Я склонил виновато голову. Я получил урок. Еще один урок.
Вот о чем вспоминается мне, когда, приходя в музей цирка, я вижу чучело львенка. Многое вспоминается мне, и не только туманное утро в Торговом порту...
На лето чучело посыпают нафталином, тщательно упаковывают. Осенью, с началом сезона, возвращают под колпак. И львенок, давным-давно завершивший однодневную жизнь во время шторма на Балтике, снова, готовясь к прыжку, пружинит светло-кофейное тельце.
ЕЩЕ О ЛЬВАХ, НА ЭТОТ РАЗ - МОРСКИХ
Опоздав к началу представления, я застрял в фойе: билетерша не пропускала в зал, пока не кончится номер. Оттуда, из зала, вперемежку с аплодисментами доносилась бойкая музыка - то ли жонглер кидал обручи, то ли кувыркались акробаты-эксцентрики. Но вдруг, заглушая привычность оркестровых звуков, уже не из зала, а с другой стороны, из коридора, примыкавшего к фойе, послышалось нечто совершенно иное, не только непонятное, но и трудно определимое - одновременно ухающее, рыкающее, трубное, скрипучее... Обернувшись, я увидел четверку морских львов.
Происходило это в Мюзик-холле, в эстрадном театре, существовавшем в Ленинграде на рубеже двадцатых и тридцатых годов. Свой первый сезон Мюзик-холл открыл в зале бывшего оперного театра Народного дома. Вместительный зал, но с кулисами, никак не приспособленными для эстрадных и тем более цирковых надобностей. Вот и пришлось морских львов, участвовавших в программе, разместить поодаль от сцены, по другую сторону фойе. Каждый вечер, за четверть часа до своего выступления, львы шествовали через фойе на сцену.
В энциклопедии про них все сказано. Сказано, что являются они животными млекопитающими. Что принадлежат к отряду ластоногих, к семейству тюленей, или, еще точнее, тюленей ушастых. Что тело у них веретенообразное, обтекаемой формы, волосяной покров плотно прилегает к коже, а нижние отделы конечностей преобразованы в ласты... Все это правильно. Все это так. Однако в тот вечер я увидел другое. Прежде всего увидел артистов. Артистов, спешащих на сцену.
Итак, их было четверо. Отрывисто вскрикивая, шлепая ластами, оставляя мокрые следы на полу, львы шествовали, соблюдая ранжир и равнение. Впереди самец - самый крупный и самый старый. За ним калибром поменьше - две вертлявые самки. Последний - молоденький львенок, настолько молоденький, что даже путных усов еще не успел отрастить. С видимым удовольствием, с нарочитой размашистостью шлепал он ластами, а старый лев, время от времени оборачиваясь, укоризненно на него поглядывал: дескать, умерил бы прыть, не прогулка предстоит - работа!
Сбоку ото львов, на два-три шага отступив от них, шла дрессировщица. Звали ее Ромэна Мирмо. Моложавая, изящная, в газовом бальном платье, белоснежные перчатки выше локтей, яркий цветок в волосах, она могла показаться воплощением беззаботности. Однако внешнему этому облику противоречили глаза, строго и неустанно прикованные к львиной четверке... О чем-то между собой повздорив, зашипев одна на другую, самки вдруг утратили равнение. Мирмо шагнула к ним, подняла повелительно руку, резкая складка прорезала лоб - и тотчас угомонились самки.
Львы приблизились ко мне настолько, что я имел возможность разглядеть фантастичность их лакированно-черных тел - будто бескостных, будто отлитых из одной лишь неугомонно подвижной, извивающейся мускулатуры. Попеременно опираясь то на передние, то на задние ласты, короткими частыми рывками продвигаясь вперед, в каждом движении причудливо совмещая волнообразность с конвульсивностью, львы являли собой такую нездешность, что буфетчица, возившаяся за стойкой в углу фойе, подняв голову и внезапно увидев их перед собой, обмерла и охнула и ошалело перекрестилась.
