"Да что я, в самом деле, влюбился, что ли? - зло спросил себя Шурка. - Может, привычка?"
И решив, что это привычка, успокоил себя:
"Ну нет, меня на такой крючок не подцепишь! Как привык, так и отвыкну".
9
К концу февраля пурги и ветры улеглись. Но морозы завернули так круто, что, казалось, выморозили из воздуха весь кислород, поэтому и дышать нечем стало. Мороз висел недвижным белым паром, набивался в нос, в легкие, и при первом же небольшом вдохе горло перехватывало, как от удушья.
Шурка, выходя из избушки, сразу же захлебывался сухими ледяными парами, заходился кашлем и спешил назад.
- Сколько, по-твоему, сегодня градусов? - спрашивал он Таюнэ.
- Может, пятидесят, может, шестидесят, - улыбалась она. И говорила, сияя глазами: - Хорошая мороз, много крепкая!
- Уж куда крепче, - хмыкал Шурка.
Он дивился легкости, с какой Таюнэ переносила этот лютый холод. Теперь уже не он, а она объезжала на нартах участок, проверяя капканы, не он, а она запрягала и распрягала собак, рубила топором снег возле избушки, чтобы натопить питьевой воды. Словом, в эти холода она взвалила на себя ту работу, которую недавно делал Шурка. Мужское Шуркино самолюбие бунтовало, он злился на себя, но ничего не мог поделать, - едва выходил за порог, как мороз гнал его к теплу печки.
- Ты потом привыкаешь, - утешала его Таюнэ, чутко улавливавшая Шуркино настроение. - Второй зима будет, опять будет - ты хорошо привыкаешь!
С участка она возвращалась, с ног до головы обросшая белым инеем. Сбросив меховые рукавицы, протягивала Шурке руки:
- Трогай, трогай, какой рука теплый!.. Трогай, какой щека!
И руки у нее в самом деле были горячие, и глаза жарко блестели в снежных стрелах ресниц, и щеки горели. И выходило, что шестидесятиградусный мороз ей друг и брат.
Но последние дни Таюнэ перестала радоваться жестокому морозу. Он загнал глубоко в норы песцов, и только самые отчаянные из них подходили к капканам.
- Мало песец идет, совсем мало, - печалилась Таюнэ. - Айван сердитый будет.
- Да плюнь на Айвана, - советовал Шурка. - Сама говоришь, - больше всех меха сдала. Куда ему такая прорва?
- Ему зачем? Ему не нада. План делать нада. Возьмем много пушнина - клуб новый строить будем, школа новый, - охотно объясняла она.
- Эх, глупая ты деваха! - говорил ей Шурка. - Забили тебе голову всякой чушью-хреновиной. На кой тебе клуб и школа, когда ты у черта на куличках сидишь, песцов своему Айвану ловишь, ишачишь на них? Тебе вот от них ничего не надо, а им от тебя надо. Скорей бы весна - махнем с тобой подальше отсюда. Или передумала, не поедешь?
- Я поедешь, - теперь уже без всяких сомнений отвечала она. - Я и ты далеко поедешь…
Продержавшись еще недели две, морозы наконец смягчились. Ледяной туман растворился, и в полярной ночи стал прорезаться день. К полдню темнота редела, небо блекло и проступал чахлый, грязноватый свет. Он держался час, от силы полтора, но все-таки это был уже свет, который разламывал ночь и наступал на нее, тяжело отвоевывая минуту за минутой.
Как-то во время такого короткого просвета в ночи Шурка пилил ножовкой снег близ избушки. Пила ходила трудно, кирпичи получались неровные, кособокие. Разогревшись до пота, Шурка расстегнул телогрейку, сбросил рукавицы и шапку. Напилив еще с десяток кирпичей и уложив их на нарты, он почувствовал приятную усталость и, присев передохнуть, достал папиросу. Однако прикурить не успел - со стороны реки, скрытой от него снежными завалами, донесся лай собак. И тотчас же отозвались собаки, запертые в сарае. Сомнений не было - кто-то ехал по реке к избушке. Шурка подхватился и побежал в сторону сопок. Но вдруг, передумав, повернул обратно, столкнулся на пороге с Таюнэ.
