Да, это был один из тех пятерых геологов, которых позапрошлым летом задержали в тундре оленеводы из бригады Теютина. Они думали, что это сбежавшие из заключения бандиты, и привели их в село. Тогда Таюнэ вместе со всеми бегала в правление колхоза посмотреть, какие бывают бандиты, и, к своему великому недоумению, обнаружила, что они обыкновенные люди. Но потом в село прилетел самолет, и все вдруг узнали, что бандиты вовсе не бандиты, а геологи, которым Теютин помешал делать важную работу. Теютин так расстроился, что в ту же минуту уехал в бригаду и целый год не показывался в селе, а председатель Айван повел геологов в свой дом и крепко угощал их спиртом и свежей олениной. Потом Таюнэ снова бегала за село посмотреть, как улетают самолетом геологи.
Одним из геологов был этот самый человек. Таюнэ хорошо помнила его. Он был смуглый, у него была вот эта родинка на щеке, на нем была эта же телогрейка, эти же кирзовые сапоги и эта же серая шапка с меховым отворотом…
Человек вдруг дернулся, застонал. Губы его разжались, и под верхней губой блеснул золотой зуб. Таюнэ чуть не вскрикнула от радости - у того геолога тоже был такой красивый зуб.
- Ты хиолог, да? - быстро спросила Таюнэ, склонясь над человеком. - Ты теряла свой товарищ?
Левое веко у человека приоткрылось, правое, вздувшееся, запекшееся синяком, запрыгало. Открытый глаз расширился, в нем дрогнул испуг, и человек хрипло матерно выругался. Таюнэ не поняла того, что он сказал, но одно слово она хорошо расслышала. Учительница Оля, когда читала ей букварь, говорила, что таким словом тоже зовут маму.
- Мат-тт! - обрадованно повторила она это слово. И участливо спросила: - Ты хотел видал свой мама?
Человек ничего не ответил. Казалось, он снова впал в забытье.
Утром, когда он еще спал, ровно и покойно дыша, Таюнэ нагрузила моржовым мясом мешок и отправилась на участок. Отойдя метров сто от береговой пади, она наткнулась на убитого волка. Помня, что стреляла ночью почти не целясь, она удивилась, обнаружив, что у зверя раздроблен пулей череп. И обрадовалась такой нежданной удаче - в колхозе за каждого убитого волка давали пятьсот рублей премии. В самом веселом настроении она принялась снимать с хищника шкуру.
В полдень она вернулась в избушку.
Человек сидел на полу, привалясь спиной к стене. Он вздрогнул, когда она вошла, резко подтянул под себя забинтованную ногу, словно хотел встать, но скривился от боли и снова выпростал ногу.
- Ты кто? - хрипло спросил он.
Таюнэ улыбнулась ему и старательно выговорила:
- Трастуй! Я Рус-лана! Как ты живош? Ты хиолог, да?
Человек, не моргая, уставился на нее.
- Я Рус-лана, - повторила она, подходя к нему и садясь возле него на шкуры. - Рус-лана Таюнэ. Трастуй.
- Ты что ж, не русская? - спросил он, подозрительно разглядывая ее. - Чукчанка, что ли?
- Я - охотника, пух-пух! - улыбаясь, сказала она и, выбросив вперед руку, показала, как нажимают на спусковой крючок.
Человек как-то странно хмыкнул, прищурил вспухший глаз и, сверля ее другим черным глазом, растяжно спросил:
- А не темнишь ты, дева Мария?
Она не поняла и с прежним любопытством спросила:
- Ты хиолог, да?
- Ну, геолог, - сказал он, не спуская с нее настороженного взгляда.
- Ты теряла свой товарищ? - быстро спросила она.
- Ну, терял, - подтвердил он с прежней настороженностью. И спросил: - А здесь кто с тобой живет?
Она снова не поняла его и молча вопросительно смотрела на него.
- Ну, ты одна в этой хибаре или еще кто есть? - переспросил он, жестикулируя. - Будка эта чья?.. Ну, твой это дом или еще кто живет?
