Войдя в музей, степенно раскланявшись, Кадыр-Гулям располагался в кресле и ждал собеседника. Ждать долго не приходилось. Почти одновременно на пороге возникал второй непременный посетитель - Леонид Сергеевич Ольховиков, руководивший не менее известной в те годы труппой акробатов-прыгунов "Океанос".
Наружность Ольховикова также отличалась внушительностью. Как и Кадыр-Гулям наделенный могучей мускулатурой, Леонид Сергеевич умел по-особому, по-бодливому наклонять голову: будто заранее предупреждал о неуступчивости своего характера.
Так и на этот раз. Вошел и тут же разразился негодованием. Фырк-фырк! Никуда не годятся иностранные номера, присланные в Ленинградский цирк! Это ли не расточительство - тратить валюту на такие номера! Фасона хоть отбавляй, а честной работы на грош: ни одного по-настоящему сильного трюка!
Кадыр-Гулям пока лишь слушает. Он дает возможность Ольховикову выговориться, выкипятиться и только затем переспрашивает, плавным движением ладони оглаживая бороду:
- Другими словами, Леонид Сергеевич, ты считаешь, что при оценке номера прежде всего надо исходить из трюка, сильного трюка?
- А ты не передергивай! Совсем не то я имел в виду!- снова вскипает Ольховиков. - Само собой, не одними трюками отличается качество номера. Важна и подача. Гляди, как ребята мои себя подают в манеже. Работают строго, спортивно, без всяких штучек-дрючек!
- Не спорю, - наклоняет голову Кадыр-Гулям. - Это верно, у ребят твоих определенный стиль. Но разве только такой требуется цирку? Манеж - он ведь не монастырь. В одинаковой мере ему нужна и яркость, и многокрасочность!
- А кто же против? - подскакивает Ольховиков и, точно к свидетелю, оборачивается к Кузнецову: - Разве я против? Вечно ты передергиваешь, Гулям! Я сам за яркость. Однако - смотря какого она характера!
Они, возможно, препирались бы и дальше, но тут на пороге возник новый посетитель - Виталий Ефимович Лазаренко.
С того времени когда я оказался посредником между ним и Маяковским, Виталий Ефимович запомнил меня, при встречах одаривал улыбкой. Я же с прежней восторженностью продолжал следить за выступлениями замечательного клоуна. Да и не только клоуна. В пантомиме "Махновщина" Лазаренко с блеском играл роль батьки Махно, наделяя этот образ чертами резкого гротеска, разоблачая звериное нутро бандитского атамана. И еще в одном образе непревзойден был Виталий Ефимович. В дни октябрьских и первомайских демонстраций он в полной мере оправдывал звание "шута народа", глашатая праздничных колонн.
Еще издали кидалась в глаза фигура, высоко поднятая над шеренгами демонстрантов. Это был Лазаренко. В преувеличенно длинном пальто с огромными плошками-пуговицами, в таких же длиннющих брюках (они маскировали ходули), с рупором в руках, Лазаренко шагал по разукрашенным улицам и сам становился их удивительным украшением. Внизу - бок о бок с ходулями - музыкальные эксцентрики исполняли марш на трубах и барабанах. Они казались пигмеями в сравнении с Лазаренко: он взирал на окружающее с высоты чуть ли не второго этажа. Шел и раскланивался направо-налево, точно с каждым встречным был давно и близко знаком. Если заговаривали - не лез в карман за ответной шуткой. Как из решета сыпал остротами. И до чего же высоки были знаменитые его ходули! Иногда Виталий Ефимович даже задевал головой полотнища, перекинутые через улицу. Иногда, заглянув мимоходом в окно, укорял хозяйку: "Ишь, на стол успела накрыть. Чего же не приглашаешь?" Ну а если мальчонка, восторженно засмотревшийся на высоченную фигуру, выпускал из рук цветной воздушный шар - Виталий Ефимович приходил на помощь: ловко подхватывал шар на лету, возвращал малолетнему владельцу. Вот каким был он веселым и свойским - сын донецкого шахтера, гордый своей пролетарской родословной.
- Где же хозяин? Василия Яковлевича чего-то не видать?- справлялся Лазаренко, войдя в музей.
