Завершает прения Дима Ивановский. Он говорит быстро, и создается впечатление, будто испытывает неловкость оттого, что задерживает внимание стольких людей.
У рабочих Ивановский пользуется уважением, хотя многим сборщикам наступил на мозоли, и не чем иным, как личным примером: за два года работы у него ни одной бракованной покрышки. Выбил-таки почву из-под ног "объективщиков", которые любили ссылаться на качество материалов. Теперь им нечего говорить. Ивановский работает на тех же материалах, а результаты у него как ни у кого: ноль брака. Год тому назад Диму чуть было не смяли из-за одного случая. Отклеился на покрышке личный номер, которым каждый сборщик маркирует свои шины, и разнеслась весть: "Он не все покрышки маркирует, вот почему у него нет брака". А Приданцев со своими приятелями потребовал общественного суда. Пришлось тогда парткому горланов обуздывать. Но на каждый роток не накинешь платок, все равно шипели за углами.
Сегодня Ивановский берет реванш. Он работает второй год без брака, однако приклеивает свои номерки к шинам так, что зубами не отдерешь. Да не один, по три штуки на каждую покрышку - для гарантии.
- Исходя из опыта второго года, - завершает свое выступление Ивановский, - можно сделать вывод, что все ссылки на качество материалов лишены каких бы то ни было оснований. Что соберешь, как соберешь, то в результате и получишь.
- А почему вы топчетесь на одном месте? - неожиданно задает вопрос секретарь райкома Тулупов. - Сто два процента плана - и не больше. У других сборщиков до ста восьми - ста двенадцати доходит!
Пилипченке этот вопрос понятен. По настоянию секретаря райкома Ивановский не внесен в рекомендуемый общему собранию список членов парткома, вместо него введен Карыгин. Вот и старается Тулупов как-то принизить Ивановского, чтобы не взбрело кому в голову добавить его к списку.
- У меня лучше качество шин при таком выполнении, - спокойно ответил Дима Ивановский. - Делаю больше - шины получаются хуже.
- Значит, у тех, кто делает сто восемь процентов, шины хуже ваших?
В зале стоит напряженная тишина. Что ответит сборщик? Есть вещи, о которых неудобно говорить.
- Я этого не сказал. Я сказал - у меня. У каждого свой потолок.
Секретарю райкома не нравится этот скромный ответ. Он не настраивает аудиторию против сборщика, наоборот, располагает к нему.
- А вы можете по сто восемь делать?
- Были дни, когда делал сто двенадцать, - отвечает Ивановский, не понимая, куда клонит Тулупов.
- Для чего?
Ивановский не спешит с ответом, думает и в конце концов признается чистосердечно:
- Хотел показать, что и я могу.
- Значит, сознательно шли на ухудшение качества?
- Да.
По притихшему залу прокатывается нарастающий шумок.
За Ивановского вступается Брянцев:
- Такие дни у него единичные. Обычно он сознательно идет на потерю первенства, на потерю заработка, чтобы обеспечить высокое качество шин. Нет лучших шин на заводе, чем шины Ивановского.
"Какого черта ты лезешь?" - думает Тулупов, но спрашивает сдержанно:
- Это можно доказать?
- Хоть сейчас. Нужно принести срезы шин Ивановского и хотя бы Приданцева. Это небо и земля.
На помощь секретарю райкома приходит председатель собрания Прохоров. Он спрашивает, нет ли еще желающих выступить в прениях. Желающие есть, но уже поздно, и собрание решает перейти к заключительному слову.
Пилипченко отказывается от заключительного слова. Бушуев оглашает список людей, которых райком партии рекомендует в состав партийного комитета завода.
Хорошо подобраны люди - толковые, честные, знающие. Собравшиеся встречают каждую кандидатуру гулом, более громким, менее громким, но одобрительным. Даже на Карыгина среагировали хорошо, хотя и гораздо сдержаннее, чем на остальных.
- Какие будут предложения? - спрашивает Прохоров.
