За время пути Шурка ни разу не вспомнил о Таюнэ. Она словно вывалилась из памяти и не тревожила его мысли своим присутствием. Его не заботило, что она подумает и что станет делать, когда он не вернется ни к полудню, ни к вечеру: то ли побежит искать его по участку, то ли будет терпеливо ждать, когда он явится, то ли, узнав, что он исчез навсегда, зальется слезами? Ничего подобного не приходило Шурке в голову. Его занимали другие мысли: о дороге, о Певеке, о самолете, куда он войдет как вольный гражданин, имея при себе паспорт на имя Андрея Ивановича Глушкова, тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения, служащего, уроженца города Вятки, а ныне жителя села Медвежий Коготь…
Мороз крепчал. Звезды разгорались ярче. Луна бледнела. В снегах сгущалась синька - дело шло к ночи.
Шурка не заметил, как придремнул. И когда придремнул, снега перестали быть для него снегами, а превратились в море, нарты стали лодкой, а хриплое дыхание собак - шумом прибоя. Лодка мягко покачивалась на синей воде, тихо поскрипывали весла. И Шурка плыл, плыл куда-то по этому морю, пока какая-то шальная волна не ударила в днище, опрокидывая лодку…
Он вскочил на ноги. Собаки легко вносили опрокинутые нарты на кособокий сугроб.
- Стой, стой! - закричал Шурка, пускаясь догонять упряжку. - Эй, куда?! Эй!.. Ау!.. Стой!..
Шурка бежал за упряжкой, грозясь и уговаривая собак остановиться. Но те, почуяв внезапную свободу, как шальные, метались из стороны в сторону, растрясая на сугробах пустые, легкие нарты. Потом они пропали в темноте, и Шурка понял, что гнаться за ними нет смысла.
"Ах ты, гады! Ну, гадюки! - бормотал он сквозь зубы. И не совсем еще ясно сознавая свое положение, твердил про себя: - Ну, нет, черта два, я и так дойду!.. И как я проморгал?! Заснул, что ли?.."
Он машинально и с каким-то остервенением продолжал идти вперед, злобно поглядывая на свой ориентир - Полярную звезду, и не переставал честить на все лады собак и самого себя за то, что дал такого маху…
Постепенно пыл его охладел, он попытался реально оценить свое положение. Но внимание его вдруг отвлек какой-то шорох сзади. Шурка остановился, постоял и, поправив винчестер на спине, пошел дальше.
"Хорошо, что ружье держал при себе, - облегченно подумал он. Потом - со злобой: - А жратва уплыла…"
Пройдя несколько шагов, он снова услышал шорох - словно кто-то крался сзади. Но как только он остановился, шорох пропал. Пошел - опять шорох.
"Тьфу, зараза!" - сплюнул он, поняв наконец, что это ремень винчестера трется на спине о задубелую кухлянку.
Но едва он перестал обращать на это внимание, как ему послышался лай собак. Лай доносился слева. Шурка заспешил в ту сторону, сторожко вглядываясь в лунный горизонт. В душе его проклюнулась надежда.
- Го-го-го!.. Эй!.. Стой!.. - заорал он, чувствуя, как морозный воздух обжигает глотку.
Прислушался. Собаки действительно лаяли, но далеко, и не слева, как показалось, а справа или, скорее, где-то впереди. Шурка побежал вперед, потом метнулся вправо, повернув назад, и очутился на том самом месте, где первый раз услышал лай.
Рядом что-то треснуло, издав тонкий, жалобный звук. Шурка насторожился. Звук не повторился. Пройдя с полкилометра, Шурка вдруг шарахнулся в сторону, сорвал со спины винчестер. В неглубокой выемке под снежным заметом лежал медведь, уткнувшись мордой в широкие лапы. Шурка осторожно обошел замет, не спуская с медведя глаз и держа наготове винчестер. Неожиданно медведь дернулся, сжался, прилип к замету и пропал.
"Ух-х, черт!.. Это ж тень!" - озлился Шурка.
Он пошел дальше. И все звуки ночи, все тени двинулись за ним. Они то догоняли его, то забегали сбоку, то подстерегали впереди. Глухое медвежье ворчанье сменялось волчьим завыванием. Где-то жалобно скулила лисица, точно ее прихватило капканом. Где-то вверху крякали, хлопали крыльями утки. "Дерр-гач, дер-гач!" - на одной ноте хрипел в стороне коростель.
