был хороший человек и в глубине носил какую-то непонятную мне доброту, вот за это его и любили…. не все, конечно… А так - деятель, ну об этом и говорить нечего.
- Почему не лечился, а?… не беспокоился - сквозняк, он не обращает внимания, а? что вы говорите? - и не спал недели напролет: очень вредно, а? верно?
- Он этим не занимался, - сказал Магнус, помолчав, - а ведь вот, что плохо: он никогда и с докторами не говорил, а тот, что его последний раз осматривал за день…. да нет, в тот же день, утром прислал мне письмо, говорил, что его дни сочтены, если он не будет лечиться тут же…. Я так расстроился, - вот еще несчастие: вдруг вечером звонят отсюда - кончено. А ему доктор ничего не сказал - и зря. Дурачье. Положим…
- Он раз мне сказал, - с усилием разбираясь в воспоминаниях заговорил Хатус, - что мы живем, чтобы бороться со смертью…
- Да, - подтвердила Аня, - он любил это говорить, это у него была особенная такая мысль….
- Бессмыслица, - сказал Лонгус, - сейчас особенно, а? - да все вообще - его смерть сплошная бессмыслица: ничего не понимаю - зачем умер? почему сейчас, - а? нет вы ответьте? ну? - а разговор о борьбе со смертью, да так это: философия…. но все равно, кошмар и нелепица. Трагедия, трагедия, а к ней какой то свинский, шутовской эпиграф: стыдно, глупо - не жизнь: вырезал бы пол-Африки за него, - всю Африку, всю, до последнего мерзавца! - чего они там живут, спят с женами, жрут, греют спину об солнце, а-а-а! - когда он, наш бедный Квартус…. А что он говорил - неверно, неверно, при чем борьба со смертью! - не причем…. не относится…. это толстовщина вносить такую иррациональную струю…. как Толстой где то говорит: "если, - грит, - допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни…" Это - гадость! а жизнь, - мы ей свернем шею - старухе, свернем, свернем, свернем!
Пришел слуга и позвал Аню.
Она вышла в сад глянула и покраснела, но сдержалась: на скамеечке сидела, кусая губы и глядя прямо остеклевшими глазами та белая девочка из кабинки дирижабля…. "Как бестактно, - решила Аня, - ужас! чего ей надо…. фу, что это такое"…. Но сказать той ничего нельзя было, так глядели эти выплаканные глаза и бедненькие похудевшие ручки. "Он ее целовал и любил, - думала дальше Аня, да, да…. э, да он мало ли их перелюбил"…. - но вздрогнула от этой мысли, стало как то неловко - "просто ревную", подумала и подошла к ней. Та поднялась к ней и заговорила, плача и передергиваясь от тщетных стараний сдержаться. Аня сперва ничего не понимала, что та говорит, но старалась не сердиться, вдруг что то расслышала и вдруг, вся загоревшись сладкой завистью и болью, спросила, задыхаясь:
- Как, как вы говорите?… ну повторите же, ради Бога…. вы…. вы…. вы - беременны?
Та кивнула головой сквозь слезы.
И Аня в слезах, чуть не шопотом, нетерпеливо: "От него, да?"
Девочка глянула на нее заплаканными глазами, вопрос показался ей смешным - и: "ну от кого же" - и засмеялась чуть, но рыдания обломили этот смех и бросили ее на скамью, жарко тряся ей плечи.
Плачущая Аня привела прислугу, и ее увели, в дом. "Ее зовут Мэри, - говорила себе Аня, идя в беседку и утирая слезы, - Господи, как я рада…. ах, вот я не думала"…. И войдя спросила:
- Магнус, слушайте, а у Квартуса…. у Алеши были…. были дети? ну там от кого-нибудь, ведь это же все равно?
Магнус ответил не сразу, а Хатус хмыкнул и сказал:
- Да должно быть были, то есть я так полагаю, помня его пристрастия…. он ведь очень….
- Оставьте вы, пожалуйста, - перебила его Аня, - вас серьезно спрашивают, а вы с вашими холостецкими анекдотами!
В другое время Хатус не преминул бы сообщить Ане, что и Квартус был холостой, но тут он смолчал - и так никто ничего определенного сказать ей не мог.
Когда они расходились, Аня поймала Магнуса и увела назад в сад:
- Вы помните эту его последнюю…. беленькая такая….
Магнус сморщился - потом сказал:
- Кажется, что то то-есть я не знал сам то…. он то ведь об этом не говорил…. а так мне секретари что то врали…. я ее помню, это когда мы в Техас плыли…. да, да….
- Так вот, у нее будет ребенок - я ее здесь оставила…. - и Аня опять уже вытирала слезы.
- Ну что ж, - заторопился Магнус, - конечно, конечно…. и если что там нужно, так пожалуйста, вы не стесняйтесь вообще…. Это даже очень и приятно…. да….
Магнус ушел, чуть горбясь. Аня стояла и плакала - теперь было жалко и Мэри и Магнуса еще, за то, что он так горбится.
Она прошла в дом, Мэри спала на диванчике, подложив руку под голову: "какая красивая, - подумала Аня; - совсем Ариадна"….