Поднимает руку Салахетдинов.
- Я предлагаю список в целом одобрить и не дополнять.
Вот этого Брянцев боялся больше всего. Если предложение пройдет, Карыгин безусловно будет избран в состав партийного комитета, а там… Что делать? Дать отвод он не может, нет фактов. Остается только один выход.
Брянцев встает и, волнуясь так, что у него слегка дрожит голос, произносит фразу, которая заставляет секретаря райкома приоткрыть от удивления рот.
- Я предлагаю добавить к списку Дмитрия Акимовича Ивановского.
Зал одобрительно гудит: действительно, такого хорошего парня забыли!
Пилипченко понял этот ход, заговорщицки посмотрел на Брянцева. Достаточно к списку добавить хотя бы одного человека, и Карыгин провалится. Он, безусловно, соберет меньше голосов, чем другие, и останется за чертой.
Секретаря райкома не покидает выдержка. Он сдержанно выступает против предложения Брянцева, однако создается впечатление, будто Тулупову не нравится Ивановский. Что-то уж очень вязался к нему, целый допрос учинил. Собравшиеся настраиваются против Тулупова, они целиком на стороне Брянцева - вступился за Диму, да еще в партком выдвинул. В самом деле: если не Ивановскому, честнейшему парню, быть в парткоме, так кому же?
Не понимая сложившейся ситуации, Прохоров торопится поставить на голосование два предложения. Но Тулупов не дает ему сделать это и убеждает Брянцева снять свое предложение.
А из зала кричат:
- Добавить Ивановского! Голосуйте!
И Диму Ивановского включают в список.
Со своего места Брянцев хорошо видит Карыгина, сидящего в первом ряду. Тот быстро пишет записку и передает Тулупову. У секретаря проясняется лицо, и он тотчас же вносит спасительное предложение: увеличить численный состав парткома на одного человека. Значит, будут избраны все, кто получит больше пятидесяти процентов "за".
Людям безразлично: одним больше, одним меньше, - больше - даже лучше. Они готовы принять предложение Тулупова, но опять поднимается Брянцев.
- Во имя чего это делать? Нам по Уставу положено двадцать три человека - и будьте добры, уложитесь.
- А что это вы взялись учить блюсти партийную дисциплину, - взрывается Тулупов, - если сами ее нарушаете?
Из зала тотчас раздаются голоса:
- Чем же он нарушил?
- А без окрика нельзя?
Карыгин побагровел, склонился на палку. Игра была проиграна.
Когда Брянцев уже сидел в своем кабинете, к нему ввалился Карыгин. Он был страшен. Багровое, оплывшее лицо, мутные глаза. Он не опирался о палку, - нес в руке, забыв сейчас о ней.
- Хотел бы я знать: вы понимали, что делали? - с ненавистью произнес он, глядя на Брянцева немигающими глазами.
Брянцев не смог сдержать улыбки:
- А вы полагаете, что у меня это по наивности получилось? Конечно, понимал!
Карыгин сжал палку так, что у него хрустнули пальцы, резко повернулся и с неожиданным для него проворством вышел из кабинета.
- Оказывается, быстро ходить умеете! - крикнул ему вдогонку Брянцев.
Не успел Брянцев остыть, как появился Тулупов. Выражение его лица тоже не предвещало ничего хорошего.
- Я вас не узнаю, Алексей Алексеевич…
- Давно? - сдержанно спросил Брянцев. Он не чувствовал себя виноватым перед этим человеком. Он поступил так, как подсказывала ему совесть.
- Сегодня.
- По-моему, это началось раньше. С тех пор как вы стали больше слушать обо мне, чем меня.
- А вы ведите себя так, чтобы о вас не говорили!
- В этом кресле такое исключено. Говорить всегда будут. Кому-то бросил резкое слово, кому-то квартиру не дал, с кого-то добросовестной работы потребовал.
- Вот, вот! Значит, недоброжелателей у вас достаточно. А вы не подумали, что в результате вашего демарша вы можете не попасть в состав партийного комитета? Ивановский попадет, а вы - нет.