- Собаки бегут, гости едут! - сияя, сообщила она. - Может, охотники, может, Айван!..
- Ты что, забыла?! Нельзя, чтоб меня видели!.. - наливаясь злостью, крикнул он и, оттолкнув ее, исчез за дверью.
Неожиданно к Шурке пришло спокойствие, то самое спокойствие, которым он когда-то обладал в минуты опасности. Он цепким оком оглядел избушку, хладнокровно и быстро стал собирать свои вещи. В чердачный проем полетели сапоги, старые ватные брюки, папиросы, лагерная выцветшая рубашка… Таюнэ суетилась рядом, помогая ему. Потом он ступил валенком на раскаленную железную печку, ухватился за края проема, влез на чердак, лег на ворох мягких шкурок и затаился.
На дворе лаяли собаки, слышались мужские голоса. Так продолжалось с полчаса. Наконец собаки угомонились. Двери избушки захлопали, голоса стали разборчивее. Шурка определил, что приехали двое. Один разговаривал бодрым баском по-русски, другой - гортанно по-чукотски. Оба они втаскивали со двора какие-то вещи, поминутно выходя и возвращаясь.
- Ленты в угол ставь! - бодро распоряжался русский. - Там еще коробка на нартах, неси сюда. Ну, жарища в доме - вроде из проруби в парилку!.. Сниму кухлянку.
Вошла Таюнэ, сказала:
- Собаки крепко голодный, много ели. Потом еще кормить надо. А твоя нарта полоз ломался. Как назад ехать будешь?
- Да уж как-нибудь починим! - ответил русский и, помедлив, спросил: - А ты вроде и не рада нам?
- Я много рада, - сказала Таюнэ. - Только я мало ждала вас, потому пугалась немношко.
- Правильно, - ответил русский. - Нас никто не ждет, и все удивляются. А все почему? А все потому, что сельсовет решение принял: обслуживать охотников на месте, без отрыва, так сказать, от работы.
Позже, когда приехавшие сели закусывать с дороги, Шурка окончательно понял, кто они и зачем пожаловали. Русский был киномеханик, другой - приемщик пушнины. Приемщик в основном молчал и, похоже, был в летах. Русский представлялся Шурке молодым. Он-то и разговаривал все время за столом.
Несколько раз в кружки, булькая, лилась жидкость, после чего киномеханик бодро говорил:
- Ну, да здравствует кино! - Или: - За тех, кто в пути! - Или: - Дадим стране больше мягкого золота!..
Но, видно, порции спиртного были небольшими, так как голос киномеханика почти не менялся. Чувствовалось только, что сам он был доволен и своим приездом сюда, и той почетной миссией, которую выполнял.
- Ну, скажи, Таюнэ, верно решил сельсовет, чтоб каждому охотнику картину на месте крутить? - спрашивал он. - И чтоб пушнину на месте принимать?
- Я думать надо, - отвечала Таюнэ.
- А что думать? Если гора не идет к Магомету, Магомет обязан идти к горе, - продолжал он. - Иначе мы не толкнем культуру в массы. А кино самое массовое искусство, об этом Ленин говорил. Верно, Калянто?
Приемщик что-то хрипловато сказал по-чукотски.
- Во, слышишь? Калянто всегда меня поддержит, - констатировал киномеханик.
"Психи малохольные! - подумал Шурка. - Тоже мне массовость - для одной Таюнэ картину крутить!.."
Таюнэ все время молчала. Это стало беспокоить Шурку.
"Сидит, точно аршин проглотила, - недовольно думал он. - Так в два счета заподозрят".
И как раз в эту минуту он услышал внизу голос киномеханика:
- Вот это да! Это как сюда махорка попала? Ты что, махорочку покуриваешь?
- Где видишь? - быстро спросила Таюнэ.
- Да вот, на подоконнике.
"Как же я не заметил?" - похолодел Шурка, уловив в голосе киномеханика явную подозрительность.
- Я сама не курю. Я в магасин купила другим давать, когда приехали. Ты приехал - тебе давать надо. Бери, пашалыста! Видал, пачка целый, сухой? Хороший дым будет.
Киномеханик засмеялся:
- Да нет, спасибо. У меня папиросы.