Поравнявшись со мной, старый лев с горделивой снисходительностью повернул ко мне круглую голову. Я увидел пучок длинных седых волос, а над ним пронзительно глубокий глаз. И не смог не поддаться этому испытующему взгляду: почтительно отступив, с такой же почтительностью отвесил поклон. В тот момент я видел лишь артиста.
Жест мой принят был благосклонно. Ублаготворено рыкнув, лев проследовал дальше, ведя за собой партнеров. Что же касается Ромэны Мирмо... Только что напряженно неулыбчивая, она нежданно расцвела улыбкой. И нежная эта улыбка была обращена ко мне. И сверх улыбки я награжден был воздушным поцелуем. И догадался, понял, за что такая милость. Ромэна Мирмо благодарила меня за уважительное отношение к ее питомцам: самым важным, самым главным были они в ее жизни.
Еще раз огласив фойе скрипучими вскриками, львы исчезли за порогом кулис. Билетерша, наконец-то сжалясь, приоткрыла бархатный полог и пропустила меня в зал. И я смог убедиться, как превосходно работают морские львы - акробаты, эквилибристы, жонглеры. Ромэна Мирмо - веселая, грациозная, легко порхающая по сцене - казалась лишь присутствующей при их самостоятельной работе. Но я-то ведь знал, что это не так. Я-то ведь имел возможность наблюдать ее в фойе.
Годом позже в цирк на Фонтанке приехал Владимир Леонидович Дуров. До того мне ни разу не приходилось его видеть. Конечно, если не считать портрета, хранившегося в музее цирка. На том портрете, заключенном в массивную золоченую раму, Владимир Дуров изображен в полном клоунском великолепии: по-борцовски крутая грудь, поверх кружевного жабо широкая лента со множеством медалей и жетонов, независимо смелый поворот головы... Таким Владимир Леонидович был в давние годы, когда, наравне с братом Анатолием Леонидовичем, пользовался славой острого сатирика и искусного дрессировщика.
Теперь я увидел совсем другого Дурова - семидесятилетнего, не только старого, но и одряхлевшего. Преклонный возраст сказывался во всем. И в шаткой поступи подагрических ног. И в сморщенности лица, которую уже нельзя было скрыть под самым толстым слоем белил и румян. Клоунский костюм, богато усеянный традиционными блестками, жалко висел на тщедушном, высохшем теле.
Первый же выход престарелого артиста вызвал немилостивые реплики рецензентов. Основания к этому были. Все больше увлекаясь проблемами зоопсихологии, ставя многочисленные опыты в своем зоологическом уголке на Старой Божедомовке в Москве, - Владимир Леонидович пытался и цирковую свою работу подчинить этому же. Однако научные объяснения плохо вязались и с манежем и с клоунским обличьем. Да и в сатирических шутках артиста сильно выветрилась прежняя соль. Один из рецензентов так и отметил в своем отзыве: "Дуров заметно сдал!"
И все-таки выступления Владимира Леонидовича собирали полный зал, проходили с успехом. Зритель многое прощал, на многое закрывал глаза, видя отлично дрессированных животных. Особенно горячий прием встречал морской лев Паша. За несколько лет до того приобретенный в зоологическом парке Гагенбека, Паша оказался редкостно способным дуровским учеником, стал украшением его звериной труппы. Стал любимцем, баловнем Владимира Леонидовича. И вполне по заслугам.
Выход Паши на манеж обставлялся с большой торжественностью. Разворачивалась специальная брезентовая дорожка. Звучало специальное оркестровое вступление. Униформисты выстраивались по обе стороны форганга, и Паша шествовал мимо них наподобие знатного гастролера. Затем, взгромоздившись на тумбу, с достоинством слушал те дифирамбы, что авансом расточал ему Владимир Леонидович.
- Ну, а теперь, Паша, покажи, как ты умеешь церковную службу справлять!
Паша тотчас приступал к работе. Уморительно подражая гнусавому голосу дьячка, ловко переворачивая ластами страницы псалтыря, положенного перед ним на аналой, он чин чином справлял церковную службу, и при этом, в отличие от алчных попов, довольствовался весьма скромной мздой: всего лишь несколькими рыбешками. Впрочем, нет: проглотив их в единый миг, Паша заваливался на спину и весьма выразительно хлопал себя по брюху - дескать, рыбки бы сюда, рыбки бы еще! Получал и жмурился от удовольствия.
