- Полностью, товарищ полковник. Проконтролировал сам командир эскадрильи… Да что там искать косвенные причины? Никто в этой предпосылке не виноват, кроме меня. Виноват только я один. - Игнатьев открыто смотрел на начальника политотдела. Так сказать, нашел в себе мужество честно признать свою вину.
Именно таким и представлял его всегда Владимир Михеевич.
С первого знакомства Игнатьев обратил на себя внимание. Полковник Егоров только вступал тогда в должность, знакомился с людьми. Вот и пришел на политзанятия к Игнатьеву. Ясное дело, качество политической учебы начинается с руководителя группы. А каков руководитель - для этого не надо ломать голову, достаточно зайти в аудиторию, посмотреть, что за порядок там, послушать с полчаса.
Худощавый, подвижный капитан с ровным гулким голосом заметно выделялся среди "групповодов". Все у него было в идеальном порядке: карта на месте, наглядные пособия по стенам висят, слушатели сидят за столом строго по два человека. Сам руководитель одет с иголочки. Послушал Владимир Михеевич его неторопливую речь - не по конспекту, а толково капитан говорил - и сам для себя отметил: "Это же готовый политработник. Таких людей надо всячески поддерживать". В перерыве подозвал Игнатьева, поинтересовался его возрастом и должностью, тогда же решив, что пора этому парню командиром становиться…
Не хотелось обманываться Егорову в своем подчиненном. С удовлетворением отметил, что Игнатьев не ищет для себя оправданий.
- Расскажите, Александр Иванович, подробно, как все получилось. - Егоров встал, прошелся вдоль стола.
- "Боковик" немного тянул, я еще подумал, что надо самому сажать. Но раз по заданию запланирована для правого летчика посадка - не стал вырывать штурвал. - Игнатьев сидел за столом, придвинутым торцом к середине стола "пачПО", и, рассказывая, грустно смотрел перед собой.
- Этот Трегубов… Как у него раньше было с техникой пилотирования?
- Особым талантом не блистал, так, средних способностей летчик, товарищ полковник.
Беседа у них получилась доверительной, тут грешно было бы недоговаривать даже мелочи. Знал Игнатьев о добром расположении к себе начальника политотдела и чувствовал себя легко, свободно.
- Поставил Трегубов винты на торможение, самолет резко мотануло влево. Схватился я за рычаги, да поздно было - уже снесло с полосы. Такая машина, товарищ полковник… Надо ведь, как хорошо все было: работал, ни с чем не считался - и вдруг оказался в предпосылыциках… - Игнатьев, поникнув, замолчал, сжал сцепленные в замок руки.
Понимал Егоров майора Игнатьева. Нелегкая складывалась у летчика судьба. Другие, смотришь, раз-два - и уже на коне, а этот трудяга пашет день и ночь, и вдруг нелепый случай сводит все на нет. А работает Александр Иванович и в самом деле на совесть.
Когда приезжают комиссии с проверкой документации - а они не так уж и редки, - за подразделение майора Игнатьева можно быть спокойным. Все учтено, своевременно записано, хранится в надежном месте.
Другого командира в рабочее время насилу заставишь сходить в казарму, а Игнатьева и в праздничные дни не раз видел Егоров среди матросов. Беспокоится человек об отдыхе своих подчиненных.
Взять хотя бы последний пример с новой методикой повышения воинской дисциплины. Распорядился он, Егоров, чтобы каждый командир корабля завел тетрадь дисциплинарной практики для учета работы с подчиненными. Кое-кто пытался даже подхихикнуть: "По новой системе будем жить". А Александр Иванович отнесся к этому начинанию с должной ответственностью. Первым сделал тетрадь, разбил аккуратненько на графы, собрал необходимые данные. Подобные тетрадки все потом в полку завели. Вот что значит - человек к делу с душой относится.
Да, неблагосклонна к нему судьба. Но чего не бывает в летной работе?! Вон какие заслуженные нилоты и то не застрахованы от несчастных случаев.