- Бери, бери! - настаивала Таюнэ. - Я зачем купила? Ты, Калянто, тоже бери! Антруша курил, Калянто курил - хороший дым много будет!
- Ну, давай, - согласился киномеханик. - Раз ты такая гостеприимная, обижать нельзя.
- Ты кончал, Антруша, обедал, курил скоро, потом кино крутил! - весело сказала ему Таюнэ. - Я кино скучала!
- Вот это разговор! - обрадовался киномеханик.
Вскоре лампа в избушке погасла и застрекотал кинодвижок.
Шурка забыл, когда последний раз был в кино. Он бесшумно подполз к проему, глянул вниз. От дверей, где стоял движок, бил в стену яркий голубой столб света. Возле движка на табуретке сидел щуплый паренек с голубым лицом - киномеханик Андрей. Приемщик полулежал у печки. У порога, сжавшись в комочек, сидела Таюнэ, она не отрывала глаз от стены.
Кромка проема мешала Шурке видеть верх стены, от этого люди на экране были без лиц, как бы отрезанными по грудь. В таком виде они сидели, танцевали, объяснялись в любви.
Шурка обогнул проем, прилег с другой стороны. Теперь ему стала видна вся стена. На ней появился шумный город. Толпы людей на тротуарах. На перекрестке жонглировал палочками милиционер… Мальчишки уплетали мороженое… У киоска росла очередь за мимозами… Город сменился лесом. Какая-то компания расстилала на траве скатерть. Балагуристый парень пел под гитару частушки…
В конце каждой части Таюнэ зажигала лампу, киномеханик менял бобину, опять включал аппарат - фильм продолжался.
Когда на стене появилась крупная надпись: "Конец", Таюнэ потребовала:
- Теперь другой раз покажи!
- Понравилось? - гордо спросил киномеханик. - Я тебе лучше другую покажу, "Тарзан" называется, новая картина, не наша. Потом "Веселых ребят". Не волнуйся, я пять фильмов привез, до утра хватит.
- Эту покажи, - настаивала Таюнэ. - Там девушка красивый.
- Самая красивая девушка - Руслана Таюнэ. Думаешь, вру? Я бы из тебя первую в мире кинозвезду сделал!
"Ты легче, легче!", - мысленно сказал киномеханику Шурка и насторожился, ожидая, что последует дальше.
Но дальше ничего не последовало. Киномеханик заложил в движок кассету, и на стену снова плеснул голубой пучок света.
Картина захватила Таюнэ. Она то смеялась, то пугливо вскрикивала, то замирала. Но когда вдруг шипящий огонь охватил джунгли и стали рушиться деревья, она вскочила и страшно закричала:
- Не надо так! Таюнэ боялась!.. Не надо так!
- Ты что? - взял ее за руку киномеханик. - Это все нарочно, сейчас кончится. Садись…
Когда же фильм закончился, Таюнэ потребовала показывать сначала. И опять киномеханик убеждал ее:
- Второй раз смотреть - не тот эффект. У нас еще "Пржевальский" на очереди и "Веселые ребята". Копия, правда, староватая, но сойдет…
Он крутил и "Пржевальского", и "Веселых ребят", и "Подвиг разведчика", крутил без передышки, один фильм за другим. Пушник уснул где-то на середине "Веселых ребят" и больше не просыпался.
- Все, баста. Репертуар исчерпан, зажигай лампу, - устало сказал киномеханик, выключив в последний раз движок. - Часиков десять отдохнули культурно - пора спать.
- Завтра другой раз покажешь? - спросила Таюнэ.
- Завтра нет. Завтра мы пораньше отчалим. Мне еще десять избушек охватить надо. Я к тебе знаешь когда приеду? - он задумался. - Словом, приеду, не горюй.
Когда внизу зажгли лампу, Шурка отпрянул от проема и весь превратился в слух. Ему казалось, что киномеханик начнет приставать к Таюнэ. Он слышал, как парень пристраивал возле печки свои торбаса, потом прошлепал к Шуркиной постели. Краем глаза Шурка наблюдал за Таюнэ. Она раздевалась, не потушив лампы. Сняла меховую безрукавку, торбаса, меховые брюки. Тонкая и высокая, она стояла у стола в том же цветастом, колоколом, платье, в котором он увидел ее в первый раз. Напилась воды. Задула лампу. Стало темно. По шагам Шурка определил, что Таюнэ идет к постели.