Как-то, придя в цирк рано утром, я застал Владимира Леонидовича на манеже вместе с Пашей. Они стояли в обнимку. Дуров прижимал к себе литое тело льва, а тот обоими ластами льнул к своему покровителю. И глаз с него не сводил - очень выразительных, очень преданных.
- Так-то! Так-то, дружочек мой ненаглядный! - проговорил, наконец, Дуров. - Жаль, прочесть не можешь, что про меня в газетах пишут. Пишут, стар становлюсь. Верно, что стар... Жить-то без меня как будешь?
Паша с той же пристальностью вглядывался в Дурова - так, будто понимал его слова. Затем, не то вздохнув, не то всхлипнув, еще выше задрал голову и жестким усом щекотнул морщинистую щеку своего учителя.
- Жить-то как будешь без меня? - вторично, с волнением в голосе спросил Дуров.
На этот раз Паша заскулил, дрожь пробежала по черному телу.
- Ладно уж, ладно! - растрогался Дуров. - Я ведь только так, предположительно. Мне самому еще пожить охота. Не все дела еще закончил, не все эксперименты поставил. Так что раньше времени не к чему нам в минор впадать!
Выпустив льва из своих объятий, отошел в сторону. Достал из кармана пузырек с сердечными каплями. Пригубил.
- Уж не взыщи со старика, что зря тебя растревожил. Мы с тобой, дружочек, еще поживем, поработаем!.. А теперь давай репетировать. Вот тебе колпачок - лови. А теперь кидай. Снова теперь лови!
Разом все стало на свое место. Повинуясь команде Дурова, ловко вскидывая голову. Паша начал подбрасывать разноцветные колпачки, и все они - белые, алые, зеленые, сиреневые - без промаха возвращались на голову Паши. И каждый раз, поймав очередной колпачок, он косился: видит ли, ценит ли Дуров его старания, его успехи?
Прекрасно содружество людей и зверей на цирковом манеже. Очень редко приходилось мне видеть, чтобы артист был несправедлив или жесток по отношению к меньшим своим партнерам. Напротив, неизмеримо чаще наблюдал я терпеливость, мягкость, ласковость.
Однажды при мне зашла речь об артисте, снискавшем репутацию человека грубого и эгоистичного. Я высказал сомнение: нет ли тут преувеличения.
- Нисколько! Именно так! - подтвердил один из собеседников. - Я вам в доказательство лишь один пример приведу. Доги у него. Три здоровенных дога. Так он им из столовой всего две порции супа берет!
И все согласились: ежели по отношению к животному такая скаредность - плохой, никудышный человек!
Еще раз, уже в нынешние времена, в одном из периферийных цирков встретился я с морскими львами. В аттракционе известной дрессировщицы Ирины Евгеньевны Сидоркиной. Аттракцион, возглавляемый ею, назывался "Морские львы и купальщицы".
В огромном аквариуме, чуть ли не до потолка возвышавшемся за кулисами, с утреннего часа подогревалась вода. Для этого служили две электроспирали, а между ними совсем по-домашнему висел на веревке обыкновенный ванный градусник. Сами же львы жили по соседству и до вечера имели возможность плескаться в бассейне.
Вот и вечер. Второе отделение программы. Выведя львов, Сидоркина сперва демонстрировала их, так сказать, сухопутную работу. Затем, медленно продвигаясь по специально положенным рельсам, на середину манежа выезжал аквариум. Изнутри он озарялся сильным светом, и перед зрителями разворачивалось эффектное зрелище. Кидаясь в воду с мостков над аквариумом, стройные купальщицы исполняли целую серию каскадов и пируэтов. И тут же, словно задавшись целью соревноваться с купальщицами и ни в чем им не уступить, морские львы в точности воспроизводили те же самые фигуры.
И так каждый вечер, на каждом представлении. А по утрам Сидоркина репетировала. И разрешила мне посетить репетицию. "Разумеется, если не проспите!" - шутливо добавила она.
