У деревенской околицы я неожиданно столкнулся с Гершуни. Он был обмундирован, как все ополченцы: гимнастерка с брезентовым ремнем, ботинки с обмотками, на голове пилотка. Однако облик Евгения Павловича при всем этом оставался сугубо штатским, и все сидело на нем неуклюже, мешковато.
- А, это вы! - сказал Гершуни со всегдашней своей невозмутимостью. - Давненько не встречались. А я тут агитвзводом руковожу. Программу подготовил обширную, эстрадную, и как только командование разрешит выезжать на передовые. Не правда ли, нынче приятный, не слишком жаркий денек?
Надо же случиться такому совпадению: буквально в тот же момент мы услышали завывание вражеского самолета. Бомба, упав неподалеку, сильно тряхнула землю.
- Кажется, я поторопился с оценкой погоды, - вздохнул Гершуни: теперь мы с ним лежали, зарывшись головой в стог сена (лучшего укрытия почему-то не догадались найти).
Строча из пулеметов, фашистский стервятник опять и опять пролетал над деревней. Каждый раз казалось, будто он целит именно в тебя. Желая отвлечься от этого противнейшего чувства, я неожиданно для себя самого припомнил тот далекий день, когда впервые вышел репетировать на манеж.
- Ну как же, я тоже помню! - откликнулся Гершуни.- Для циркового народа наша мастерская была делом необычным, а необычное часто берут в штыки. Кажется, все. Кажется, улетел. Давайте подыматься!
Где-то горело. По земле стелился дым. И Гершуни сердито сказал, отряхивая с гимнастерки сено:
- Как же при таких обстоятельствах в тылах засиживаться? Нынче же переговорю с командованием!
Следующий раз мы встретились уже в середине войны, на Урале, в Свердловске.
Местожительство мое было тогда на театральном балконе. Имелась возможность получить койку в партере или на сцене, но балкон почему-то казался мне уютнее. После контузии и госпиталя я был направлен в офицерский резерв. Зрительный зал одного из городских домов культуры как раз и приспособили под общежитие резерва.
С утра офицеры толпились в отделе кадров военного округа, ждали назначений. По вечерам коротали время в беседах. О чем только не говорили в длинные вечера. Иногда и об искусстве. Кое-кто из балконных жителей в прошлой своей довоенной жизни имел отношение к искусству: один занимался в консерватории, другой был педагогом в музыкальной школе, третий - театральным администратором. Я же рассказывал о цирке.
- А ты афиши видел? - перебили меня однажды. - Цирк приезжает, ленинградский. Будет в саду выступать.
Поспешив с утра к воротам городского сада, я увидел щит, заклеенный афишами: "Гастроли Ленинградского фронтового цирка. Художественный руководитель Е. П. Гершуни".
Сад, о котором идет здесь речь, был не лучшим в городе, но имел приманку - длинный дощатый барак, приспособленный под летний театр. Офицеры охотно посещали этот театр, находившийся бок о бок с резервом.
Подошел день открытия гастролей. Отправившись за кулисы, я сразу нашел Гершуни.
Он и на этот раз, ничем не выказав удивления, произнес свое неизменное:
- А, это вы!
Но тут же, будто в нем что-то вдруг жарко прорвалось, обнял меня:
- Все хорошо. И то, что живы, и что обнаружились, и что сюда пришли. Павел Алексеевич было прихворнул у нас. Сегодня, однако, выступает. Не забыли Павла
Алексеевича?
Как же мог я забыть? Павел Алексеевич Алексеев (впрочем, зрителям, согласно афише, он знаком был лишь по имени-отчеству) принадлежал к лучшим довоенным клоунам. Удивительно мягким комизмом отличался его талант. Решительно отказавшись и от иностранного имени, и от традиционного клоунского грима, Павел Алексеевич выходил в образе простого человека, будто ненароком оказавшегося на манеже и в силу полнейшей неосведомленности совершающего невероятные поступки. На первый взгляд увалень, простофиля, а потом убеждаешься - хитер, не проведешь.