Здесь нужно сказать о второй специальности Василия Яковлевича Андреева. Военный в прошлом, он мастерски владел искусством фехтования и преподавал этот предмет в Театральном институте, находившемся на соседней с цирком Моховой улице. Подхватив под мышку длинный футляр со шпагами, Василий Яковлевич спешил из музея в институт. Вернувшись через час или два, он с такой легкостью и непринужденностью включался в общую беседу, будто знал наперед, о чем она.
Войдя, Лазаренко садился рядом с Ольховиковым и Кадыр-Гулямом. Складывал руки на коленях. Изображал на лице не то безразличие, не то отрешенность. Пауза. Долгая пауза.
- Что же молчите, Виталий Ефимович? - не выдерживал, наконец, Ольховиков. - Вы же на выходной день в Москву ездили. Быть не может, чтобы никаких новостей не привезли из главка!
- Это верно, кое-какие новости имеются, - невозмутимо отзывался Лазаренко. - К примеру, слыхал, что с будущего года решено отказаться от контрактации иностранных артистов!
- Слыхали? А я что говорил! - торжествующе вскакивал Ольховиков. И опять оборачивался в сторону Кузнецова:- Не подумайте, Евгений Михайлович, будто я вообще против иностранных артистов. Вовсе нет. Встречаются среди них настоящие - дай боже. Но ведь на одного такого дюжина шушеры приезжает к нам. Вот что обидно!
- Вполне согласен с вами, - откликался Кузнецов.
Воспоминания, воспоминания! Стоит мне снова закрыть глаза, как я вижу двух девчушек с белыми бантиками в завитых волосах. Незаметно проскользнув в приоткрытые двери, они прячутся в дальний угол. Отец у девочек строгий - Болеслав Кухарж. Каждое утро он репетирует с ними эквилибр на двойной проволоке. Но сейчас, после репетиции, Болеслав Юзефович отлучился из цирка, и девочки, воспользовавшись этим, забрели в музей. Впрочем, сюда привело их не только любопытство. Делая тайные знаки, они подзывают меня и дарят свои фотографии: собирая памятный альбом, я просил их об этом. На обороте одной карточки расписалась старшая, Марта: "Пять строк - одно желание: нас любить и часто, часто вспоминать!" Вторую карточку подписала шаловливая двенадцатилетняя Зоя: "Вам на память напишу то, что вы просили: только то, что захочу, - имя и фамилию!"
Милые девочки! Готовые вот-вот прыснуть, они наблюдают, как я читаю их по-детски округлые строки... Милые девочки! Я еще не раз их увижу - заслуженных артисток Марту и Зою Кох!
Множество артистов перебывало на моей памяти в музее: столько, что немыслимо всех перечислить. Сюда приходили музыкальные клоуны-сатирики Лео и Константин Таити - всегда заразительно веселые, готовые с места в карьер пропеть только что сочиненный куплет, сымпровизировать комическую сценку. Встречал я здесь и талантливого наездника-жокея Александра Сержа - большого любителя книг, посвященных конному жанру; придет пораньше, пока в музее тихо, и листает внимательно том за томом. Частым гостем бывал и раскатисто-громкий клоун Дмитрий Альперов - сын не менее известного в свое время клоуна Сергея Альперова, внук балаганного деда-зазывалы, поражавшего неискушенных зрителей глотанием горящей пакли.
Кстати, о балаганщиках. Один из них - древний старик, с трудом передвигавший ноги, - время от времени добирался до цирка. Дав старику отдышаться, Евгений Михайлович Кузнецов завязывал с ним беседу: хотелось бы, мол, узнать, чем особенно славилось ваше заведение.
- Ого-го! - хвалился балаганщик. - На Марсовом поле каждый знал меня. У меня на подмостках дама экстраординарная демонстрировалась. Такими пышными формами отличалась дама, что одновременно два самовара могла нести на себе - один на бюсте, другой, извиняюсь, на турнюре!
- Неужели? Поразительно! - поддакивал Кузнецов старику. - Ну, а блошиным цирком промышлять не приходилось?
- Как же, как же! Блошиный цирк тоже содержал! Ах, какая блошка, какая премьерша была у меня! Днем с огнем нынче не сыскать такую! Залюбуешься, как танцевала на проволоке!