- Это живош Руслана, один Руслана! - заулыбалась она, поняв наконец его. - Это моя дома. Испушка, яранга, клатовка, сарая! - выпалила она все известные ей слова. И быстро сказала: - Руслана есть чай, мяса, рыба. Ты хотела?
Он снова странно хмыкнул, как-то криво усмехнулся, сказал, характерно поведя рукой:
- Ну, давай тащи, раз ты такая добрая.
Она юркнула в сени, быстро внесла, разложила перед ним еду, поставила кружку крепко заваренного чая и, присев рядом, молча и затаенно наблюдала, как он жадно ест.
- Ты Шур-ра? - спросила она, по-прежнему с любопытством разглядывая его.
Он поперхнулся, перестал жевать и уставился на нее черным злым глазом.
- Ты Миш-ша? - снова спросила она.
Он передернул плечом, усмехнулся и с какой-то веселой злостью сказал:
- Нет, не угадала. Я Васька. Василий Батькович. Кумекаешь? - Он ткнул себя пальцем в грудь и подмигнул ей пухлым глазом.
Таюнэ вспыхнула, засияла и нараспев повторила:
- Ва-си-ля… Патко-ов… Кумэкай… - потом радостно сказала: - Ты - Ва-си-ля, я - Рус-ла-на, ты - Ку-мэ-кай, я Таюнэ. - И добавила, показывая на себя и на него: - Таюнэ Василя село видала. Василя самолет свой товарищ хиолога летал. Таюнэ видала, да?
- А-а… да, да, было дело, - подтвердил он, кивая.
Таюнэ быстро дотронулась пальцем до его родинки на щеке, объяснила:
- Таюнэ это видала, зуб такая видала, вся Василя видала! Да?
- Ну, и чумная! - ухмыльнулся он и снова жадно накинулся на еду.
3
Шурка Коржов гордился своей воровской профессией. Причастился он к ней с малолетства и давно забыл, как это случилось. Начав одиночкой-карманщиком, он успешно продвигался по своей профессиональной лестнице: был "скокарем", "домушником", наконец, овладел мастерством "медвежатника" и к двадцати семи годам имел уже солидный опыт по части воровского дела, а заодно и по части судимостей.
Собой Шурка парень был видный: черноглазый, черноволосый, плотно сбитый. И потому в те короткие отрезки времени, когда Шурка выскакивал из тюрьмы на волю и топтал щегольскими туфлями тротуары больших городов (он предпочитал лишь такие города), когда ехал в трамвае или поднимался на эскалаторе московского метро, на него исподтишка и откровенно заглядывались девушки, а те, что побойчее, даже пытались завязать разговор.
Однако к амурным делам Шурка относился с нескрываемым пренебрежением, считал женский пол болтливым и ненадежным и держался от него подальше. К тому же на воле Шуркина голова пухла от более важных забот: возобновить старые связи, завязать новые, обмозговать очередное дельце. Всему этому Шурка отдавался всей душой и без остатка, потому что все это вместе взятое было его работой, мастерством, которое он ценил превыше всего.
Был, правда, случай, когда Шурка решил порвать со своей опасной профессией. Случилось это в начале войны.
Недели за две до тревожных июньских дней Шурка в паре с опытным взломщиком Черепахой очистил ювелирный магазин во Львове. Утро следующего дня они встречали в Ленинграде, а через неделю, заметая следы, очутились в Киеве.
Шурке, к его собственному удивлению, понравился нешумный, потонувший в тополях и каштанах Киев. Город в какой-то молитвенной торжественности простирал с зеленых холмов к палящему солнцу руки тополей, лампадно поблескивал злащенными маковками церквей, а по Крещатику вольно разгуливал влажный ветерок - с Днепра, - охлаждал жаркие тела прохожих, раскаленный камень домов и тротуаров. Шурка с Черепахой купались в Днепре, лениво похаживали по киевским улицам и осторожно прощупывали подступы к "Ювелирторгу" на Бессарабке.