- Мы сейчас в недолгой тыловой побывке, - продолжал рассказывать Гершуни. - Обслужим Урал, и назад, на фронт! Теперь вы в зал идите, а я проверю, все ли в порядке у форганга.
Теряясь во мгле (экономили свет), зрительный зал тускло отсвечивал погонами. Погоны были не парадными, а полевыми, успевшими повидать и фронт, и госпитали. "Сможет ли цирковая программа найти отклик у такого зрителя? - подумал я. - Да еще в таких неказистых дощатых стенах!"
Тут занавес раскрылся, и я увидел форганг. Боже мой, до чего же он был скромен в сравнении с настоящим цирковым. Это была всего-навсего грубо покрашенная фанерная арка, а вместо бархатного занавеса висел кусок цветной бязи. В обе стороны от арки шел барьер, он был условным, нарисованным на полосах фанеры. Сбоку оркестр - четыре музыканта. И еще униформисты - двое. Бедность и бедность! Какой же это цирк?!
Но вот музыканты заиграли марш, униформисты, став по бокам форганга, отдернули материю, и начался парад: парад-пролог, парад-алле, парад участников программы, и, как всегда, как каждый вечер, как в настоящем цирке, вышли артисты вперед, ослепительно улыбающиеся, неизменно молодые и прекрасные. Павел Алексеевич (он замыкал парад) сам отвязал веревочную лестницу и, опустившись на одно колено, почтительно встретил воздушную гимнастку. Как и положено, воздушным номером открылась программа.
Я так и не смог уловить то мгновение, когда зрительный зал поверил в цирк и, поверив, позволил себя увлечь. Но это случилось скоро, очень скоро. И тогда в зале позабыли про фанеру, грубую размалевку, блеклые холсты, обрамлявшие сцену. Не было больше сцены - был манеж. Гремел оркестр, не из четырех музыкантов, а многоголосый, полного состава. Униформисты не вдвоем, а целой сноровистой бригадой выносили аппаратуру, расставляли реквизит. Иллюзия? Нет, иллюзии в этом не было, потому что доподлинным оказалось главное - мастерство артистов. От номера к номеру все громче откликался зал. Но и артисты, выходя на поклон, делая традиционный "комплимент", сами начинали взволнованно аплодировать зрителям - зрителям в полевых погонах.
А как же Павел Алексеевич? Сохранил ли он свою прежнюю интимную мягкость? В этот вечер он был другим: остро комедийным, каждой своей интермедией разящим и разоблачающим звериный оскал фашизма.
После конца представления мы долго беседовали с Евгением Павловичем, вновь и вновь обходя дорожки затихшего сада.
- Понимаете, к чему я стремлюсь? - говорил Гершуни (на этот раз, не в пример Большим Теребоням, я увидел его собранным и подтянутым, освоившим строевую выправку). - Да, наш цирк передвижной, масштаб его более чем скромен. Да, нашему цирку приходится выступать в самых трудных фронтовых условиях. И все-таки он должен сохранять все черты, все краски полноценного цирка! Скажете, невыполнимая задача? Но вы же могли убедиться, как нас принимают! Какие бы испытания ни выпали на долю советского человека - он живет, он борется, побеждает и ни от чего не намерен отказываться. Не откажется и от искусства!
Вернувшись после войны в Ленинград, я узнал, что Евгений Павлович назначен художественным руководителем госэстрады. Зашел проведать. Гершуни увидел меня и пригласил в кабинет:
- Входите, входите. Сейчас я кончу разговор.
Разговор был нелегким - с балетной парой, некогда весьма известной, но уже шагнувшей в критический возраст.
- Я бы на вашем месте не стал претендовать на сольный концерт, - убеждал Гершуни. - Концерт такой связан с большим напряжением, большой затратой сил.
- Ну и что же?- упрямились артисты. - Столько лет выступаем, такую прессу имели. Затирать себя не позволим! У нас есть зубы!
Гершуни помолчал. Снял очки. Потер переносицу. Снова водрузил очки. И наконец, пояснил со вздохом:
- Вы же артисты балета. При чем тут зубы? Ноги вам нужны! Ноги!