- А что, "правака" подстраховать нельзя было?
- В том-то и дело, товарищ полковник, что можно… Держал бы руку на секторах газа, и все. Но "боковик" был, и я обе руки перенес на штурвал, помогал ему сажать…
В тишине просторного кабинета лишь поскрипывал паркет под тяжелыми шагами начальника политотдела.
- Ну что ж, не будем делать трагедии из этого случая. Вина ваша в этой предпосылке есть, но не такая, чтобы делать окончательные выводы. Я бы посоветовал вам обратить внимание на подготовку своего помощника.
Егоров остановился у окна.
- Я вас, Александр Иванович, ценю не только как летчика, по и как умелого воспитателя подчиненных. Конечно, недопустимо, чтобы все ваши заслуги были перечеркнуты одним случаем. Будем считать, что произошло недоразумение. Знайте, мнение о вас у меня не изменилось…
Потом Егоров поинтересовался делами в эскадрилье и, когда Игнатьев уже собрался уходить, словно вспомнив, сказал:
- Да, там в вашу эскадрилью прибыл молодой коммунист, летчик Хрусталев. Характеризуют его как ершистого парня, так вы помогите ему быстрее встать в строй, освоиться в коллективе.
- Понял вас, товарищ полковник.
Игнатьев вышел с радостным предчувствием, что гроза пронеслась мимо.
6
Андрей ждал Тамару у себя дома.
На юг он не поехал. Для этого привел отцу очень убедительные доводы: не успел приехать в родные края и опять уезжай - раз; заветная мечта его еще со школьной скамьи перечитать всех утопических социалистов, от Мюнцера и Томаса Мора до современных, - два; отпуск длинный, он, Андрей, еще надоест родителям - три.
Отец без энтузиазма, но согласился.
На вокзале Нина отвела Андрея в сторону и сказала так, чтобы никто не услышал:
- Если ты обидишь Тамару, я тебе никогда этого не прощу!
Тамара стояла в трех шагах от них, недоумевая, о чем могут шептаться брат с сестрой.
Вывих правой ступни давно прошел. Самым сложным для Тамары было, конечно, переступить порог своей квартиры. Но прежде всего они приехали тогда к Хрусталевым. Вымылись, привели себя в порядок и в полном блеске отправились к Ореховым. По пути Тамара из телефона-автомата предупредила своих, что возвращается в сопровождении эскорта и с легкими ранениями. Мать Тамары - светлолицая статная женщина лет сорока - отнеслась к травме дочери спокойно: до свадьбы заживет. Отец с виду чем-то напоминал сельского врача: в жилетке, очках, большого роста, с тихой, доброй улыбкой. Работал он настройщиком в музыкальной школе. А в доме, видно, порядок держала мать. С первой встречи установилась симпатия между ней и Андреем.
Поезд уходил, и Хрусталев с удовольствием помахал рукой на прощание сестричке: при ней никак не удавалось остаться наедине с Тамарой.
- С ними простился, а с тобой встретился. - Андрей легонько взял ее за руки выше локтей, повернул к себе. - Верно ведь?
Она стояла перед ним, не пытаясь отстраниться. И все-таки удерживала его на расстоянии.
- Нет, мы встретились ровно десять дней назад, - сказала она спокойно. - Их нельзя вычеркивать.
Андрей чувствовал какой-то внутренний протест в Тамаре и не знал, чем его объяснить. Он боялся даже неосторожным словом омрачить их отношения, но он сгорал от нетерпения: сколько же может длиться эта неопределенность между ними?
- Ты почему сейчас за тридевять земель от меня? - Он попытался привлечь ее к себе.
Она передернула плечами:
- Ох уж эти уличные нежности!
Вот и объяснились. Хрусталев шел рядом, нахмурившись.
Тамара взглянула на него:
- Чтобы ты знал, говорю тебе только раз: я никому не принадлежу, сама определяю, что хорошо, а что плохо, и не выношу любого, даже малейшего, насилия над собой.