Шурке стало не по себе. Часто заколотилось сердце.
"Да ничего нету!.. Какой тут дергач? - уговаривал он себя. - Одно наваждение…"
Мороз тоже не отступал от него. Как только он останавливался, горячая, липкая спина его начинала холодеть, тепло покидало подошвы ног, озноб передергивал плечи. Надо было снова идти, чтоб не замерзнуть окончательно.
Прошел час… Или два… Или три. Шурка совсем выбился из сил. Равнина, по которой он брел, не имела конца. Снег отчего-то стал скользким и зеленым, как бутылочное стекло. Ноги разъезжались. Он часто падал. Но голова у Шурки оставалась ясной, мысли работали с утроенной частотой. Сперва они бодро доказывали, что потеря собак - не такая уж беда, чтоб отчаиваться. Потом их несколько смутили голоса и звуки, ожившие в ночи. Но мысли спокойно разобрались с этим и убедили Шурку, что все это просто шутки мороза. Хуже стало, когда начали слабеть и заплетаться ноги. Рассудок требовал, чтоб Шурка не останавливался, а ноги отказывались нести его тело.
"Давай, давай!.. - подхлестывал он сам себя. - Вон она, Полярная звезда!.. Давай, давай!.. Нечего распускать слюни!.."
Потом что-то случилось и с рассудком. Он утратил живость и быстроту, словно враз обленился.
"Куда ты идешь? - уже насмешливо спрашивал рассудок. - Это же ледяная пустыня!.. Ты и пустыня - больше никого… Куда ты идешь?!"
Шурке стало все безразлично, нестерпимо захотелось спать. И рассудок тут же поддержал его.
"Поспи, поспи! - сказал он. - Тебе надо выспаться… Полярная звезда никуда не денется… Черт с ней, с Полярной звездой… Ложись!.."
Шурка подчинился ему, прилег под снежным застругом.
"Так… Молодец, - одобрил рассудок. - Спи… Или нет, стой! Вон твоя Полярная, видишь?"
Он открыл глаза. Звезды плясали и кувыркались. Млечный Путь размахивал белым хвостом, звезды с визгом шарахались от него. Полярная звезда хохотала басом и так тряслась, что от нее откалывались зеленые лучи и стрелами сыпались вниз.
"Василя… Василя!.." - кричала ему Полярная звезда голосом Таюнэ.
"Шурка, Шурка!.. - орал ему в ухо чей-то сиплый бас. - Привет, гражданин начальничек!.. Наше вам с кисточкой!.."
Шурке было тепло. Звездная пляска веселила его.
"Видал, что вытворяют, стервы? - спросил его рассудок. - У-у-у, ведьмы!.. Может, прикрикнуть?.."
"Не тронь… Пускай пируют, - разрешил Шурка. - Там Таюнэ".
"Где, где?!" - закричал рассудок.
Шурка шикнул на него, он притих, отвязался от него. Но одна прыткая мыслишка опять прискакала. Шурка хорошо видел ее: она была похожа на головастика с красным туловищем и черным хвостом. Она вертелась у него перед глазами, дышала на него жарким красным ртом и злорадно шипела ему в лицо:
"А-а, замерзаешь!.. А Таюнэ в избушке… Там печка, там тепло!.. Скоро ты станешь мерзлой колодой!.. А-а, замерзаешь!.."
Шурке хотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым, но ему лень было шевельнуться. Он только страшно заскрипел зубами, и мысль-головастик испугалась. Противно пискнув, она исчезла.
Стало тихо - ни звука. Все пропало - ночь, звезды, снега, мороз. Засыпая, Шурка испытывал высшее блаженство тишины и покоя.
Уже в полудреме он как-то вяло подумал о том, что собаки всегда возвращаются к дому хозяина…
Собаки действительно вернулись к Таюнэ. Наутро она нашла полуживого Шурку у снежной заструги. Взвалила на нарты, привезла в избушку.
Растирая нерпичьим жиром его обмороженные руки, ноги, лицо, Таюнэ плакала и тихо говорила:
- Зачем ты терялся, зачем далеко ехал?.. Таюнэ тебя много искать ходила… Это собаки плохо делал: тебя в тундре бросал, сами в избушку назад бежал… Таюнэ собаки прогонять будет, другой упряжка брать будет… Ты не будешь теперь один гулять далеко, ехал, да?..
