Нет беспокойных должностей, есть беспокойные люди. На каком бы посту ни работал такой человек, всегда он умудрится быть занятым с утра до ночи. Так устроен и Брянцев. Еще будучи начальником смены со строго регламентированным рабочим днем, он проводил на заводе почти полсуток - приходил на час раньше, чтобы вникнуть во все тонкости обстановки, проверить положение дел на подготовительных участках, а после смены еще задерживался часа на два. Став начальником цеха, он находился на заводе и днем и ночью, пока не расставил на участках людей, которым можно было доверять, как себе. Больше всего сил и энергии приходится затрачивать, когда осваивается новое дело. Брянцеву в этом отношении "везло". Едва успевал поставить твердо на ноги работу одного участка, как его посылали на другой.
Последнее время Брянцев, правда, научился выкраивать свободное время. Обедал дома, вечером не задерживался и взахлеб читал, наверстывая упущенное. Но после того как в квартире поселились Заварыкины, снова стал приходить поздно - ждал, когда соседи угомонятся.
Теперь в распоряжении Брянцевых осталась небольшая комната. Диван с кроватью да письменный стол между ними. Как в гостинице. И покоя не было. Странное дело: в самолете, под шум мотора, он засыпал мгновенно и в поезде спал хорошо, а детский плач по ночам тревожил его и не давал сомкнуть глаз. Он узнал, что такое хроническое недосыпание и как трудно работать на предельном напряжении сил. Таисия Устиновна понимала, что такая обстановка угнетает мужа, и принимала все меры, чтобы к его приходу в квартире воцарялась тишина.
Но сегодня так не получилось. Брянцев подошел к двери и услышал голос Заварыкиной. Она проклинала тот день и час, когда переехала к этой "кулачке", которая не дает ни охнуть, ни вздохнуть, считает каждую царапину на мебели, пропади она пропадом, каждую сорину на кухне. "Значит, Карыгин не преувеличил, - подумал Брянцев. - Не ладят, грызутся".
У него возникло желание повернуться и уйти. Но куда? Было около двенадцати ночи. Не спать же в кабинете на диване. Он решительно сунул ключ в замочную скважину и хлопнул дверью, надеясь, что Заварыкина стихнет. Но не тут-то было. Весь свой гнев она обрушила на Брянцева.
- Угомоните вы ее, Алексеич! - кричала она, не обращая внимания на то, что проснулся и расплакался ребенок. - Замучила прямо. Полы ей чуть ли не языком вылизывай, плинтуса протирать требует. Да мне в том курятнике трижды лучше жилось, потому что я там хозяйкой была!
- Успокойтесь, - мрачно сказал Брянцев и прошел в свою комнату. Таисии Устиновны в ней не оказалось.
Алексей Алексеевич ткнулся в кухню, но и здесь жены не было. Открыл дверь в ванную - и ахнул. Вся ванная заполнена пухом. Пух был везде: на полу, в умывальнике, в ванне, на халате жены, в волосах.
- Что это за пейзаж? - спросил он.
Таисия Устиновна смутилась и принялась сбивчиво объяснять. У нее была давнишняя мечта сделать себе пуховую перину, точно такую, как у матери. Но пуха не достать, она накупила подушек и делает из перьев пух. Раньше она этим заниматься не решалась, не хотела загрязнять квартиру, а теперь ей все равно.
- Значит, трест пух-перо, - внутренне смеясь, резюмировал Брянцев.
Таисия Устиновна увидела себя со стороны, глазами мужа, и ей самой стало смешно.
- Трест не трест, а кустарь-одиночка, - отшутилась она и пошла разогревать ужин.
Брянцев сидел один в своем "номере", как он называл комнату, в которой они теперь жили, и думал о том, как хорошо было бы очутиться сейчас в другой комнате, ощутить теплоту Еленкиного плеча, испытать то ни с чем не сравнимое состояние душевной приподнятости и покоя, которое неизменно возникало у него от одного только ее присутствия…
Повертелся в промежутке между кроватью и диваном, закурил, подошел к окну, стал вглядываться в темноту улицы, подчеркнутую редкими точками фонарей, и стон, протяжный, надрывный, непроизвольно вырвался у него.