- Иди, иди, я вижу… - сонно сказал ей киномеханик.
Шурку бросило в жар.
- Спи, Таюнэ, спокойной ночи, - снова сонно сказал киномеханик. - Встанешь раньше, буди нас.
- Спокойный ноча, - ответила она. - Я буду рано будила тебя.
И больше ни слова. Все стихло.
Немного переждав, Шурка выглянул в проем.
В окно глядела полная луна, заливала мягким светом избушку. У стены, прикрытая кухлянкой, спала Таюнэ. На почтительном расстоянии от нее спал киномеханик, укрывшись с головой пыжиковым одеялом. Возле печки громко храпел приемщик.
"А ничего пацан, - вдруг подумал Шурка о киномеханике. И даже пожалел его: - Мотается в такие морозы по тундре, а в какой-нибудь Казани-Рязани мать слезы льет. И на какой хрен ему Север!"
Остаток ночи Шурка не сомкнул глаз. Он уже опять ничего не опасался - растревожили фильмы. Все, чем он сейчас жил и что его окружало, показалось ему бредом - полярная ночь, избушка, Таюнэ, песцы, капканы, безлюдье… Настоящее было то, о чем рассказал голубой пучок света из кинодвижка. Настоящее - это город, фонари, цветы в киосках. Даже милиционер на перекрестке. Даже свидания с прокурором…
"Надо сматываться!.. - неожиданно подумал он. - Чего я жду? Пока сгребут? Добавят пятерку - чихнуть не успеешь!"
Мысли лихорадочно заработали. Есть упряжка. Собаки крепкие. Дня за четыре можно добраться до поселка. На аэродром вкатить прямо на нартах. Тут никаких подозрений…
Стоп!.. Шурка снова выглянул в проем. Так и есть - приемщик накрыт кухлянкой. Значит, та, что висит на гвозде возле печки, - киномеханика… А он русский… Вдруг повезет?..
Шурка зашарил рукой у трубы - вчера где-то здесь он видел длинную, толстоватую палку. Ага, вот она!.. Он высунулся по пояс из проема, подцепил палкой кухлянку, подтянул к себе. От радости у него перехватило дыхание: во внутреннем кармане лежала пачка документов. Шурка на ощупь определил паспорт, комсомольский билет. Удостоверение в скользящих корочках и стопку бумаг положил назад в карман, неслышно повесил кухлянку на место.
Он долго лежал, уставившись в темноту. Внутри все ликовало. Вот когда ему привалила удача! Теперь медлить нельзя. Только бы убрались поскорей киномеханик с приемщиком… Где-то глубоко в подсознании шевельнулась мысль о Таюнэ. Но он тут же приглушил ее, сказав себе:
"А чего особенного? Было и сплыло… Узнай она, кто я, - первой побежит к своему Айвану. Знаем мы эти штучки!"
Приняв твердое решение, Шурка почувствовал удивительную легкость на сердце, точно с него свалился тяжкий груз. Он закрыл глаза и продолжал обдумывать свой план.
Ему казалось, что он не спал ни минуты, потому что его мысли продолжали работать и во сне. Проснулся же он от громкого голоса Таюнэ:
- Нельзя! Ты как умка! Печку будешь портил! Кто строить будет? Я сама ходить чирдака буду! - волнуясь, говорила она.
- Не надо, Калянто, пусть Таюнэ лезет, - сказал киномеханик. - Ты вправду, как медведь, тяжелый. Рухнет печка.
- Лучше лови скоро, когда бросать буду! - быстро проговорила Таюнэ, взбираясь на чердак.
Шурка догадался, что, пока он дремал, киномеханик и приемщик поднялись и стали собираться в дорогу. Приемщик, должно быть, хотел помочь Таюнэ снять с чердака пушнину, должно быть, он уже взбирался на печку, когда Таюнэ остановила его.
Таюнэ легко залезла на чердак и, сгребая в охапку шкурки, стала бросать их вниз. Она нарочно чиркала ногами, нарочно кашляла, нарочно, как понимал Шурка, громко переговаривалась по-чукотски с Калянто, который внизу складывал эти шкурки в мешки.