Шурка слышал ее слова, но ему казалось, что это снова Полярная звезда нашептывает ему голосом Таюнэ.
Когда же он пришел в себя и увидел рядом Таюнэ, ее влажные раскосые глаза, когда услышал те же слова ее, ругавшие плохих собак и просившие его никуда больше не ездить, Шурка ясно понял, что в жизни все-таки есть счастье, и для него это счастье - Таюнэ.
- Не буду ездить, - сказал он ей размякшим голосом. - Дурак я отпетый.
Тогда она склонилась к нему и тихо сказала:
- Скоро у Таюнэ еще один Василя будет… Маленький рибонок будет… - Она взяла его руку, прижала к своему животу, объяснила: - Здесь живош…
- Ребенок?! - удивился Шурка. Потом, подумав, смиренно сказал: - Ну что ж, пускай будет… Это хорошо.
11
Май заколобродил пургами.
День широко раздвинул свои границы, и резвые, напористые пурги бесились теперь на виду у солнца, швырялись в него снежной пылищей. А в дни затишья солнце, воздух и снег так слепили глаза, что невозможно было глядеть. И только по этому нестерпимо резкому свету, да по яркой голубизне неба, да по первой пролетевшей стайке куропаток можно было предположить, что идет весна. В остальном же все было как зимой - пурги, морозы, снега…
Один раз майская пурга завернула так круто, что за ночь по самую трубу занесла снегом избушку. Шурка с трудом выбрался через чердак из избушки и весь день махал лопатой, пробивая тоннель к двери.
Охота на песцов кончилась. Таюнэ отвезла на склад оставшуюся партию пушнины. Потом еще несколько раз ездила в село, отвозя охотничье снаряжение, в основном капканы, которых насчитывалось сотни две, так что за раз их нельзя было увезти. Возвращалась она с кучей всяких новостей и, едва переступив порог, принималась выкладывать их Шурке.
- Антруша видала, привет тебе говорил, - начинала она, хитровато щуря глаза. - Еще говорил: "Скоро опять кино привозить буду, муж твой пускай смотрит. Зачем он на чердака сидеть, зачем прятался? Василя умный, хиолога большой. Ты так ему говори!"
- Молодец киномеханик, правильно решил, - в тон ей отвечал Шурка. И небрежно спрашивал: - Когда же он приедет?
- Скоро нет, - уже серьезно говорила она. - Антруша район ехать надо, начальника милиции ходить, паспорта новый просить.
- А зачем ему новый? - словно между прочим интересовался Шурка.
- Потому плохо прятал паспорта свой, - по-прежнему серьезно отвечала она. - Меня встречал, говорил: "Таюнэ, плохой мой дела - кино тундра крутил, паспорта терял. Может, ты видала?" Я смеялась, говорила: "Умка твой паспорта брал, умка знает!" Я так говорила?
- Точно. Раз не знает, где посеял, значит, медведь съел, - подтверждал Шурка. - Ну а еще кого видала? Айвана своего видала?
- Видала, видала, - кивала она. - Немношко сора был, немношко шутка делал.
- А ссорились чего? - спрашивал Шурка.
Таюнэ оживленно рассказывала:
- Я колхоз хожу - Айван два щека дует, говорит: "Зачем испушка сидишь? Охота давно конец. Зачем свой дом не едешь, клуб не ходишь? Хочешь как волк быть, да?" - Таюнэ смешно надувала щеки, оттопыривала губы, копируя Айвана, потом продолжала: - Тогда я быстро вспоминала, говорила: "Почему ты щека дул, может, ты сердита, да? Может, ты бандит не умел нашел, да? Ты выговор большой получал, да?" Василя помнил: я говорила, когда бандит бегал? - спрашивала она Шурку.
- А-а, тот самый… Ну, ну, а что Айван?
- Айван много смеялся. Потом рукой махал: "Ладна, Таюнэ, сиди свой испушка, твой дом зимой холод держит - кто топил печка? А бандит зачем в наша тундра ходил? Бандит другая тундра ловили".
- Молодцы, что поймали, - отвечал Шурка.