Дверь открылась, с полотенцем в руке вошла Таисия Устиновна.
- Ты меня звал? - спросила она.
Уже позже, в постели, просмотрев газеты, Брянцев сказал жене:
- Ты все-таки оставь ее в покое. Человека не переделаешь.
- Тебе легко. Утром ушел - ночью пришел, - зашипела Таисия Устиновна. - Живешь, как квартирант. А я целый день с нею с глазу на глаз.
- Могу дать совет: иди работать.
- Медсестрой?
- Сможешь врачом - иди врачом.
Таисия Устиновна сердито засопела. Сколько раз убеждал ее муж учиться, когда учился сам. Не лишь бы учиться, а тому, к чему душа лежит. Но у нее ни к чему душа не лежала. Даже к медицине, хотя после техникума и фронта дорога в медицинский институт была ей открыта. Очень убедителен был пример матери. Ничему не училась эта женщина и счастливо жила с отцом. Так почему ей должна быть уготована другая участь? Она считала замужество пожизненной рентой.
- Право же, так обалдеть можно, - развивал наступление Брянцев. - Я доставляю забот очень мало, квартиры у тебя теперь нет, чистоту наводить негде. Надо же себя куда-то деть.
- Дикое говоришь. Молодая была - не работала, а сейчас… Людям на смех… Жена директора завода пошла медсестрой.
- Ах, вот оно что… Странные взгляды у тебя, Тася. Ты себя уважаешь?
- А почему бы и нет?
Таисии Устиновне многое хотелось сейчас сказать. И то, что она хорошая, заботливая жена ("Разве я для себя живу? Для него живу"), и то, что ради него отказалась взять на воспитание ребенка ("Сейчас уже невеста в доме была бы"), и то, что ее уважают люди.
Но она сочла самым благоразумным отмолчаться. Повернулась к мужу спиной и спросила через плечо:
- Ты мне лучше объясни, почему тебя не любит городское начальство?
- А ты откуда знаешь? - спросил Брянцев, поняв этот вопрос как желание сказать в отместку что-нибудь неприятное.
Таисия Устиновна не призналась, что была в исполкоме - выбивала для пенсионерки путевку в санаторий - и краем уха слышала там неодобрительный разговор о муже.
- От жен, - сказала она. - Жены все знают. Слава о тебе нехорошая пошла. Будто ты все по-своему вертишь и никого признавать не хочешь.
- А считаются?
Ей не хотелось золотить пилюлю, но и отрицать правду она не могла.
- Считаются.
- Вот это главное. А любовь мне в другом месте нужна. На заводе.
- А все-таки, почему начальство тебя не любит? - не унималась Таисия Устиновна.
Брянцев ответил не сразу. Подумал, как объяснить, чтобы было понятнее.
- Не любят за упорство. Не за упрямство. Упрямство - это способность стоять на своем независимо от того, прав ты или не прав. А упорство - другое качество: способность отстаивать свою правоту. За это тоже не любят, особенно, если впоследствии оказывается, что ты был прав.
Глава шестнадцатая
С тех пор как институт рабочих-исследователей получил известность во всей стране, Сибирск стал местом паломничества представителей разных предприятий и работников прессы. Журналисты приезжали, как правило, с фотокорреспондентами. Одни с готовностью принимали все на веру, другим успехи рабочих-исследователей казались фантастическими, и они устраивали дотошный допрос с пристрастием, пытаясь обнаружить просто "шумовой номер". Но все кончали одним и тем же: писали очерки и фотографировали людей. Наиболее добросовестные старались запечатлеть то, что видели, но находились и ловкачи, виртуозы своего дела - те беззастенчиво "организовывали" материал. Таким нужно было собрать живописную группу, потребовать от людей либо сосредоточенно-значительного выражения лиц, либо сияющих счастьем улыбок и обязательно сфотографировать рабочих, беседующих не с кем иным, как с секретарем парткома на фоне какого-нибудь впечатляющего агрегата.