Война ворвалась в город неожиданно и так же неожиданно изменила его покойный, умиротворенный лик. И когда он вдруг весь затрясся от бомб, затянулся плотной шторой маскировки, оклеился бумажными крестами и захлебнулся гудками воздушных тревог, в Шуркиной душе что-то треснуло и надвое разломилось. В одну половину души скатилось и сжалось в комок все его муторное прошлое, в другой - закипало, рождаясь, будоражное предчувствие чего-то нового, и он, Шурка, уже не мог совладать с собой, чтобы не покориться его подминающей силе. Плюнув на отговоры Черепахи (тот уже взял билеты на почтовый до Москвы), Шурка подался в военкомат, предъявил свой липовый паспорт и потребовал, чтоб его взяли на фронт. В назначенный день он честно явился на сборный пункт и был приглашен к самому военкому.
Но, переступив порог кабинета, Шурка понял, что все его благие порывы рухнули: рядом с военкомом восседал человек в ненавистной Шурке форме.
- Так что, Коржов, будем признаваться или будем отпираться? - спросил он Шурку.
Шурка понял, что отпираться бесполезно.
- Ну что ж, берите, - с улыбочкой сказал он. - Время не то. В другое время вы б меня на дурачка не взяли. А так я вам все львовское золотишко в фонд обороны отдаю.
Лицо человека в милицейской форме стало жестким.
- Нет, Коржов, от таких, как ты, мы в священный фонд обороны подарков не берем.
- Это почему же, гражданин начальник? - обиделся Шурка. - Вам бы благодарить меня. Львов сейчас где? У немцев? А золотишко у меня…
- Ладно, Коржов, - строго перебил его милицейский начальник. - Украденные у государства ценности мы изымем, а суд разберется - благодарить тебя или наказывать. Жаль, дружок твой ускользнул. Но, будь спокоен, далеко не уйдет…
Шурку судили там же, в Киеве. Дело слушалось во время затяжной бомбежки. Судьи вместе с Шуркой в сопровождении милиционера с наганом дважды спускались в убежище и пережидали налет. Шурка во всем признался, а в последнем слове с чувством сказал:
- Пошлите на фронт, чего мне в лагере байдыки бить? Не хуже других воевать буду.
Но судьи рассудили по-своему и вместо фронта отправили Шурку на пять лет в исправительно-трудовой лагерь на Урале. Путь он туда держал в зарешеченном вагоне, прицепленном к длиннющему эшелону с эвакуировавшимся людом.
Из лагеря он вышел за несколько месяцев до победы. А через полгода снова попался при попытке ограбить банк, после чего угодил в лагерь строгого режима. В 1950 году он бежал, благополучно добрался до ближнего аэродрома и, дождавшись ночи, вошел в грязный, переполненный пассажирами барак, где помещалась касса.
- До Хабаровска, - небрежно сказал он, подавая в окошечко сторублевые бумажки.
Кассирша, мельком взглянув на него, торопливо сказала:
- Сейчас, сейчас… Кажется, есть еще одно место…
Она сняла телефонную трубку и, волнуясь, стала просить у кого-то для него место.
- То самое… Да, да… То самое, за которым не явился пассажир, - горячо говорила она.
Лишь потом Шурка понял, что и кассиршу, и всю обслугу аэродрома предупредили о его побеге, что они его ждали и что, когда кассирша звонила и просила "то самое место", она уже заподозрила его и сообщала о нем куда следует. Шурку задержали при посадке в самолет.
Но, попав в лагерь, Шурка опять стал мечтать о побеге, решив, что теперь будет умнее: не явится, как последний олух, на ближний аэродром, а доберется до какого-нибудь дальнего, да и там не вынырнет сразу на свет божий, а переждет месяц-другой, пока поутихнут страсти. Должно быть, так поступил Шуркин кореш Петька Афонин, который год назад бежал из этих мест, а потом изредка присылал Шурке письма без подписи из разных городов. Эти письма вольностранствующего вдали от колючей проволоки Петьки Афонина переворачивали Шурке душу и подстегивали к решительным действиям.
В лагерях, куда Шурку частенько забрасывала судьба, он быстро занимал место в привилегированной верхушке уголовников, так называемых "воров в законе". "Вор в законе" Шурка Коржов презирал всякую физическую работу и с чистой совестью взимал налоги с "мужиков", то есть со всех тех, кто не был профессиональным вором, а отбывал наказания за растрату, спекуляцию, хищения, а то и просто за мешок картошки или копешку сена, прихваченные на колхозном поле. В лагерях сидело немало таких "мужиков"-селян, которых послевоенные голод и разруха принудили в чем-то самом малом посягнуть на свою же, коллективную собственность.