По совету Кузнецова балаганщику был выдан аванс: ему заказали макет блошиного цирка. Вскоре этот макет появился в музее и вызвал всеобщий интерес.
Представьте себе ящик, в крышку которого врезаны смотровые увеличительные стекла: почему-то они назывались "морскими". Сбоку с двух сторон отверстия для рук дрессировщика. А внутри, на дне ящика, миниатюрная арена со столь же миниатюрным реквизитом: карета, в которую блохи впрягались цугом, едва различима пушечка (трудно поверить, но одна из блох несла службу канонира). И наконец, проволока-волосок, натянутая между спичечными мачтами: на ней-то, на этой проволочке, и плясала блоха-премьерша!
Непрерывной чередой шли в музей артисты разных поколений. Шли любители циркового искусства. Шли мечтавшие приобщиться к нему. Когда же при Ленинградском цирке была создана экспериментальная постановочная мастерская и ее все с той же неутомимостью возглавили Кузнецов и Гершуни - в музее и вовсе стало не пройти, не продохнуть. Но об этом, о постановочной мастерской, рассказ впереди.
Давние, давно прошедшие времена!
Все еще мне кажется, будто я слышу нежный шепот девочек, которым в будущем суждена большая артистическая слава. И сипловатый говорок Виталия Лазаренко. И спорящие до упаду, подзадоривающие друг друга голоса Кадыр-Гуляма и Океаноса. С утра и до вечера не закрывал музей свои двери. И жадно слушал, жадно вглядывался Евгений Михайлович Кузнецов, стараясь все сберечь в своей памяти.
Зимние дни скоротечны. Давно ли рассвело, и вот уже снова за окнами сгустились сумерки. Анна Яковлевна вновь зажигает лампу на конторке.
- Хватит, Аня! - говорит Василий Яковлевич. - Ты же устала за день. Хватит!
- А мне немного осталось. Хочется закончить регистрацию. Видишь, какое пополнение за один только день!
Наклонясь через плечо сестры, Василий Яковлевич заглядывает в толстую книгу:
- В самом деле! Интереснейшие материалы! Как щедро одаривают нас!
Снизу шум. Приближается час представления, зрителей впустили в зал, и они заполняют амфитеатр. И до начала, и в антрактах зрителям предоставлена возможность посетить одну из очередных выставок музея: "Хищники", "Искусство эквилибра", "Конный цирк".
Вот и последний звонок. Евгений Михайлович Кузнецов, лишь ненадолго, под вечер, покидавший цирк (возможно, ездил в редакцию газеты, чтобы условиться о ближайшей рецензии), занимает место в литерной ложе. Сегодня в программе новые номера, и критик следит за манежем с особым вниманием. Вскоре в ложе появляется и Евгений Павлович Гершуни. Тихонько справляется: "Ну как? Ваши впечатления?" Иногда оценки одинаковы, иногда возникает спор. Если же в этот вечер на манеже была яркая удача, после конца представления Кузнецов направляется за кулисы. Польщенный приходом такого гостя, Герцог сам ведет Кузнецова в артистическую гардеробную. И деликатно отступает назад.
Друг против друга стоят Кузнецов и артист. Неизменно подтянутый, элегантный, как бы озаренный праздничным отсветом только что закончившегося представления, Евгений Михайлович крепко пожимает артисту руку:
- Спасибо. Спасибо за доставленную радость!
Вот так начинался цирковой музей - в те годы еще единственный, самый первый в мире.
МЛАДШИЙ
- Это что за комбинация из трех пальцев? - прищурился Лазаренко.
- Какая комбинация? - вспыхнул я. - Какие пальцы?
- Но-но, ты не хорохорься. Ты толком объясни.
Разговор происходил за неделю до открытия выставки, посвященной искусству клоунады. Организация выставки была доверена мне, и я испытывал безмерную гордость. Еще бы! Первая самостоятельная работа в музее цирка!
- Вот ты и объясни, - повторил Лазаренко. - Чего ради притащил горшок с геранью, клетку с живой канарейкой да еще граммофон?!