И опять начались наши встречи. И каждая из них каким-нибудь новым штрихом дополняла облик человека, безмерно преданного искусству.
Однажды клуб школьников-старшеклассников попросил Евгения Павловича организовать экскурсию в цирк. Все показал Гершуни: музей, манеж, закулисные помещения, конюшню, снова манеж, на этот раз заполненный репетирующими артистами.
- Ну, так как же, ребята, нравится вам здесь?
- Очень! Очень!
- А ты почему молчишь? - обратился к одной из девочек Гершуни - она не отозвалась. - Тебе разве не понравилось?
- Нет. Я думала, тут праздник всегда. Оказывается, и тут работают. Работают, как везде!
- Правильно. Ты разглядела главное, - улыбнулся Гершуни. - Если так, экскурсия наша удалась!
Он любил беседовать с ребятами, и они зачарованно слушали удивительные рассказы. Например, о том, как побывал он в гостях у Владимира Леонидовича Дурова.
- Давно это было, в конце двадцатых годов. Прихожу, а Владимир Леонидович завтракает. И меня к столу приглашает. Сел, и вижу: белые мыши по скатерти бегают, из масленки лакомятся. "Вы не беспокойтесь! - воскликнул Дуров, заметив мое смущение. - Мышки народ привередливый. Если от масла не отказываются, значит, оно вполне свежее. Угощайтесь!"
Или рассказ о том, как входил в клетку ко львам.
- Разумеется, особого желания я не испытывал. Но не терплю бахвальства. Укротитель, этакий спесивый иностранец, хвалился, будто его львы никого постороннего к себе не подпускают. Пришлось войти. Вполне корректно встретили.
Этому можно было поверить. В одном из клубов я был свидетелем того, как Евгений Павлович, представляя зрителям укротителя Вальтера Запашного и его тигра Тайфуна, запросто, точно большую кошку, погладил тигра по голове. Тайфун взрычал, скребанул когтями, но от ласки не отказался.
Где же еще мы встречались?
На тех учебных семинарах, что раз в году проводила ленинградская группа "Цирка на сцене". Каждое занятие семинара посвящалось просмотру и разбору номеров определенного жанра: сегодня жонглеры, завтра - иллюзионисты. Каждый раз, заключая такое занятие, Гершуни поражал осведомленностью в самых тонких особенностях жанра. А ведь когда-то, заканчивая Петроградский университет, и не помышлял о цирке. Жизнь иногда оборачивается нежданным.
Еще мы встречались на производственных совещаниях в цирке. Здесь также редкий разбор программы обходился без участия Евгения Павловича.
Любопытная деталь. Каждый раз он напоминал об одном и том же - о технической оснастке манежа.
- Стыд и срам! До сих пор на манеже допотопные опилки. Когда же, наконец, мы заменим их кокосовым или каучуковым покрытием? Или ковер. Неужели униформистам и дальше вывозить ковер не на автокаре, а на потогонной тачке? Так и с метлой. Созданы мощные пылесосы, а мы со стародавней метлой до сих пор не можем расстаться!
Иногда, слушая Евгения Павловича, я заинтересованно ждал: не забудет ли, не упустит ли. Нет, не забывал. И, загибая палец за пальцем, неумолимо напоминал в конце речи: покрытие манежа, автокар, пылесос.
Таким я знал и запомнил Евгения Павловича Гершуни - заслуженного артиста республики, режиссера, критика, литератора, лектора, педагога. Человека, умевшего быть дипломатичным в случае необходимости, но лишь до определенной черты.
Лишний раз я убедился в этом тогда, когда музей цирка праздновал переезд в новое помещение.
Пожелав музею всяческих благ и в сборе новых материалов, и в углублении исследовательской работы, Гершуни тут же высказал удивление: как же так, висят портреты видных деятелей советского цирка, но отсутствует портрет того, кто был и организатором и первым хранителем музея.
- Я имею в виду Василия Яковлевича Андреева!