Но светлые глаза Мэри раскрылись, она глянула на нее, подозвала к себе и спросила:
- Ведь вы были…. его женой…. да? - так вы на меня….
- Нет, нет, - сказала Аня, плача, - да нет, вы не думайте: так это, давно было и недолго, когда мы совсем молодыми были….
XXI
Всего лучше бежать за улетевшей шляпой слегка, исподволь, преследовать ее осмотрительно, осторожно, а потом, вдруг сделав решительный прыжок, схватить ее за поля и тут же надеть на голову как можно крепче.
(Диккенс)
Прошло пять лет. Солнце било длинными лучами в большое окно, перед которым стоял внушительный письменный стол, за которым совсем исчезал в кресле тонкий сухощавый человечек. Он беспрестанно курил, бросал папиросы и быстро, как машина надписывал по две, по три строки на бумагах, лежащих перед ним. Тонкий секретарь с острым горбатым носиком и замечательным по чистоте и тонкости пробором, лоснящийся и так вкусно пахнувший, что невольно всякий улыбался, взглянув на него, скользнул в дверь совершенно неслышно и вырос перед патроном.
- Ну-с? - спросил тот, не отрываясь от бумаг, - что там?… и сейчас же ответил: - да, да, пожалуйста, сейчас.
В комнату вошел высокий человек, с острым темным взглядом и развалистой походкой, нимало не гармонировавшей с прилизанной и до блеска вычищенной комнатой.
Человек в кресле встал быстро и ловко, любезно и очень почтительно поклонился:
- Хатус! - сказал он, - будьте добры, садитесь. Очень приятно, что мне приходится принимать вас, очень. Магнус за городом, он немного утомился, вы к нему проедете - хоть завтра. Как раз мы вспоминали вас, вы ведь несколько запоздали.
- Да, - сказал Хатус тяжелым басом, которому тоже не место было в этой комнате и от которого позвякивали хрусталики у люстры, - я ведь заезжал на Цеуту, там у меня семья.
- Ну, и как от вашего путешествия?…
- В Европе очень худо, - отвечал Хатус раскуривая трубку.
Но собеседник сморщился от дыма, и уже подсовывал Хатусу папиросы:
- Пожалуйста, - говорил он, - Каролинские, очень приятный табак…. Так о Европе?
- Да худо, - отвечал Хатус, закуривая, - совсем, знаете…. а табак то действительно…. так в Карпатах жизнь начинается, а западная часть: волки и разбойники, но что то помаленьку начинает будто оживать, но народу ведь там - никого, даже странно…. А у вас как, с Канадой или как она теперь? - разделились?
- Подписано, - ответил тот, - граница наша с юга по каналу, чуть южнее, - ну вы помните, как тогда говорили….
Хатус кивнул. Тот продолжал:
- Да-да…. а на севере довольно просто, по….
- Все новые города, - сказал Хатус, - не пойму, по старому это как же?
- По старому немного южней и восточней старой канадской границы.
- Так, - сказал Хатус, покачивая головой - ведь не жирно, а?
- Будет, - сказал собеседник, - в старое время такая территория была достаточна для "великой державы"…. и теперь хватит. Лучше ли о всем мире плакать, да вертеться, как белка….
- Да не лучше, разумеется, - пробасил Хатус, - не лучше то, не лучше, да ведь когда начинали….
Хозяин снисходительно улыбнулся и сказал не без яду:
- А вот наш Пресбург полагает, что все так и должно быть: - они там - очень интересно, советую вам, между прочим, - выпустили какое то сочинение Квартуса…. так вот там определенно намекается….
- Квартус? - сказал Хатус и лицо его расцвело, - ну если уж он! - голова была настоящая… тот бы уж, - вы его знали?
- Ну да знал, конечно, но не лично.
Хатус помолчал, улыбаясь, и потом:
- Ну а все в общем - в Австралии. Я там два месяца вертелся. Новый мир, совсем новый мир. И люди не те: холодный народ, но деловой до невозможности…. Все кипит там и горит: да у них весь мир в руках, - они любезничают вообще, да и то уж очень сухо…. в общем им просто чихать на то, кого называют главой, а то бы они нас в три минуты…. Памятник Квартусу, стоит, и там им занимаются: мне что то рассказывали, но там это совсем мало - там все дело, дело, - и чего они только, не делают? И с Марсом опять возятся, как мы возились, - секретничают, но так ходят слухи, будто успешно…. Детей у них там ужасно мало, ну уж за то и ребята…. Да, всего не расскажешь - у меня объемистый доклад есть, почитаем….
- Почитаем, - сказал хозяин, встал и подошел к окошку.
Хатус понял, что его не задерживают, и ушел, сказав, что поедет к Магнусу.
- Вот это прекрасно, - сказал тот, провожая к двери, - очень он будет рад. Скучает ведь….
Секретарь снова возник и спросил о Хатусе.
- Да ничего - старичек, - ответил патрон, - поболтать можно с ним, ну так - рухлядь, старая мебель, в Пантеон пора.