Эта мысль действительно не приходила Брянцеву в голову. А ведь может такое случиться. Недовольных директором на заводе всегда больше, чем кем-либо другим, он никогда не соберет ста процентов "за". И если получит хотя бы на один голос меньше, чем Карыгин, финал будет неожиданным: Карыгин войдет в партком, а он, директор завода, нет.
Выражение озабоченности, появившееся в глазах Брянцева, не укрылось от Тулупова. Он был доволен произведенным эффектом.
- Вы, конечно, о себе не подумали, когда подкладывали петарду под Карыгина, - сказал он.
- И вы обо мне не подумали, когда пытались протащить Карыгина.
- Признаюсь, да! Но вам-то чего вожжа под хвост попала?
- У меня отвращение к таким типам с детских лет.
- Алексей Алексеевич, давайте поговорим по душам, - неожиданно миролюбиво предложил Тулупов и уселся в кресло, всем своим видом подчеркивая, что беседа будет продолжительной.
- Охотно. Если у вас есть…
- Душа?
- Если есть такое желание.
- Есть. Кое-что накопилось.
- Вот и зря. Не надо было копить. Появилось что - выкладывайте сразу. Я лично против таких накоплений.
Тон Брянцева не нравился Тулупову. Таким тоном могут разговаривать равный с равным, а он все-таки секретарь райкома… Нет, прав, конечно, Карыгин, что рядовой секретарь парткома с этим директором не справится. Здесь нужен человек волевой, такой, как Карыгин.
- Алексей Алексеевич, почему вы берете на себя смелость меня учить?
- А вы почему? Я все-таки лет на пять - на шесть старше вас. И по партийному стажу старше. И почему вы считаете себя лучшим коммунистом, чем я? Ведь личные качества наши приходят с жизнью, с опытом, а не со стулом, на который нас сажают. Я не говорю о вас. Но часто бывает: посадят человека в кресло - и он уже оракул. Держит себя так, будто сразу и ума ему прибавилось, и знаний, и чутья. Смешно получается: почему-то все считают себя вправе учить директора. Доверяют ему многотысячный коллектив, миллионные средства, а любой инструктор любой организации, даже из финотдела, его поучает.
- Какие у вас ко мне претензии? - спросил Тулупов.
- До сих пор не было никаких. Сегодня появились. Вы применяете неприемлемый метод - нажим. У нас свободно разрешалось добавлять кандидатов к списку, и никаких бед от этого не было. Ни одного сукиного сына ни разу в партком не избрали.
- Что вы знаете о Карыгине? - спросил Тулупов, поняв наконец, что Брянцев действовал так решительно не из мелких соображений, а в силу глубокой убежденности в своей правоте.
- Многое. Но, к сожалению, ничего не могу доказать. Поэтому и не дал формально отвода. А вот в беседе по душам - могу.
И Брянцев стал рассказывать Тулупову о теневых сторонах биографии Карыгина, историю его падения.
Тулупов не усидел на стуле. Встал и слушал, нервно шагая вдоль длинного стола, приставленного к письменному. Он живой, порывистый в движениях, и не научился еще придавать своему лицу непроницаемое выражение, свойственное некоторым многоопытным руководящим работникам. Оно отражало все, что он думал, что переживал, и поэтому нравилось Брянцеву.
- Зря не поставили меня в известность раньше, - упрекнул он Брянцева, когда тот умолк.
Брянцев пожал плечами.
- Когда? Так прийти и просто рассказать - ни к чему. И контактов у нас особых не было. Вы могли неправильно меня понять: Карыгин капает на меня, я - на Карыгина.
Тулупов молчал. Он думал о том, что теперь ему делать. Запросить соответствующие организации? Но если слова Брянцева подтвердятся, как он будет выглядеть? Увлекся, проглядел? Просто вычеркнуть Карыгина из числа людей, на которых он опирался, - это полумера. А что можно предпринять еще?