Некоторое время спустя, говоря по телефону с Евгением Павловичем, я спросил его, давно ли он был в музее.
- Нет, не был пока, - ответил Евгений Павлович. Помолчал и добавил: - Не был и не пойду. Пока не восстановят справедливость!
Здесь, в этом ответе, также сказался характер - прямой и твердый там, где компромисс немыслим.
ВО СНЕ И НАЯВУ
Вот еще одна история, случившаяся со мной в те же годы. История загадочная, и, вероятно, такой она для меня и останется: слишком много воды утекло с тех нор.
Ранней весной ленинградские улицы запестрели анонсами, содержавшими всего две фразы: "Едет Орнальдо! Скоро Орнальдо!" Что за артист, в каком работает жанре - даже в самом цирке далеко не каждый мог ответить. До поры не раскрывала своих карт и дирекция. Зато после первого же выступления по городу молниеносно разнеслось: "Поразительно! Ошеломляюще! Феноменально!"
Повторяю, это было весной, то есть в пору, когда администраторам - равно и театральным и цирковым - приходится ломать голову, чтобы привлечь зрителей, обеспечить кассу. С приездом Орнальдо для Ленинградского цирка проблема эта начисто отпала.
Что же привлекало непрерывный поток зрителей?
В те годы цирковая программа делилась не на два, как теперь, а на три отделения. Третье, последнее, отводилось для самого крупного и постановочного номера - для аттракциона. Приготовления к нему, как правило, отличались такой внушительностью, что бывалые зрители вообще предпочитали не покидать зал в антракте. Еще бы! Где ты увидишь такое! Сперва униформисты выносили на манеж составные части замысловатой конструкции (в особой моде были тогда так называемые "механические" аттракционы, основанные на точном расчете). Затем появлялся сам артист: проверить надежность сборки, дать последние указания. В этом было немало игры, драматического нагнетания, но зритель всему простодушно верил.
Перед выходом Орнальдо ничего подобного не происходило. Единственно, что делали униформисты на манеже,- расставляли полукругом дюжину шезлонгов. Лишь затем, после третьего звонка, после традиционного оркестрового вступления, звучал неизменно торжественный голос Герцога:
- Орнальдо! Показательный сеанс гипноза!
Высокий, худощавый, артист стремительно выходил на манеж. Остановившись на середине, замирал в неподвижности. Одновременно появлялась ассистентка. 0братясь к залу, она объясняла, что каждый из присутствующих имеет возможность испытать на себе силу гипнотического воздействия. Для этого требуется одно: написать записку и проколоть ее к груди. Униформисты тут же разносили по рядам партера карандаши, бумагу, булавки.
Орнальдо продолжал неподвижно стоять. Аскетическое его лицо казалось не только замкнутым, но и отрешенным - отрешенным от всего, даже от возраста.
Наконец, словно утратив терпение, он отрывисто обращался к ассистентке:
- Готово?
И вторично, еще настойчивее, спрашивал, если она задерживалась с ответом:
- Готово?
Получив подтверждение, направлялся в зал.
Теперь попробуйте поставить себя на место любого из зрителей. Только что бок о бок с вами сидел гражданин - самый обычный, самый нормальный, бесхитростно увлеченный представлением, и заразительно смеющийся, и шумно аплодирующий. Он и записку приколол к груди исключительно шутки ради. И даже подмигнул, к вам обернувшись: знаем мы эти чудеса, уж я-то ни за что не поддамся! Таков был ваш сосед минуту назад.
Но вот Орнальдо идет по рядам партера. Идет все с той же стремительностью, делая лишь секундные остановки. В руке продолговатый хрусталик. Хрусталик подносится к глазам желающего испытать силу гипноза.
- Спать! Спать! Спать! - приказывает Орнальдо.
Вот он на миг задержался перед вашим соседом. На самый краткий миг, но этого достаточно. Закрыв глаза, обмякнув всем телом, сосед безвольно сползает с кресла, и тут, вовремя подоспев, униформисты подымают его за плечи и за ноги, уносят на манеж, укладывают в шезлонг.