Автомобиль живо и ловко взбирался на гору, не сопя, не сердясь, а выпятив ослепительно-никелевые фонари и гудя приятнейшим басом с присвистом. "Ишь какой любезный, подумал Хатус, - небось и раздавит то так любезно, что как рублем подарит"…. Уже издалека виднелись пики Квартусова гнезда.
Там седой сгорбленный, пергаментный Магнус шел полегоньку по дорожке сада. Он подошел к акациевой изгороди, отделявшей сад у дома от той его части, которая была ближе к морю и услышал голоса. Он взглянул и сквозь игру листвы увидал Мэри с мальчиком. Она лежала на траве и солнце играло ее светлыми локонами, а мальчик стоял перед ней на коленях и показывал жука:
- Мама! да, мама, - говорил мальчик чрезвычайно убедительным голосом, - он вот двигает усами, мама…. смотри, какие у него усы, - да длинные…. и он синий и серебрится золотом - значит, это золотой жук, правда? - мама, он пищит! жук пищит! мама, а он разве может пищать? а чем он пищит?… он носом пищит, да?
- Пусти его, - сказала она тихо, - он будет летать….
- Ладно, - отвечал мальчик грубовато-деловым голосом, - пущу уж, так и быть…. а ты слышала, как он пищит? ты слушай - то-оненько.
- Ты мой смешной, - сказала она, поглаживая его волосы, - ты такой смешной, маленький…и такой же, как твой папа… Когда вас, милостивый государь, еще тут не было, и вы ко мне не приставали целый божий день с вашими жуками, которые золотом серебрятся, так мы раз с твоим папой говорили…. давно…. и у него были такие же глазенки, как у вас, сэр, - она засмеялась, села, схватила его на руки и стала целовать. Он хохотал, визжал и отбивался. Наконец, он был выпущен и мать стояла перед ним на коленях, оправляя курточку, а он таскал гребенки из ее головы. Она схватила его за плечи и спросила:
- А ты помнишь о папе?
Мальчик затряс головой и тряс до тех пор, покуда она не закружилась. Тут он остановился и, держась за ее плечо и глядя на нее разъезжающимися от головокружения глазами, вдруг сказал:
- Мама!… ведь ты…. ты уж очень хорошенькая моя мама - вот что, да? Ну вот… и вот что, - что папа тебя и любил - да? да? - и он захохотал в восторге, сделав это замечательное открытие. А она смеялась, глядя в его глаза, где серым фоном бегали золотистые искорки и быстро, быстро махали ресницы.
Магнус увидал старушку Аню, идущую к Мэри, хотел было окликнуть, но не окликнул и медленно пошел к морю.
Вечерело. Далеко, далеко на темном крае неба чуть легко светилась нежная пунцовая дуга - это австралийцы перемещали в Новую Зеландию трансформированную энергию Амазонки. И она плыла к ним через полмира. Тучи прошли нестройными полками и закрыли видение. Внизу далеко ныли сирены океанских транспортов. Солнце уходило.
- Магнус, - крикнула ему Аня из сада, - Магнус, Хатус приехал!
Он не оглянулся.
Июнь 1919 - Июль 1921.
Москва.
Приложение
М. Гаспаров Воспоминания о С. П. Боброве
Когда мне было двенадцать лет, я гостил летом в писательском Переделкине у моего школьного товарища. Он был сын критика Веры Смирновой, это о нем упоминал Борис Пастернак в записях Л. Чуковской: "Это человеческий детеныш среди бегемотов". Он утонул, когда нам было по двадцать лет. Тогда, в детское лето, у Веры Васильевны была рукопись, которая называлась "Мальчик". Автором рукописи был седой человек, большой, крепкий, громкий, с палкой в размашистых руках. Он бранился на неизвестных мне людей, бросался шишками, собаку Шарика звал Трехосным Эллипсоидом, играл в шахматы, не глядя на доску, читал Тютчева так, что я до сих пор слышу "Итальянскую виллу" его голосом, а уничтожал меня за недостаточный интерес к математическим наукам. Его звали Сергей Павлович Бобров; имя это ничего нам не говорило.
Через два года вышла его книга "Волшебный двурог" - вроде "Алисы в стране математических чудес", где главы назывались схолиями, отступления были интереснее сюжета, шутки - лихие, картинки - Конашевичевы, а заглавная геометрическая фигура с полумесяцем не имела никакого отношения к действию. За непедагогическую яркость книгу тотчас разгромила твердая газета "Культура и жизнь". Следующая "занимательная математика" Боброва появилась через несколько лет и была надсадно-бледная. Но мы уже знали, что Бобров был поэтом, и читали в старых альманахах "Центрифуги" ("такой-то турбогод") его малопонятные стихи и хлесткие рецензии: "Ну что же, дорогой читатель, наденем калоши и двинемся вглубь по канализационным тропам первого журнала русских футуристов…". Видели давний силуэт работы Кругликовой, - усы торчат, губы надуты, над грудой бумаг размахивается рука с папиросой, сходство - как будто тридцати лет и не было. Это была невозвратная история. Когда потом в оттепельной "Литературной Москве" вдруг явились два стихотворения Боброва, филологи с изумлением говорили друг другу: "А Бобров-то!.."