После таких разговоров на душе у Шурки скребли кошки. Он понимал, что приближается развязка. Так или иначе, а через месяц-другой, как только стают снега, Таюнэ надо перебираться в село. Так или иначе, а ее беременность вот-вот заметят, и это вызовет подозрение. К тому же в любой день в избушку снова может кто-нибудь нагрянуть, и неизвестно, чем это на сей раз обернется. Но теперь Шурка отчего-то не мог с прежней легкостью бросить Таюнэ.
"Ух, дьявол! - ругал он себя. - Совсем раскис, тряпкой стал! Сантиментики всякие в голову лезут!"
Он ругал себя, но ничего не мог с собой поделать. Были минуты, когда он хотел открыть Таюнэ все карты и уговорить ее вместе с ним бежать в поселок. Были минуты, когда он хотел вместе с нею податься в село, а там будь что будет. Были минуты отчаяния, когда ему казалось, что выхода нет вообще. Но все это проходило, и в глубине сознания у него снова зрело решение бежать одному. Документы киномеханика были надежно припрятаны в сарае. В упряжке ходили другие собаки, крепче и выносливее прежних. И, главное, в тундре кончилась кромешная ночь с ее звуками, тенями и страхами.
Каждый день Шурка решал, что вечером, когда в небе появится Полярная звезда, он покинет избушку. Но приходил вечер, Таюнэ зажигала лампу, доставала из портфеля книжку (теперь она всегда привозила из села новые книжки), брала его за руку, тянула от стола на шкуры:
- Зачем много курил, зачем много думал? Лучше читай Таюнэ книжка, чтоб Таюнэ умный стала. Так… садилася, - усаживала она его на мягкие шкуры. - Так нога своя ложила… Теперь я голова своя, - она клала ему на колени голову. - Теперь глаза закрыла буду, слушала буду.
Шурка подчинялся, читал ей книжки, гладил ее округлившиеся плечи, целовал глаза, опять читал и… откладывал свой отъезд до завтрашнего вечера.
Сидя, с ней за книжками, он, как и раньше, удивлялся той ребячьей доверчивости, с какой она принимала каждое печатное слово и все слова, которые он сам ей говорил. И если прежде он посмеивался над этим, то теперь ему отчего-то было неловко обижать ее своей ложью.
Но чем настойчивее он убеждал себя, что надо бежать, тем труднее ему было это сделать. Он больше не спрашивал себя, что это с ним и почему так происходит. Когда Таюнэ засыпала, положив ему на плечо голову и обхватив гибкой рукой его шею, в Шуркиной душе разливалось такое блаженство, такая умиротворенность охватывала его, что он забывал, кто он и каким ветром сюда занесен. В эти минуты ему казалось, что он и родился, и вырос, и жил в этой тундре, в этой избушке, и что давным-давно знает Таюнэ, и что никуда не уйдет от нее, а навечно останется с нею. Все его чувства, спрятанные прежде под замок от женских чар и обольщений, вдруг прорвались наружу и заслонили перед ним все, что лежало за границей этих чувств.
Однако если все это испытывал и переживал Шурка, то в чувствах Таюнэ к нему улавливалась какая-то смиренная отреченность. Она молча принимала его ласки, иногда хмурилась, иногда убегала от него, иногда сама подходила к нему, осторожно дотрагивалась кончиками пальцев до его губ, щек, бровей, затаенно спрашивала:
- Таюнэ хороший жина Василя?
Но она любила его. Любила так, как любят женщины ее народа, женщины снегов - скуповато и ровно. Для нее он был ни с кем не сравнимый. Он был русский, он был геолог, он был красивее и умнее всех чукотских и эскимосских парней, которых она знала. Но главное, он был ее мужем. И это обстоятельство было решающим в ее любви к нему. Серьезно поверив в то, что она его жена, она гордилась этим и была безмерно счастлива.
И все же настал день, когда Шурка решил, что тянуть дальше нельзя. С утра он впрягся в работу. Прибивал железо, сорванное ветром с крыши сарая (заодно достал из тайничка документы киномеханика, спрятал их в валенок), кормил до отвала собак в сарае (заодно отмахнул топором от оленьей туши лопатку, обернул брезентом, прикрыл сухим хворостом), подстрелил из винчестера трех куропаток, а винчестер, как бы невзначай, поставил в сарае. После обеда принялся пилить снег. Таскал на нартах снежные кирпичи, складывал возле избушки.