Секретарь парткома Пилипченко не выносил этих инсценировок. С рабочими он беседовал каждый день, но не у агрегата, когда дорога каждая минута, - находил для этого другое время. Он был предельно безыскусствен и честен, - за эти черты и избрали его секретарем партийного комитета, - и никогда не принимал бы участия в инсценировках, устраиваемых журналистами, если бы не Карыгин. Тот упорно твердил ему, что надо учитывать соотношение своего авторитета и авторитета директора. У директора он неизмеримо выше, и наращивать его не обязательно. А корреспондентам все равно нужен объект из руководящих работников. Отказываетесь вы - они Брянцева тащат. И получается нонсенс: институт - организация общественная, а представляет его директор.
Противоречивые чувства испытывал Валентин Герасимович Пилипченко к Карыгину - и антипатию и уважение. В причинах антипатии он разобраться не мог - она возникала откуда-то из подсознательных глубин, - а вот уважение обосновать мог. Крепко политически подкован Карыгин, с чутьем, дальновидный, бывалый. Такому по плечу деятельность любого масштаба. Ну как ему, молодому партийному работнику, вчерашнему цеховику, не прислушаться к этому ветерану.
Ни в приятели, ни в подшефные к Карыгину Пилипченко не напрашивался. Карыгин пришел к нему сам в тот знаменательный вечер, когда секретарь парткома провел свое первое в жизни общезаводское партийное собрание. Хорошо провел. Задел в докладе многих, вызвал бурные споры и был очень доволен собой. Даже секретарь райкома Тулупов, уходя, крепко пожал ему руку и шепнул: "Ну вот видишь, паниковал, отказывался - не потяну, не справлюсь. А как сразу заворачиваешь! Так и держи".
Уставший от шестичасового напряжения Пилипченко пришел в партком и сел отдохнуть, выкурить одну-другую папиросу, продлить ощущение того радостного подъема, который дает сознание хорошо сделанного дела.
Вот тут и зашел к нему Карыгин "на огонек", как он сказал.
- Хорошее собрание? - спросил Пилипченко со свойственной ему непосредственностью.
- Собрание хорошее, а доклад дерьмовый.
Пилипченко даже подскочил на стуле.
- Почему?
- Вы походили на сумасшедшего автоматчика, который поливает огнем всех подряд, - и чужих и своих. Надо быть похожим на артиллериста: выбрать одну точку и лупить по ней.
Пилипченко сидел сраженный и озадаченный. Карыгин принялся пояснять:
- Вы пощипали многих, и многие остались вами недовольны. Не так нужно, дорогой мой дебютант. Нужно вытащить за ушко одного человека и показать его с фасада. Потом, когда и он, и весь зал будут думать, что вы приметесь за другого, опять его показать, теперь с тыла. Затем с одного бока, с другого. Все будут видеть, что вы умеете бить насмерть, и каждый будет вам благодарен, что минули его…
Способность Карыгина ухватить самую суть, увидеть то, чего не видят другие, дать свое истолкование фактам, свою оценку постоянно удивляла Пилипченко.
Сидели они как-то раз на директорской оперативке в кабинете Брянцева. Брянцев всегда слушает начальников цехов и отделов терпеливо, пока до конца не выскажутся, не прервет человека, если тот только явно не заврется или не выйдет из положенного регламента. И на этот раз он долго слушал разглагольствования Гапочки, у которого все были кругом виноваты, в том числе и директор. А когда Гапочка уселся на место, покручивая усы, придающие ему сходство с Тарасом Бульбой, Брянцев неожиданно сказал:
- Дорогие мои руководители, признайтесь откровенно, не надоело ли вам каждый день сидеть по часу на селекторе, возводить друг на друга обвинения, предъявлять друг к другу претензии и заставлять меня и главного инженера разбираться в том, кто прав, кто виноват, кто, простите, врет без всякой меры, кто в меру, а кто говорит правду? Вот нас полсотни человек. По часу в день - пятьдесят человеко-часов, и не каких-нибудь, а отнятых у самых квалифицированных людей на заводе, у "мозгового центра", я бы сказал. Вы же в конце концов не цирковые лошади, которые ходят по манежу до тех пор, пока дрессировщик щелкает бичом. Может, обойдемся без ежедневной оперативки? Учредим совет начальников цехов и отделов, который собирался бы накоротке два раза в неделю и все решал полюбовно.