Андрей внимательно выслушал ее.
- Хорошо, эти принципы сотрудничества надо обязательно утвердить, скажем, в "Аэлите", - с улыбкой предложил он.
- Нет, поедем домой, - отказалась Тамара. - Уже поздно, десятый час!
Они остановились у выхода на привокзальную площадь. От игры оранжевых, зеленых, синих огней рекламы на здании вокзала ее лицо казалось то одухотворенным, то грустным, то обиженным. В черной кофточке и длинной, туго стягивающей тонкую талию юбке она была удивительно хороша.
- Домой? Так это еще лучше! Я согласен на такое нарушение суверенитета!
- Нет, ты можешь пойти в кафе, когда проводишь меня. Здесь недалеко. - Она заметила его усмешку и добавила без всякого вызова: - Если ты думаешь, что я боюсь, то давай поедем к тебе.
Всю дорогу занимала Андрея только одна мысль: интересно, что из этого выйдет?
Однако никаких неожиданностей не произошло. Тамара надела передник и стала собирать грязную посуду, оставленную после отъезда на столе. Хрусталев блаженно сидел в кресле и с откровенным удовольствием любовался ею: видеть бы вот так ее рядом всю жизнь!
Было так хорошо, что ему даже не хотелось двигаться.
- Ну вот и порядок! - появилась улыбающаяся Тамара из кухни. - Можно, я немного поиграю? - И, не дожидаясь ответа, присела к пианино.
Нравилось ей звучание старенькой "Березки", вместе с Ниной не раз что-нибудь разучивали, но в тот вечер она его просто ошеломила. Осторожно тронула клавиши, какое-то время перебирала их, будто настраиваясь на заветную волну, вспомнила Грига - "Песню Сольвейг"… Потом запела. Голос у Тамары был чистый, звучал свободно, как дыхание.
Андрей сидел с неподвижным лицом, сведя брови в одну линию, как будто был недоволен, а сам думал о том, каким нелепым было предупреждение сестры: что бы с ним ни произошло, он никогда не принесет несчастья этой девочке у фортепьяно.
Он проводил Тамару домой, а на следующее утро она уехала из города на неделю к своим родственницам. Обещала, когда вернется от них, прийти к нему. Потом они вместе посмотрят фильм о декабристах. О декабристах именно вместе!
… Андрей начал ждать Тамару с утра, а ее все не было, хотя солнце стало светить уже с другой стороны дома. Не один раз выходил на балкон, высматривал ее среди далеких прохожих и возвращался ни с чем. Наконец он отложил в сторону книжку, из пухлой стопки нот выбрал "Орленка" и стал с горем пополам наигрывать его. Нотную грамоту он подзабыл, каждую фразу проигрывал по нескольку раз, однако время заметно пошло быстрей.
Дважды за этим занятием заставала его ложная тревога: в дверь позвонили по ошибке, потом сосед пришел, попросил закурить.
Ее звонок выделился особой заливистостью и звучал несколько дольше, настойчивее других. Андрей, сдерживая себя, шел к двери.
Открыл ее резко, на весь распах.
- Ой, не пугай меня! - отпрянула Тамара. - Я так быстро шла, что не могу отдышаться. - Она ступила в коридор, закрывая за собой дверь. И остановилась, глядя на него.
Только теперь он увидел в ее глазах смятение.
- Что с тобой? - шагнул он к ней, отмечая и ее едва уловимый встречный порыв и потом - ее близко запрокинутое лицо.
- Я ничего не могу с собой сделать! - Ее испуганные глаза наполнились слезами.
Ничего не было тогда счастливее этого мига одного дыхания с ней, этого первого прикосновения к нежному лицу…
- Нет, только не это! - Она освободилась из его рук, но так и осталась стоять на коленях перед низкой софой. - Я тебя люблю! - Тамара держала его голову в своих ладонях, закрывая горячими губами ему глаза. - Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
- О том, как бы нам совсем никогда не прощаться.
- Как?
- Ты хочешь быть моей женой?