И вдруг, как это бывает порой в минуты обостренного мышления, все поведение Карыгина, которое казалось до сих пор таким партийным, предстало перед Тулуповым в совершенно ином свете. Карыгин во всех своих действиях преследовал одну цель: дискредитировать Брянцева.
Бывает, что весы, на которых оцениваешь деятельность людей, в течение нескольких мгновений изменяют свое положение, и чаша, которая до сих пор перевешивала, поднимается вверх. Так случилось и сейчас. На этих весах Карыгин вдруг стал почти невесомым, а Брянцев обрел вес.
Тулупов остановился посредине кабинета и, взглянув на Брянцева, увидел его как бы другими глазами. Перед ним сидел уставший, хотя всячески старавшийся этого не показать, человек, несущий на себе огромный груз ответственности, человек, который не побоялся навлечь на себя гнев райкома, но выполнил свой партийный долг. И человек этот оградил его от большой ошибки.
Он посмотрел на часы. Пять минут первого.
- А не пора ли по домам, Алексей Алексеевич? Говорят, вы последнее время совсем от дома отбились.
"Опять говорят, - подумал Брянцев. - Воображаю, что они сделают со мной, когда будут разбирать мое персональное дело об уходе от жены. Тут уж пощады не жди".
Тулупов вышел, а Брянцев позвонил диспетчеру и попросил подослать ему дежурную машину, грузовую трехтонку.
Темный коридор освещался только светом, вырывавшимся из приемной заместителя директора по кадрам, и, едва Тулупов поравнялся с ней, как из двери вышел поджидавший его Карыгин.
- Юрий Павлович, - сказал он, - можно вас на минуточку?
- Другой раз, - вежливо ответил секретарь райкома и прошел мимо.
На площади перед заводоуправлением стояла трехтонка. Брянцев легко перемахнул через стенку кузова и уселся на скамью. Тулупов постоял перед открытой дверкой кабины и тоже полез в кузов.
Замелькали огни фонарей вдоль шоссе. Еще пять лет назад здесь не было ни шоссе, ни троллейбусного и автобусного движения. Рабочие добирались до шинного завода кто трамваем, кто пешком. А сейчас шоссе, да такое великолепное, что и в кузове грузовика не испытываешь толчков.
Въехали в город. Навстречу им рванулась широкая улица с бульваром посредине, затопленным одуряющим запахом ночных фиалок.
О чем думал секретарь райкома, директор не знал, но чувствовал, что им владели невеселые мысли, - глубокая складка залегла между бровями.
"Теперь дело его совести, - решил про себя Брянцев, - запрашивать о Карыгине или спустить на тормозах".
Подъехали к широкооконному дому, занимавшему целый квартал. Тулупов пожал Брянцеву руку, крепко тряхнул ее, и Алексей Алексеевич понял, что приобрел в его лице друга. Но понял также, что приобрел сегодня и врага. Беспощадного притом, скрытого. Правда, в райком партии Карыгин больше не ходок, но мало ли есть в стране организаций, где его не знают?
Пришло на память охотничье правило: медведя надо класть наповал, потому что нет ничего опаснее раненого зверя.
Глава семнадцатая
Вызов в Госплан федерации был для Брянцева неожиданным. Экономисты не успели подготовить материалы к вечернему самолету, пришлось отложить вылет на утро.
Брянцев даже рад этому. Вечером Василий Афанасьевич, его шофер, наловил великолепных озерных раков, теперь они полетят с ним в Москву. Там таких не найти, а Еленка любит раков с детских лет - на Дону они первое лакомство.
- Не задохнутся? - спросил Брянцев.
Шофер снисходительно посмотрел на него.
- Что вы! Я их сухим мхом переложил. В такой упаковке с ними ничего не станется.