Начальники цехов сначала опешили от такого предложения. К оперативке они привыкли и как обходиться без нее - даже представить себе не могли. Но поразмыслили - и согласились.
На другой день оперативки уже не было.
Пилипченко слушал тогда Брянцева и никакой крамолы в этом новшестве не увидел, никакой политической оценки ему не дал. А Карыгин сразу же, как только они вышли из кабинета, сделал развернутый анализ действий директора, да такой, что дух захватило.
- Ты, Валентин Герасимович, партработник молодой и многого не видишь, - говорил он. - У директора нашего ошибка одна и та же, постоянная и углубляющаяся - переоценка сил общественности. Правда, партия призывает к развитию общественных форм деятельности, но у Брянцева в душе нет уголка, в котором умещалось бы чувство меры. Он выпустил из рук последнюю узду, с помощью которой мог управлять. Идите, лошадки, куда хотите, сами ориентируйтесь. И еще одно: для чего так себя выставлять? Появилось у тебя что-то стоящее - приди в партком, посоветуйся. Одобрят - и пойдет как инициатива парткома. Это тебе, Валентин Герасимович, в копилку. А он - нет, в свою копилку складывает. Бах, бах - и готово: его идея. Одобряй, не одобряй - заявочный столб поставил. Помяни мое слово: получится у нас неуправляемый завод.
Пилипченко вздрогнул. Шуточное ли дело: неуправляемый завод! И удивительно, до чего совпадает терминология Карыгина с терминологией секретаря райкома. Тот тоже как-то эти слова произнес, непривычные и… страшные.
Или вот недавно пришел он с председателем заводского комитета профсоюза и Карыгиным убеждать Брянцева присвоить звание цеха коммунистического труда первому заготовительному, которым руководит Гапочка. На днях должно состояться партийное перевыборное собрание, а на заводе нет ни одного цеха коммунистического труда. Брянцев решительно восстал против присвоения, как восставал всегда, когда об этом заходил разговор.
- Сколько в цехе бригад коммунистического труда? - спросил он. - Двенадцать? А всех - двадцать одна? Так вот, когда все бригады получат это звание - пожалуйста. А пока повременим.
Напрасно говорили Брянцеву, что на заводе синтетического каучука уже четыре цеха стали цехами коммунистического труда, а на нефтеперегонном - пять. Он стоял на своем:
- Такое высокое звание не должно присваиваться сверху. Оно завоевывается снизу. Завоюют его все бригады - значит, цеху можно присвоить автоматически.
Его убеждали, что неприлично как-то получается: создается впечатление, будто их завод отстает. И райкому партии неудобно перед остальными районами и горкомом.
А Брянцев опять свое:
- Пусть другим районам будет неудобно, что присваивают высокое звание не по заслугам. У нас такого не случится. Прогулы в цехе есть?
- Четыре.
- Выходы в пьяном виде?
- Два.
- Учеба?
- Лучше, чем у остальных, но не очень. Зато рабочих-исследователей много, более сорока. И хорошо работают.
- Этого недостаточно.
Тогда пошел в атаку Карыгин. Стал доказывать, что звание цеха коммунистического труда можно дать авансом, что эта мера воспитательная, - она заставит людей подтянуться.
Брянцев взглянул на него уголком глаза.
- Я в принципе против авансов. По той простой причине, что люди разные и коллективы разные. Одни стремятся аванс отработать, а другие, получив его, почиют на лаврах, решив, что взяли бога за бороду.