Тяжко покаранные за это, они смиренно несли свой крест - исправно работали на строительстве дороги в сопках, безотказно подчинялись администрации и покорно платили налоги со своих малых заработков главарям воровской братии.
После неудачного побега Шурку Коржова точно подменили. Он взялся за кирку и лопату и так усердствовал, что пожилой воспитатель, капитан Трофимов, душевно сказал ему:
- Если, Коржов, у нас с вами и дальше так пойдет, вы не через десять - через три года будете на свободе. По-моему, вы стали на правильную дорогу, так что не сворачивайте с нее.
- Стараюсь, гражданин воспитатель, - серьезно ответил Шурка, думая про себя, какой Трофимов круглый дурак. - Я, гражданин воспитатель, в последнее время всю свою вину прочувствовал и осознал.
- Правильно, - похвалил Трофимов. - Вот и давайте целиком и полностью исправляться, а я вам помогу.
Месяца через два капитан Трофимов, видя самоотверженное прилежание Коржова и радуясь тому, как исправляется бывший лихой вор, добился того, что Шурку сняли с тяжелых работ на дороге и перевели на строительство жилых домов в поселок, где обычно работали либо заключенные, у которых кончался срок наказания, либо те, чьи преступления не были слишком опасны. Эти заключенные работали без охраны и имели пропуска на право хождения в поселке. Шурке, который, по мнению капитана Трофимова, успешно поддавался перевоспитанию, тоже дали пропуск и определили в бригаду, строившую двухэтажный дом как раз в том месте, где начиналась гряда дремучих сопок.
Пять дней Шурка усердствовал, не жалея себя, - таскал камни и цемент, песок и известь. В обеденный час он отправлялся в сопки поискать, как говорил, родничок с холодной водицей. Родничок не попадался, и Шурка исправно возвращался к концу перерыва. На самом же деле он носил в сопки и прятал меж камней кое-какой харч, прихваченный в лагере. На шестой день он исчез. Прораб из вольнонаемных, привыкший к каждодневным отлучкам своего подопечного, хватился лишь к вечеру, когда Шурка отмахал уже километров пятьдесят по безлюдной тундре.
План у него был простой: выйти к Ледовитому океану, попасть в поселок, раздобыть там паспорт и под чужим именем перемахнуть на самолете через Сибирь и Урал. Все это казалось ему вполне осуществимым.
Он шел по тундре в таком приподнятом настроении, словно шагал по проспекту знакомого города. В глаза струился бесконечно светлый простор, под ногами мягко и топко пружинил ягель, с пригорков кланялись высоченные, в рост человека, растопыренные цветы, а зыбкий, дымчатый горизонт звал и манил его к себе, в свою неуловимую, ускользающую даль. У Шурки гулко колотилось сердце от всей этой широко разметнувшейся вокруг вольной, дикой природы. И ему казалось, что сам он живая частица и этой вольной природы, и этой вольной земли.
Шурка не впал в уныние и после того, как кончилась вся провизия. Он подшибал камнями сусликов и журавлей, жарил их на огне. Но последние дни подобная дичь что-то не попадалась Шурке, и он утолял голод кисловатой голубикой.
И все же с каждым днем идти становилось труднее: пустота в желудке оборачивалась слабостью в ногах. В последний день Шурка прошел не более тридцати километров. В сумерках он вышел к реке и, поняв, что дальше идти не может, решил переночевать в прибрежных зарослях.
Звезды и луна уже зажглись, свет их мягко голубил тихую гладь реки. Шурка медленно брел по берегу, выбирая ложбинку поукромнее, и неожиданно заметил огонек. Сперва он подумал, что это ему померещилось, но, приглядевшись, он различил избушку. Ноги сами собой понесли его к избушке, чудом явившейся перед ним в ночи. Однако вскоре он остановился, а потом и вовсе присел на какой-то бугорок, не зная, радоваться ему или печалиться.