Я не проспал. Напротив, пришел даже раньше дрессировщицы. На манеже застал ее помощницу, служительницу при львах - молодую девицу с бирюзовыми сережками и толстой косой, перекинутой через плечо.
- Вернусь на прежнюю работу! - ворчала девица, расставляя тумбы. - Прежде я на железной дороге служила. Стрелочницей. Куда спокойнее жилось. Отработаю положенное, и сама себе хозяйка. А с этими тварями ни днем ни ночью покоя нет. С характером они, с амбицией. И будто все время за тобой доглядывают, соображают о тебе чего-то... Напрасно ушла я с железной дороги!
Тут появилась Сидоркина - статная, подтянутая, энергичная. В белой безрукавке и синих брюках. Подала знак - выпускать львов на манеж.
И снова, как в давние времена, как в фойе ленинградского Мюзик-холла, в двух шагах от себя я увидел лакированно-черные, будто бескостные тела, и снова ласты зашлепали, и зал огласился нестройной гаммой скрипучих звуков.
- Здравствуйте! - встретила Сидоркина львов. - Как спалось, как отдыхалось?
- Тоже мне! - фыркнула девица. - Смешно: как с равными разговариваете. Не слишком ли много чести?
- Беспонятливая ты! - соболезнующе вздохнула дрессировщица. - Тебе, возможно, спится без особых снов. А львы - сколько раз наблюдала, - им что-то интересное во сне видится... - И тут же, наклонясь, обняла обеими руками одного из львов: - До чего же мордаша у тебя симпатичная!
Ласка пришлась льву по вкусу, он безропотно позволял себя тискать. И снова, как в давние мюзик-холльные времена, передо мной была четверка львов. Звались они - Русалка, Рыжик, Лотта, Ершик. И, глядя на то, как Сидоркина ласкает их сотоварища, остальные ревниво и часто начали стучать ластами по тумбам.
- Слышу, слышу! - крикнула дрессировщица.- Имейте в виду: у меня нет любимчиков. Вы все для меня одинаково хорошие!
Началась репетиция. И львы, подымаясь и спускаясь по ступеням пирамидальной лестницы, делали стойки, балансировали булавами, лампами на высоких подставках.
Двух львов Сидоркина усадила друг против друга. Им полагалось перекидываться большим пестрым мячом. Но один из львов в это утро почему-то оказался рассеянным, несколько раз проворонил мяч. В конце концов, это вывело из терпения дрессировщицу:
- Какой же ты лев? Лев - царь природы, а ты... ведешь себя по-ослиному!
И она легонько хлестнула нерадивого. Совсем не больно хлестнула, но он... Я видел это собственными глазами! Только что издававший надсадно-капризные вопли, лев Ершик вдруг умолк, опустил виновато голову, и слеза скатилась по усатой морде.
- Как вам нравится? - обратилась ко мне Сидоркина. - Скупая мужская слеза!
Она хотела усмехнуться, но не смогла. Растрогалась.
- Глупый ты. Сам виноват... Ну, иди ко мне. Иди.
Так и быть, пожалею!
Девица с бирюзовыми сережками и косой через плечо намеревалась и на этот раз высказать свое особое, сугубо критическое мнение. Но осеклась, увидя, с какой порывистостью потянулся лев к Сидоркиной, к ее ласке.
Нет, в самом деле, разве можно считать артиста хорошим человеком, если на трех здоровенных псов он приносит из столовой всего две порции супа?!
ТАК НАЧИНАЛСЯ МУЗЕЙ
Пусть это сентиментально, но я жалею, что ничего не сохранилось от прежнего музея цирка. Хоть что-нибудь нужно было сохранить: если не входную дверь, то, скажем, ручку от этой двери. Сколько интереснейших людей бралось за нее!
Теперь, когда здание Ленинградского цирка перестроено, просторнее стало и музею. Теперь он располагает удобным, специально оборудованным помещением. Перенесемся, однако, на четыре с лишним десятилетия назад.
Длинная комната, единственным окном смотрящая на набережную Фонтанки. Зимнее утро. Темень за окном. Но дверь музея уже отперта, на конторке возле окна горит лампа под абажуром, и маленькая старушка, кутаясь в платок (здание старое, всюду сквозняки), делает какие-то записи в толстой книге.