Сборы тянулись долго. Лишь часа через три киномеханик и приемщик наконец уехали.
Таюнэ вернулась в избушку, весело крикнула:
- Прыгай скоро! Они далеко ехала!..
Шурка спустился вниз, щурясь от света лампы. Расправил сомлевшие плечи и руки. Таюнэ подбежала к нему, прижалась и, счастливо смеясь, сказала:
- Я так крепко пугался! Трогай мое сердце, как я пугался!.. - она взяла его руку, положила себе на сердце.
Шурка ощутил тугие, частые толчки, но остался равнодушен и к ее словам, и к стуку ее сердца. Мысленно он уже оторвал от себя Таюнэ, и ее близость больше его не волновала.
- Ну, ладно, ладно, - сказал он, зевая. - Спать охота. Посплю, потом по участку проеду. Ты покорми собак получше.
10
Неказистые с виду лайки, обросшие инеем, бежали, вывалив языки, тяжело хватали ледяной воздух и выдыхали его белым паром. Они порядком притомились и шли уже не так резво, как вначале, трудно брали подъем и не очень шибко неслись со спусков, так что нарты, быстро скользя вниз, догоняли заднюю пару и били передком по лапам. Собаки взвизгивали, кидались в сторону, нарушая стройный ряд упряжки.
Шурка не подгонял собак. Только когда они чересчур забирали вбок, он отдавал им одни и те же незамысловатые команды: "Поть, поть!" - влево и "Кы-гы, кы-гы!" - вправо. Тогда бурая крепкая лайка, шедшая впереди, послушно сворачивала, увлекая за собой остальных.
Сперва, когда дорога горбилась снежными завалами и проваливалась ямами, Шурка часто спрыгивал с нарт и, держась за них, помогал собакам переваливать через заледенелые бугры. Но потом потянулась гладкая равнина. Он уселся спиной к собакам, вытянул ноги во всю длину узких нарт и какое-то время сидел неподвижно, не заботясь, куда несут его лайки.
Вверху над ним подрагивали зеленые звезды, сбоку, совсем низко, надутым красным шаром висела луна, точно недоброе око следило за ним. Была минута, когда Шурке казалось, что все, что он видит - звезды, луна, голубая равнина, - все это заледенелый, неживой мир, в который он невесть как попал. Но никакого страха перед этим миром он не испытывал, а наоборот, думал, что еще день-другой, и он навсегда вырвется отсюда.
Мороз не тревожил его. Он чувствовал его лишь щеками и носом, так как меховая одежда не пропускала холод. Единственное неудобство доставляли узкие и низкие нарты. На них нельзя было усидеть долго в одном положении: то затекала рука, то млела спина. Хуже всего было ногам. Как он ни ловчился, ноги оказывались лишними, их некуда было приткнуть и приходилось держать на весу. Теперь же он наконец удобно пристроил их, и ему было лень повернуться и поглядеть, верным ли курсом - на Полярную звезду - бегут собаки.
Он прикинул, как далеко успел отмахать от избушки. Выходило, километров тридцать, не меньше. Он остался доволен и рассудил, что если сейчас сделать короткий привал, покормить собак и дать им чуток передохнуть, то к утру они пробегут еще километров сорок и, таким образом, расстояние до поселка сократится на треть.
Вдруг собаки хором залаяли и так развернули нарты, что Шурка едва не вывалился из них. Он успел ухватиться за передок, соскочил на снег и, оттягивая нарты на себя, кое-как угомонил собак. Потом понял причину их внезапной ярости: в стороне виднелись отпечатки медвежьих лап. Видно, медведь прошел недавно, и собаки, учуяв запах зверя, рванулись за ним.
Шурка не испытывал никакого страха. Во-первых, от Таюнэ он знал, что белый медведь если и забредет случайно с океана в тундру, то робеет встречаться с человеком и норовит обойти его стороной; во-вторых, он прихватил с собой винчестер Таюнэ и чувствовал себя в полной безопасности…
Вскоре его начал пробирать мороз. Почувствовав озноб в плечах, Шурка поднял собак. Минут двадцать он бежал, держась за нарты, пока не согрелся и вконец не сморился. Вскочив на нарты, он прикрикнул на собак.