- Ты спрашиваешь?
За окном уже занималась вечерняя заря, когда они вспомнили о кино…
Город уже зажег огни. На проспекте Революции нескончаемый поток гуляющих.
- У меня есть заветное место. Я прихожу туда только в особые дни, ну, например, в такой день, как сегодня. - Тамара доверчиво держалась за его руку. - Сейчас ты его увидишь. Пойдем!
Они пришли к Помяловскому спуску, остановились перед широким гранитным парапетом над крутизной. А внизу, в падающей волне садов, светились под фонарями черепицы крыш. За ними простирался глянцевый блеск искусственного моря с четким отражением цепочки огней на сквозном мосту, а еще дальше высились голубые кварталы Левобережья, и над ними то пригасали, то разгорались бледные звезды.
- Когда я прихожу сюда, то каждый раз начинаю думать о своей жизни. Столько у человека дорог, но вдруг он пойдет не по своей!..
Облокотившись на парапет, они смотрели на раскинувшийся под ними город, видели светлую границу его окраин, а за ней простиралась в голубом сумраке таинственная неизвестность, как образ другой, неизвестной жизни.
- Во все времена перед человеком главным был не выбор рода занятий, а другое: быть гражданином или подлецом, - сказал Андрей.
Помолчали.
- Мне очень хочется посмотреть на тебя в работе. Я тебя представляю в кабине перехватчика устремленным вверх и вперед навстречу вторгшемуся нарушителю. Через стекло кабины видны твое лицо, твой взгляд, и сразу становится ясно, что враг не пройдет. Такая у тебя работа?
Тамара представляла его работу как непрерывный подвиг, и все самолеты виделись ей непременно сверхзвуковыми, а летчики, естественно, рыцарями без страха и упрека.
- Нет, у нас обходится без перехватов.
Мог бы Хрусталев рассказать Тамаре, что самолеты бывают разные, да и летчики в жизни имеют далеко не одинаковые "потолки".
Мог бы рассказать, но тогда бы она его не поняла. Впрочем, все это со временем она увидит и сама, без его рассказов, когда закончит учебу и приедет к нему.
- А знаешь, о чем еще я загадывала? - Тамара коснулась ладонями его груди. - Я загадывала сказать тебе здесь, что отдаю свою жизнь и свою любовь на твою волю и буду предана тебе в горе и счастье и любовь моя уйдет вместе с моей жизнью. Ты ее принимаешь? - взволнованно спросила она, опуская голову и пряча глаза.
- Принимаю!..
Нет, это была еще не любовь, это было только ее начало.
7
… Техники у самолета гоняли в футбол. Вместо мяча сложили две рукавицы, вывернули одну мехом так, что другая оказалась внутри нее, и чем не шарик? А рукавицы уже наверняка не понадобятся - зима кончилась. Приглушенно работала машина аэродромного питания - только для того, чтобы освещать самолетными фарами "спортивную арену". Около полуночи уже, а техники мечутся черными призраками, и за каждым - две тени.
Увидев командира, разом остановились. Старший шагнул с докладом, силясь в разбитых валенках показать строевой шаг:
- Товарищ майор…
- Можно садиться?
- Все готово, командир!
"А жаль! Все-таки придется лететь", - вздохнул Игнатьев и, не задерживаясь, прошел в кабину.
А Хрусталев, пока не облазил снаружи весь самолет, не ощупал его руками, и не подумал занимать кресло. Не мог он подниматься в воздух с чувством человека, оставившего дома включенным утюг.
Следом за ним, присвечивая "переноской", неотступно следовал механик.
- Теперь все! Поехали! - Андрей ступил на стремянку.
Командир сидел уже в шлемофоне, затянутый привязными ремнями. Он вопросительно оглянулся на Хрусталева, и тот также молча кивнул: "Можно запускать!"