Снаружи, из коридора, доносятся быстрые шаги. Старушка оборачивается. Так и есть: это Василий Яковлевич Андреев.
- Давно пришла, Аня? Я тоже время не терял!..
Брат и сестра неразлучны. Официально Анна Яковлевна даже не числится в весьма ограниченном штате музея, но какую это может играть роль - она всегда и во всем бескорыстная помощница брата.
- Уж и не знаю, Вася, - озабоченно приподымает Анна Яковлевна тонкие плечики. - Столько новых поступлений. Где все это разместить?
Действительно, в музее до невозможного тесно: шкафы и шкафы, стеллажи, папки с бумагами, стопки книг, связки журналов. Такая же теснота и на стенах, сплошь завешанных афишами, гравюрами, рисунками, фотографиями. Кажется, немыслимо отыскать клочок свободного пространства. Василий Яковлевич, однако, не унывает:
- Придумаем что-нибудь, Анечка! Ведь не в первый раз!
Появляется уборщица. Прибрав в соседних помещениях, она озадаченно замирает на пороге музея: как же тут порядок наводить, если повернуться - и то задача?!
И опять бодрый голос Василия Андреевича:
- Не утруждайтесь, пожалуйста. В тесноте, да не в обиде. Мы после сами приберем!
В трудных условиях начиналась жизнь музея. Но именно в эти годы, никак не позже, должна была она начаться. До того почти целиком заполоненный иностранными артистами, к тридцатым годам советский цирк начал перестраиваться, все больше внимания отдавать отечественным силам. Нет, не только собранием редкостных документов и предметов циркового прошлого предстояло стать музею. С первых же дней своего существования он стал местом притяжения цирковых артистов, их своеобразным клубом... Кто только сюда не приходил!
Три человека по праву должны быть названы основоположниками музея. Об одном из них, о Василии Яковлевиче Андрееве, уже рассказывалось. Двое других - литератор и историк цирка Евгений Михайлович Кузнецов и, рука об руку с ним, Евгений Павлович Гершуни, в то время заместитель директора Ленинградского цирка.
Перегруженный служебными делами, Гершуни сравнительно редко появлялся в музее. Зато Кузнецов каждодневно.
Евгению Михайловичу не было и тридцати, но он был уже зрелым журналистом, пишущим о цирке увлекательно, глубоко знающим его специфику. Суждения его отличались строгой принципиальностью. Эрудиция поражала. Столь же удивительной была и работоспособность. Завершая капитальный труд, посвященный истории цирка, еженедельно рецензируя цирковые программы в вечернем выпуске "Красной газеты", - Евгений Михайлович находил время и для нужд музея: в частности, консультировал все периодические выставки (с помещением было туго, и они размещались в узком отрезке коридора под амфитеатром зала). И еще любил участвовать в тех беседах, что завязывались между артистами, приходившими в музей. Даже не столько участвовать, сколько слушать, вслушиваться... И здесь воспоминания охватывают меня с новой силой!
Я закрываю глаза и вижу, как входит в музей Кадыр-Гулям - Владислав Константинович Янушевский, основатель и руководитель аттракциона, вобравшего в себя народные игры Средней Азии: джигитовку на верблюдах, виртуозные прыжки с подкидной доски, стойки и пирамиды на движущейся по кругу арбе... Внешность Кадыр-Гуляма была атлетической. Недаром в Старой Бухаре, где подвизался он долгие годы, народ прозвал его "палваном", то есть сверхсильным человеком. Он и впрямь совершал на манеже богатырское. Например, принимал себе на плечи девять человек и выдерживал, даже шутливо встряхивал этот невероятный груз, лишь чуть шире - для надежности - расставив ноги... Литовец по происхождению, Владислав Константинович до того пропитался Средней Азией, что во внешнем своем облике ничем не отличался от ее сынов: полосатый халат, подпоясанный шелковым платком, тюбетейка на бритой голове, короткая борода, полукружьем обрамлявшая бронзово загорелое лицо, а в глазах хитроватая раскосинка.