Он не заметил, когда и откуда выскочил волк (может, давно выслеживал его, может, лишь теперь свернул к нему, учуяв человечий дух). Он только услышал рычанье за спиной и, мигом все поняв, подхватился на ноги. Увидев летевшее на него длинное тело зверя и два зеленоватых, как горящие изумруды, глаза, Шурка успел выбросить вперед руку, сжимавшую нож, и с силой всадил его во что-то мягкое. Потом почувствовал страшную боль в ноге, от которой зашлось сердце. Он упал, смутно сознавая, что у него не хватит сил бороться.
Очнулся он от той же нестерпимой боли в ноге, потом снова забылся в беспокойном, кошмарном сне. За ним гонялись какие-то летающие люди с палками и копьями. Он удирал от них, тяжело отталкиваясь ногами от сопок и электрических проводов. Его настигла огромная овчарка и, повалив, стала раздирать зубами грудь, пока не добралась до сердца. Шурка ясно увидел свое окровавленное сердце и понял, что он мертвый. Тогда он страшно закричал, проснулся и вспомнил все, что с ним случилось.
Вот каким образом Шурка Коржов попал в избушку Таюнэ, и вот почему он назвался Васькой Батьковичем.
4
Таюнэ сидела возле избушки на каменной плите, до половины вросшей в землю, листала букварь. Она проснулась рано, переделала немало всякой работы - законопатила щели в лодке, почистила и смазала мотор, починила геологу телогрейку и ватные брюки, крепко пострадавшие от волчьих зубов, сварила мясо и, управившись со всем этим, взялась за букварь.
Утро уже оттуманило и, отогревшись, перелилось в сухой, белый день, а геолог все еще спал. Таюнэ листала букварь, а сама с недоумением думала о том, как это геолог может так долго спать, когда ночь давно прошла и все живое уже пробудилось и радуется свету нового дня.
Вот в трех шагах от нее важно проковылял неповоротливый евражка, присел на задние лапы, задрал свечой острую мордочку, поводил по сторонам выпуклыми бусинами глаз, нырнул в траву, и травинки сразу закачались, зашептались меж собой. Над головой у Таюнэ кружилась, трубно жужжа, семья оводов. Таюнэ взмахнула книжкой, оводы шарахнулись вверх, но тут же опять спикировали к ее лицу. Где-то в береговых зарослях зычно кричали дикие утки, хлопали крыльями по воде. И еще сотни разных звуков, едва уловимых и резких, то одиноких, то слитых в один разноголосый гул, переполняли в этот час тундру.
Только в избушке, как ни прислушивалась Таюнэ, все казалось вымершим.
Не будь геолога с его больной ногой, Таюнэ давно уехала бы в село. Лето кончалось, шли последние дни охоты на морского зверя. Она рассчитывала, что в эти дни выйдет со зверобоями в море, настреляет моржей и нерп, заготовит в достатке на зиму приманки песцам и корму собакам, потому что без хорошей собачьей упряжки в морозы и снежную крутоверть на участке не обойтись. Но геолог спутал ее планы. Он неделю не вставал со шкур, до того распухла у него нога. И Таюнэ терпеливо дожидалась, пока подживет у него рана, чтобы потом помочь ему перебраться в село.
Теперь ждать оставалось недолго, - вчера геолог, проскакав на одной ноге к порогу, выбрался на двор. Сообразив, что передвигаться ему таким способом трудно, Таюнэ мигом сбегала к лодке и принесла рулевое весло. Конец лопасти пришелся вровень с подмышкой геолога. Она обмотала лопасть старой лисьей шкурой - и костыль был готов.
Ваське понравилась ее изобретательность, он хлопнул Таюнэ по плечу и, кивнув на весло, сказал:
- А у тебя, дева Мария, шарики работают!
- Ты работать надо, ты! - весело ответила она, решив, что он предлагает ей походить с этим костылем. - Ты учился шага делать!
- Ну и чумная, - засмеялся он. И, постучав согнутым пальцем по ее голове, объяснил: - Я говорю, голова у тебя хорошо работает, шарики в порядке. Поняла?
- Понимала, понимала! - быстро закивала она.