Таюнэ прибирала на чердаке и, как всегда, громко распевала. Вынеся на улицу мусор, она увидела Шуркину работу и удивилась:
- Зачем много пилил?
- Ничего, - ответил Шурка. - Чем каждый день пилой ширкать, сразу на месячишко заготовлю.
- Смотри, солнце скоро сам твоя снег вода делал! - засмеялась она, показав на солнце в молочном небе. Потом кивнула в сторону замерзшей реки: - Скоро вода плавать будет, Василя солата найти будет, домой в село ехать. Да?
- Да, скоро и золото найдем, и в село поедем, - как-то кисло ответил он.
Таюнэ убежала. Вскоре Шурка снова услышал ее веселый голос под крышей избушки.
"Вот поет и не догадывается ни о чем, - невесело подумал он. - Хреновая житуха!.."
Ему захотелось побыть с нею эти последние часы, как-то намекнуть ей, чтобы она не сейчас - потом поняла, что он будет помнить и ее, и эту избушку на краю света, и зиму, которую он провел вместе с нею. О своем будущем ребенке он не думал, не думал и о том, что Таюнэ скоро станет матерью, потому что не мог представить ни ее в роли матери, ни тем более - несуществующего пока ребенка. Он знал ее такую, какой она была сейчас, и думал о ней такой, какая она сейчас была.
Он выдернул из снега ножовку, пошел в избушку. Услышав стук двери, Таюнэ перестала петь.
- Хватит тебе прибираться, спускайся сюда! - крикнул он ей в чердачный проем.
- Я совсем все делала! - ответила она, подходя к проему, и, перегнувшись, протянула ему зажженную лампу: - Тихо-тихо держи, чтоб падала не надо!
- Держу, отпускай руку.
Он взял у Таюнэ лампу, пошел повесить ее на гвоздь в стене. И не увидел, как у Таюнэ подвернулась и соскользнула с печки нога. Он только услышал, как она вскрикнула и упала.
- Как же ты, а?.. - кинулся к ней Шурка. - Болит?
- Совсем мало болит… - ответила она, виновато улыбаясь и показывая пальцами, как колет в ноге.
- Сомлела, - догадался Шурка. - Давай разотру.
Он крепко, с силой растирал ладонями ее ногу в икре, все время повторяя:
- Прошло?.. А теперь?
- Теперь нет, - наконец сказала Таюнэ. Потом засмеялась, спросила: - Ты немношко боялся, когда я падала? - И вдруг тихонько вскрикнула, взялась рукой за поясницу.
- Опять сомлела?
- Нет, здесь кололо, - показала она на правый бок.
- Ты ложись, - посоветовал Шурка. - Малость полежишь - пройдет.
Но боль в боку не стихала. Таюнэ лежала бледная. Он подсел к ней.
- Ну, покажи, где болит?
- Здесь, - она снова показала на правый бок.
- Вот что, надо порошков попить, - решил Шурка.
Он вытряхнул из коробки на стол все порошки, которыми когда-то снабдила Таюнэ фельдшерица Анна Петровна, и, смешав несколько разных порошков, дал Таюнэ.
- Проходит? - спросил Шурка, немного подождав.
- Теперь мало больно, - негромко сказала она.
- Поняла, что значит медицина? - обрадовался Шурка и подумал, что, если через час Таюнэ встанет как ни в чем не бывало, он не будет здесь задерживаться.
Однако спустя час Таюнэ горела в жару. Шурка совсем растерялся, не зная, как и чем ей помочь. Он то накладывал ей на лоб мокрый платок, то вытирал ее потное лицо, то толкал ей в рот кружку с холодной водой.
- Ты на меня смотри. Слышишь?.. Нельзя спать. Слышишь?.. - тормошил он ее. И поминутно спрашивал: - Не проходит?.. Проходит?..
Сперва она отвечала ему и смотрела на него жаркими, округлившимися глазами. Потом слова у нее стали путаться, глаза притухли, сузились, взгляд их скользил мимо Шурки, метался по сторонам. Она тяжело и часто дышала открытым ртом.
- Нельзя спать, слышишь?.. - настойчиво уговаривал он ее. - Ты на меня смотри… Хочешь, я тебе расскажу что-нибудь? Какую-нибудь историю…
Но Таюнэ не смотрела на него и не отвечала.
"Умрет!.. - вдруг подумал Шурка. - Умрет вот так, и все!.."