Брянцев подумал, закурил папиросу, сделал затяжку, одну, вторую. И вдруг его осенило:
- А знаете что? Давайте присвоим звание коллектива коммунистического труда институту рабочих-исследователей. Чем у них не коммунистический труд? Тут даже формула посложнее: "От каждого по возможности, каждому… ничего, кроме морального удовлетворения". - И стал философствовать: - Вы смотрите, друзья, как эта форма труда опрокидывает представления об общественной работе. Принято считать общественной такую работу, которая не дает никаких материальных благ тому, кто ее делает. Но она ведь и не создает никаких материальных ценностей. А эта форма труда благ не сулит, но ценности создает колоссальные. Сколько наши исследователи сэкономили государству за три года? Три миллиона рублей. А с антистарителем под десять миллионов подберемся. Да, да, товарищ Карыгин. Не делайте кислого лица.
- Есть одна украинская поговорка, Алексей Алексеевич. Не обидитесь? - Карыгин выжидательно посмотрел на Брянцева.
- Давайте.
- "Дурень думкою богатеет…"
- А без думки и богатый обеднеет, - отпарировал Брянцев.
Договорились вынести предложение на заседание завкома профсоюзов. Но вышли от Брянцева - и Карыгин опять принялся за свое.
- Вам кажется, вы над ним верх взяли? Да он же вас, как мальчишек, облапошил. Цеху звания не присваивать, а институту - дать. А что такое институт по сравнению с цехом? В цехе и партийная организация, и профсоюзная, а в институте ни той, ни другой. Вот и получается: там, где командуете вы, звания не заслужили, а там, где единоначальник он, - коллектив коммунистический. Логика?
Ничего не скажешь, логика железная. Пилипченке неловко, что сам не додумался до таких тонкостей. Но на этот раз у него зарождается недоверие к своему наставнику. А не демагог ли Карыгин? По сути, вся оригинальность его мышления состоит в том, чтобы в любом душевном движении человека, который ему не нравится, в любом поступке выискать дурные мотивы.
Пилипченко остро почувствовал, что ему, мечтавшему до сегодняшнего дня об уходе с партийной работы, о возвращении к привычному любимому труду, не хочется уступать свое место Карыгину, сдавать завоеванные позиции. Вот такому, как Брянцев, он передал бы свой пост с радостью, а Карыгину… Но ничего не поделаешь: срок выборной работы кончился, вопрос в райкоме предрешен.
Несколько раз делал Пилипченко доклады по рецепту Карыгина и не понимал, почему они не пользовались успехом. По этому же рецепту подготовил он и свой отчетный доклад. Но за два дня до перевыборного собрания пересмотрел его заново и переделал на свой лад.
Вместо того чтобы вытаскивать за ушко двух-трех человек на собрании, он затронул многих, - одних поднимая, других критикуя. Особую радость испытывал он, когда говорил теплые слова о рабочих, чья роль на производстве была большой, но незаметной, - об этих людях обычно не говорят и не пишут. Аудитория бурно реагировала на каждый такой пример. Когда он упомянул о Фоминой, старой работнице, готовящей латекс для пропитки корда - раствор, от которого во многом зависела продолжительность жизни шин, в зале зааплодировали: добрался-таки до пластов, до сих пор не поднятых на поверхность! Он не обмолвился ни одним плохим словом в адрес директора завода, хотя это настоятельно советовал сделать Карыгин, - пусть, мол, увидят коммунисты, как вырос за это время секретарь, если рассмотрел недостатки руководителя и решил указать на них.
Прения по докладу проходили бурно. Активнее всех вели себя рабочие-исследователи. У них вообще сильно развит наступательный дух, им всегда казалось, что результаты их работ медленно внедряются.
Только что отгремел громоподобный бас Каёлы. Старый вулканизаторщик недоволен: его предложение приняли, один автоклав переделали, а с остальными не торопятся.
Пилипченко выразительно смотрит на директора, сидящего рядом с ним в президиуме. Тот улыбается. Значит, есть помехи, выше которых не прыгнешь, и он не чувствует себя виноватым. Когда Брянцев виноват, ему не до улыбок: не может сделать вид, что сказанное его не задевает.