- Что ж тут объяснять, Виталий Ефимович! - воскликнул я. - Этот раздел выставки называется: "Клоунада глазами обывателя". Сколько раз - в литературе, в театре, в кино - циркового клоуна изображали какой-то мелодраматической фигурой. Будто только тем и занят, что переживает за кулисами роковые страсти. Пора кончать с такой ерундой. Пора показать клоунаду как настоящее искусство, как один из главнейших жанров цирка!
Лазаренко выслушал меня терпеливо, но затем сказал своим по-обычному хрипловатым голосом:
- Ты зубы не заговаривай. Который раз спрашиваю: зачем все это притащил?
- Зачем, зачем! Не притащил, а сознательно выставил. Атрибуты обывательского быта помогут подчеркнуть.
- Ничего не помогут! - безжалостно перебил Лазаренко. - Далась тебе канарейка. Она же птица приятная, певучая. Да и герань - хоть не сравнить с хризантемой или розой - цветок миловидный. Вот что тебе посоветую. Цветок и птичку убери, а граммофон пускай себе действует!
- Действует? То есть как?
- Да так. Натуральным образом! Поезжай ко мне на квартиру в Москве. Письмо дам к сыну. Он для тебя пластинку граммофонную отыщет. Еще в пятнадцатом году фирма Пате репризы мои записала. Чуешь, насколько интереснее получится, ежели на выставке голос клоунский зазвучит!
Предложение это показалось мне заманчивым, и я поспешил к Василию Яковлевичу Андрееву. Он также воодушевился:
- Прекрасная мысль! Разумеется, вам надо немедленно отправляться! Для выставки это будет находкой, а потом. Не сомневаюсь, мы уговорим Виталия Ефимовича передать пластинку в дар музею. Да, вот еще что. Попрошу заодно зайти в цирковое управление, передать Александру Морисовичу Данкману отчет о нашей музейной работе.
Сборы были недолгими. Выехав вечером, я рассчитывал утром быть в Москве. Однако в пути настиг буран, снежные заносы то и дело задерживали поезд. Лишь под вечер, оказавшись в столице, прямо с вокзала я отправился в цирковое управление, и тут повезло: Данкман оказался на месте, принял меня без промедления.
Среди тогдашних цирковых деятелей Александр Морисович Данкман был фигурой примечательной. Воспитанник Московского университета, он еще в предреволюционные годы связал свою судьбу с артистами цирка, став юрисконсультом их первой профсоюзной организации. В дальнейшем вошел в правление Международного союза артистов цирка, а в советское время принял на себя многотрудные обязанности руководителя центрального циркового управления. Внешне Александр Морисович мог показаться человеком мягким и покладистым: невысокая фигура его отличалась округлостью, манеры - деликатностью, на моложаво-гладком лице играла приятная улыбка. Цирковые артисты, однако, не обольщались: с первых же шагов Данкман показал себя человеком не только опытным, но и требовательным, неуступчивым. За кулисами в равной мере его и уважали и побаивались.
- От Василия Яковлевича Андреева? - поднялся мне навстречу управляющий. - Отчет привезли? Как же, жду. Разрешите при вас ознакомиться.
Вскрыв пакет, стал читать - внимательно, неторопливо, по временам останавливаясь, перечитывая, делая на полях пометки.
Дочитал и спросил:
- Судя по отчету, вы готовите очередную выставку музея? Расскажите подробнее!
Я стал рассказывать, и прежде всего о том, что тогда казалось мне самым важным. На манеже советского цирка классических буффонадных клоунов все чаще сменяли злободневные сатирики, но зачастую их работе недоставало яркости, эксцентрической выразительности. На это-то мне и хотелось обратить внимание - на необходимость сочетания сатирической злободневности с богатейшими изобразительными возможностями классической клоунады.
- И вы уверены, что такое сочетание возможно, что оно не будет носить искусственного характера? - справился Данкман.
- Разумеется! - воскликнул я. - Взять хотя бы Виталия Ефимовича Лазаренко. Он сатирик, острый сатирик, и в то же время с успехом пользуется эффектным костюмом, броским гримом, гротескно подчеркнутым жестом!
Довод этот, как видно, пришелся Данкману по душе, и он улыбнулся:
- Виталий Ефимович - статья особая!
Тут-то я и рассказал о том втором деле, что привело меня в Москву.