Все шло пока по плану. Неуклюже разворачиваясь, тронулся со стоянки самолет, поднимая за собой снежную круговерть. Размашистые крылья пружинисто прогибались вниз-вверх, и в такт им то ярче, то тускнее отсвечивал красно-зелеными пятнами снег под концами плоскостей. Слегка покачивало на стыках бетонных плит. Хрусталев смотрел из темноты кабины на блестевшую натянутым атласом дорожку, испытывая тайное торжество, что полет все-таки не отменили, хотя в авиации и не любят преднамеренно рисковать. И без того хватает риска.
Перед ними белела взлетная полоса.
- Взлетайте, - передал руководитель Игнатьеву.
Размытая цепочка желтых огней, обозначавших полосу, тронулась за боковым стеклом. На дальнем торце полосы светился прожектор - по нему легче выдерживать направление.
Снег тянулся теперь навстречу - над самой землей - белыми трассами; "дворники" безостановочно чистили лобовое стекло, но все равно взлет выполнялся почти вслепую, скорее на ощупь. Одна надежда на технику. Чуть какая мелочь подведет - ох и большой же костер будет! Десятки тонн одного керосина…
Летчики терпеливо ждали за штурвалами, когда возрастет скорость, а она росла медленней обычного - тормозил снег на полосе.
Но все-таки могучая техника взяла свое. Вздыбленная машина, оставляя позади себя грохот, полого поползла за голубым лучом фар в ночное небо.
Андрей снял руку со штурвала, не глядя, потянулся к переключателю, убрал шасси. И тут же услышал напряженный голос командира:
- Андрей, держи!
Самолет заваливало вправо, а удержать его у Игнатьева не хватало сил. Тяжелая это была машина, на медведей, похоже, рассчитывали.
- Держу, командир, держу, - крутанул штурвал своими лапищами Хрусталев, возвращая самолет из крена. Он выключил фары, и самолет вроде остановился: черно кругом - и снаружи, и в кабине. А циферблаты приборной доски как будто повисли в воздухе.
Вот он, Пятый океан! Андрей отдыхал в эти минуты набора высоты, когда машина под крутым углом уходила все дальше от земли, чуть вздрагивая при пересечении горизонтальных струйных потоков. Воздушными течениями атмосфера напоминала слоеный пирог: одни волны устремлены на восток, другие - над ними, чуть выше, - на запад, север, юг; каждая высота имеет и собственную реку с летучим устьем.
Андрей любил свою работу. Он готов был по первой же команде взлетать в любых условиях, но больше правились ему ночные полеты. Их самолет мог держаться в воздухе от зари до зари, мог пересечь самое просторное в мире небо - небо своей Родины - без посадок и дозаправок. И там, со звездной высоты, видел он далеко внизу родную землю; оброненными горстями янтарных ожерелий светились города; монетами серебра поблескивали время от времени уснувшие в лунном свете одинокие озера; за бездонной чернотой под крылом угадывалась холодная ширь моря.
В эти минуты чувствовал Хрусталев и трудовой ритм ночной смены инструментального завода, где он работал до армии, и покой молодой матери с обнаженной грудью перед открытыми губами спящего младенца, и незаконченность листа рукописи писателя с округлым, чуть вытянутым в ширину почерком.
Все это была мирная жизнь, жизнь с незыблемой верой в непременно счастливый завтрашний день. Ради этой жизни и поднимался вместе с экипажем капитан Хрусталев в ночное небо. Не прогуляться, а выполнить учебно-боевую задачу по охране мира; поднимался с неограниченным правом распоряжаться собственной жизнью ради безмятежного сна младенца…
Обычно плотная облачность высоко не развивается. Самолет легко, броско вырвался за верхнюю кромку облаков, дымчатую и ровную, как утренняя степь. Перед ними распахнуто открылось небо с яркими угловатыми звездами.
- Все о'кей, командир! - весело доложил штурман. - Мы на линии пути!
- Ну молодец, казак! На пять баллов водишь. - Игнатьев не терял чувства юмора: "Еще бы уклониться, не успев взлететь".
Костя Иванюк принял его слова за чистую монету:
- Как учили, командир. Стараюсь…