- Спать! Спать! Спать! - повторяет Орнальдо, идя дальше.
Вскоре весь полукруг шезлонгов заполняется безвольными, бесчувственными телами. Вернувшись на манеж, Орнальдо с видимым удовлетворением озирает свою обильную жатву.
Так начинался гипнотический сеанс. Своеобразный сеанс, ибо, в отличие от тех публичных демонстраций гипноза, что проводились прежде, и притом преимущественно не в цирке, а на эстраде, - Орнальдо умел насытить свою работу и эффектной массовостью и подчеркнутой зрелищностью. Если угодно, умел перевести гипноз на язык циркового представления.
Итак, все готово. Продолжая оглядывать усыпленных, Орнальдо слегка щурился - как бы решал для себя, с кого именно следует начать. Затем, сделав выбор, приближался к одному из шезлонгов.
- Спящий! Откройте глаза! Подымитесь! Ай, как вы невнимательны к своей супруге! Ей хочется танцевать, а вы. - И тут же оборачивался к одной из усыпленных зрительниц: - Протяните руку вашему мужу! Он приглашает вас на вальс! Маэстро, прошу!
Двое незнакомых между собой, никогда не встречавшихся в жизни людей покорно шли друг другу навстречу, круг за кругом начинали вальсировать.
Фантазия Орнальдо была неистощимой. Своих подопечных он ставил в самые причудливые ситуации. Но сейчас не об этом. Сейчас о той истории, что случилась непосредственно со мной и по сей день остается для меня загадочной.
Однажды Герцог остановил меня за кулисами:
- Нынче в Доме работников искусств большой концерт. Между прочим, согласился выступить и Орнальдо.
Собираетесь быть?
Я ответил утвердительно. В ту пору я входил в молодежный актив Дома, был постоянным посетителем клубных вечеров.
- Вот и прекрасно! - одобрил Герцог и тут же поинтересовался, не хочу ли я сам стать объектом гипноза.- В самом деле, почему бы вам не испробовать на себе способности Орнальдо?!
Вечером я отправился в Дом работников искусств. Концерты там начинались поздно, так, чтобы на них успели попасть театральные артисты после своих спектаклей. На этот раз зал оказался переполненным задолго до начала: каждому не терпелось познакомиться с искусством нашумевшего гипнотизера.
Шел концерт. Он состоял из отборных номеров. И все-таки в аплодисментах зала не было обычной горячности. Зрители словно берегли свои силы, свой пыл для самого главного - для Орнальдо.
Вот, наконец, он показался из-за кулис, по-обычному стремительно и отключено. Бескровное лицо с глубоко запавшими глазами. Неподвижно-напряженная поза. В зале тотчас воцарилось безмолвие.
На этот раз Орнальдо даже не стал прибегать к запискам. Ассистентка объяснила, что желающим участвовать в сеансе достаточно опустить левую руку на левое колено.
Машинально, а может быть, из любопытства, я так и сделал: опустил руку. Тут же отдернул: зачем мне это, к чему? И опять опустил: что, если все же попробовать? Да нет, не стоит, не хочу! Однако тут мне показалось, что соседи заметили мою нерешительность, поглядывают в мою сторону с осуждающей усмешкой. Застенчивость, боязнь показаться смешным - это все окончательно меня запутало. Между тем Орнальдо шел уже по рядам, уже приближался ко мне. Даже не берусь объяснить, как это могло случиться. В тот момент, когда гипнотизер поравнялся со мной, левая моя рука опять оказалась на левом колене.
Никогда еще я не видел так близко глаза Орнальдо - очень светлые, очень холодные и в то же время обжигающие холодом. Мне показалось, что эти глаза живут какой-то самостоятельной жизнью, обособленной от остальных черт лица.
- Спать! - кинул мне Орнальдо.
Уснул ли я? В том-то и дело, что нет. Я даже малейшей сонливости не почувствовал. Если же и прикрыл глаза, то лишь с единственным намерением - убедиться, что все по-прежнему в порядке, что я могу одинаково бодрствовать и при открытых и при закрытых глазах.