Брянцев верит и не верит. Рыболовы у него доверием не пользуются, а Василий Афанасьевич - настоящий рыболов. Своеобразный он человек, Василий Афанасьевич. Заботливый, преданный, но не теряющий своего достоинства. Кого не любит, того не возит. У Хлебникова продержался только две недели и запросился в грузовой парк. И вежлив тот был, и внимателен, и перерабатывать не заставлял: привезет его на совещание - домой отпускает, не заставляет ждать у подъезда по три-четыре часа. Но шло это не от души, а от наигранного демократизма, - вот, мол, какой я свойский и простой.
Василий Афанасьевич научился отличать естественную простоту от игры в простоту и фальши не выносил. К Брянцеву он и привязался за то, что тот не играл. Не заладится у него что, муторно на сердце - молчит, а отойдет немного - разговорится, и, что больше всего ценил Василий Афанасьевич, - посоветуется. Ничего тут удивительного нет. Оба шинники, только один делает их, а другой на них ездит. Сядет рядом с ним Брянцев - и чувствует шофер, что везет своего человека. Ничего ему от директора не нужно, ни квартиры, потому что свой домик есть, ни премии, потому что шоферам никаких премий не начисляют. Но старается он изо всех сил. Знает Василий Афанасьевич много больше того, что полагалось знать шоферу, - при нем Брянцев вел любые разговоры, доверял даже письма получать до востребования.
В аэропорту Василий Афанасьевич передал Брянцеву берестяную кошелку, затянутую обрывком старой рыболовной сети. Он догадывался, кому предназначаются раки, а потому выбрал самых больших и широкозадых.
Транзитный самолет опоздал, Брянцев добрался до Сивцева Вражка только к девяти. Позвонил на всякий случай, хотя ему было известно, что Валерка в пионерлагере. Подождал немного и отпер дверь своим ключом.
Не раздевшись, вывалил раков в ванну и невольно залюбовался ими. Подобрал же экземплярчики Василий Афанасьевич. Вот будет довольна Еленка!
Сколько раз пытался Брянцев сделать ей какой-нибудь подарок и всегда получал отпор. Не устояла только, когда принес отрез шерсти цвета фрез, - очень уж подходил этот цвет к ее светло-серым глазам, к пепельным волосам. И только однажды сама сказала, когда он затащил ее в комиссионный магазин на улице Горького: "Купи мне эти серьги, Алеша. Они очень подойдут к тому платью". Серьги были недорогие, коралловые. Потом она, как бы оправдываясь, призналась: "Мне очень хотелось иметь от тебя какую-нибудь вещицу, которая постоянно напоминала бы о тебе. Но сам ты не проявляй инициативу. Запрещаю. Не потому, что не доверяю твоему вкусу. Так… вообще… не надо".
Брянцев поворошил раков, сбрызнул их водой из душа, отчего они зашуршали, расползаясь в разные стороны, и прошел в комнату.
Сел на диван. Хотелось отдохнуть, а вернее, просто побыть в этой комнате, которая всегда вызывала у него чувство умиротворения и успокоенности. Как все мило здесь. Ничего лишнего, что мешало бы жить. Низкий диван, круглый журнальный столик с двумя легкими креслами по бокам, маленький письменный стол у окна. Небольшое пианино уютно примостилось в углу. На нем бисквитного фарфора бюсты Моцарта и Доницетти. Удобный торшер с кокетливым абажуром, сделанным руками Елены.
Алексей Алексеевич закурил, посмотрел, открыто ли окно; Елена не любила запаха застоявшегося табачного дыма. Открыто. Только сейчас он заметил на столе тетрадь в сафьяновом переплете с золоченым обрезом, которую никогда не видел раньше.
Взял тетрадь и снова уселся на диване. Наспех перелистал страницы, исписанные знакомым почерком, увидел, что это дневник, и захлопнул его. Не из деликатности. Страшно стало заглянуть в человеческую душу, в те глубины, которые, безусловно, скрываются от него. Но любопытство взяло верх, он открыл первую страницу.
"Какой это оказался великолепный мальчишка!
- прочитал он первые слова и не удержался от того, чтобы не читать дальше. -