- Вот как? Пластинка фирмы Пате? - заинтересовался управляющий. - Помнится, как раз в пятнадцатом году и началось мое знакомство с Лазаренко. Что ж, задерживать не стану!
Москва тех лет - конца двадцатых годов - во многом отличалась от нынешней. Еще не были проложены широкие магистрали, еще петляли деревянные улочки и переулки. А тут еще снег. Буран, задержавший меня в пути, не миновал и столицу. Высоченные сугробы, громоздясь повсюду, тормозили уличное движение. Наконец я добрался до дома Лазаренко. Поднялся по лестнице. Позвонил.
Шаги послышались из глубины квартиры. Веселый голос приказал: "Сиди спокойно, Марфа!" Отворилась дверь, и я увидел Лазаренко-младшего.
Было ему лет семнадцать-восемнадцать. Ростом повыше отца, тоньше фигурой, со светлыми, откинутыми назад волосами и чуть капризным рисунком вопросительно поднятых бровей, он был Лазаренко, не мог быть не кем другим: точь-в-точь такие же глаза - веселые, насмешливые, по-дерзкому куражные.
- Здрасте! - сказал юноша, скрестив со мной взгляд. - Вы, собственно, к кому?
Вместо ответа я протянул письмо.
- Никак от бати? Вот здорово! Батя наш переписываться не любит, но уж если написал. Что же вы стоите на лестнице?
Схватив за руку, он втащил меня в квартиру. Представился тут же:
- Виталий Витальевич. Сын своего отца. Так о чем же пишет батя? Так и есть - поручение. Слышишь, Марфа, - поручение к нам!
Только теперь я обнаружил, что нас в прихожей не двое, а трое. На плече у юноши сидела крупная белая крыса. Вцепившись лапками в плечо, она оглядывала меня розовыми глазками и при этом поводила жесткими усами, украшавшими остренькую морду.
- Вот она, моя Марфуша! - ласково проговорил Лазаренко-младший. - Владимир Леонидович Дуров подарил. Морока с ней, но как обидишь старика? Переходи-ка, Марфуша, к гостю.
Крыса оказалась ученой. Стоило услыхать ей команду "ап!", как, коротко пискнув, она перепрыгнула ко мне на плечо.
- Порядок! - оценил юноша. - Теперь займемся поисками. Должен предупредить: ералаш у меня - дай боже!
Действительно, комнаты (кажется, их было две) напоминали случайное, необжитое помещение. Вдоль стен громоздились кофры - огромные сундуки, способные без остатка вобрать в себя и гардероб и реквизит артиста. Мебель зато была выдвинута на середину комнаты. И еще бросалось в глаза обилие афиш, листовок, анонсов, летучек.
Пока я обозревал все это, Виталий Витальевич извлек из угла чемодан:
- Полюбуйся: в этой таре отец меня впервые на манеж доставил. В день своего юбилея. Вышел с чемоданом, раскрыл на середине манежа, а я оттуда - прыг. И все как уотца: костюм,хохолок, шапочка. Ладно, Марфа, не мешай нам больше!
Крыса и тут проявила послушание. Спустившись на пол, шурша голым хвостом, она исчезла в картонной коробке, на которой крупно было написано: "Марфин посад".
Мы принялись за поиски, и Виталий Витальевич продолжал возмущаться квартирным беспорядком.
- Но кто же виноват? - остановил я его. - Почему не приберешь?
- Я? Да ты с ума сошел! Мне тренироваться надо! Как сквозь землю провалилась пластинка. Нигде не могли отыскать - ни в шкафу, ни в кофрах, ни на полках. Пришлось, притащив стремянку, лезть на антресоли. Испустив жертвенный вопль, Лазаренко-младший исчез в их пыльном нутре, я держал его за ноги, ноги извивались, и наконец - сквозь чихание и чертыханье - послышалось:
- Урра! Уррра!
Пластинка оказалась поношенной, поцарапанной, но именно той, какую мы искали. Тому порукой был фирменный знак Пате: собака, прильнувшая ухом к трубе граммофона.
- Давай послушаем, - предложил сын своего отца. - Там, на антресолях, и граммофон имеется. Интересно же послушать батю!