- Если бы! Слушайте, Алексей Андреевич, а вы переходите к нам. Я похлопочу. У нас ведь и половины народа нет, меня поддержат.
- Правда, Алеша! Уверена, что вы быстро освоите нашу работу.
- Что вы! - возразил Алексей, подумав, однако, о том, как было бы хорошо вот так, вдруг, расстаться раз и навсегда с мастером Кругловым. - Это невозможно.
- Почему? - Галина приподняла черные, почти сросшиеся брови.
- Слишком уж тихая у вас тут работа. Да и не отпустят. Ведь от моего станка зависит все. Понимаете? Это самое узкое место.
- Каждому из нас кажется, что он занят самым важным делом, - возразила Галина. - Вот самое главное, - сказала она, приподняв руку с еле видимым болтиком, и улыбнулась снисходительно.
- В армию меня и то не отпустили, а в другой цех - и думать нечего.
- Но я похлопочу, - горячо заверил Тихомиров. - Ведь люди же кругом, неужели нельзя договориться?
- Спасибо, Степан Евстигнеевич. Я и сам не пошел бы. Там я чувствую пользу своего дела.
- Ну, как хотите. Вы нам понравились. Я всегда дорожу знакомством с интеллигентными людьми. Их пока не так уж много. Вы знаете, интеллигентный человек - это ведь не только человек воспитанный вообще. Он - добрый в высоком смысле этого слова. Доброжелательный, понимающий…
Тихомиров поднялся с ящика, распрямился осторожно. Натянул поглубже цигейковую шапку-ушанку такого же бурого цвета, как его потрепанная огромная куртка. Еще раз поблагодарил Галину и медленно пошел по цеху. И вновь он показался Алексею жалким, несмотря на высокий рост и богатырское сложение.
После окончания смены, уже в сумерках, они случайно встретились за проходной. Алексей пробирался через летучий черный рынок, возникавший каждый раз на стыке смен прямо на призаводской площади, и увидел Тихомирова. Он горбился, засунув руки в рукава, ежился на колючем ветру. Уши шапки были теперь опущены и туго завязаны у подбородка, отчего лицо Тихомирова из расплывшегося, женоподобного превратилось в узкое, изможденное.
Он сам окликнул Алексея, взял под руку, заговорил тихо, растягивая слова, будто бы ему трудно было говорить:
- Рад вас видеть. Очень рад. Может быть, это нехорошо, но мне крайне необходимо выменять хотя бы граммов триста хлеба. Я поступлюсь табачком… Но вот досада: сегодня совершенно не видно, чтобы предлагали хлеб. Самосад вот продают по трешке пакетик, легкий табак - по пятерке. На зажигалки меняют. А вот хлеб… - Тихомиров неожиданно рванулся в сторону, не отпуская руки Алексея. - Минуточку! Алексей Андреевич, кажется, хлеб!
На ладони паренька из ремесленного действительно лежали три куска хлеба, и Тихомиров щедро высыпал в карман его шинели весь свой запас легкого табака.
- Нам с вами по пути? - поинтересовался он, заметно оживившись и сжав руку Алексея.
Оказалось, что до центра им было по пути, и они побрели по скользкой наледи, огибая горы застывшей глинистой земли, траншеи под коммуникации жилого строительства, оставшиеся еще от довоенного времени.
Впереди, в непроглядной вечерней темени, лежал пустырь. Он тянулся километра на три. Его предполагали застроить добротными каменными домами и соединить рабочий поселок завода с центром города. Но помешала война, и теперь эти планы отодвигались на неопределенное время. Обо всем этом Алексей рассказал Тихомирову, которого, очевидно, перспективы развития таежного уральского города не очень-то интересовали, потому что он не задавал вопросов и никак не реагировал на восторженный рассказ юного старожила этих мест. Напротив, он как будто и не слушал Алексея: машинально поддакивал или мурлыкал мелодию песни о Москве майской. Затем неожиданно сказал:
- У меня такое ощущение, Алексей Андреевич, будто я вас знаю много лет. Это очень хорошо! А ведь, по сути, мы только знакомимся. Скажите, у вас есть семья?
- В каком смысле?
- Ну, жена, может быть, ребенок?
- Н-нет, нету, - ответил Алексей.
- С кем вы живете? С родителями?
- С мамой. Отчим - в трудармии. Брат Владимир - на фронте.
- Старший?
- На четыре года.
- А у меня семья. Жена Машенька. Все время болеет. И две дочки. Младшая тоже расхворалась. Врач рекомендует усиленное питание, а разве это мыслимо теперь? Несу вот хлебца, но ведь это далеко не все, что нужно моей девочке. Где возьмешь витамины, белки? - Тихомиров вздохнул, произнеся свое привычное "ох-хо-хо…". - Ведь если подумать, совсем недавно было все. Пошел в магазин - купил. Или на курорт увез свою дочурку. Ох, как мы справимся, как все переживем? Иной раз мне стыдно. Ведь я профсоюзную организацию цеха возглавляю, а до этого был и парторгом. А теперь вот расклеился. И ничего не могу с собой поделать. Это ужасно - видеть, как мои дети пухнут от голода. Если кто-нибудь из моих близких погибнет, я не переживу. Я и сейчас иногда думаю, а стоит ли… Нет, не надо об этом. Это - малодушие. И все-таки лучше не жить, чем видеть, как фашистские вандалы топчут цивилизацию, как рушится все привычное. И нет этому конца… Каждый день одно и то же: дорога на завод и мысль, чем бы накормить детей. Как вы-то все переносите, Алексей Андреевич?
- Привык, - с очевидной беззаботностью ответил Алексей. - Надо работать или воевать. Раз не дают воевать - работаю. Один выход, потому и не задумываюсь. По-моему, ваши мысли не помогают вам, а наоборот. Тяжелее с ними. С голоду мы не умираем, от усталости тоже. Сейчас вот, после смены, кажется: умираю. Еле ноги тащу. А наемся картошки, напьюсь чаю - и на диван. Провалюсь, как в пропасть, а утром, глядишь, снова ожил. Побегу на завод, к станку, или к вам в цех, или на разгрузку. Куда пошлют. А к вечеру опять свалюсь как мертвый. Ну и что? Ведь мы все равно победим. Ради этого и живем сейчас.
- Как у вас все просто. Я так не могу. Правда, у вас нет малышек таких, как у меня…
Они незаметно добрались до перекрестка центральных улиц. Дальше их пути расходились. Алексей повернул направо, к своему дому, а Тихомиров, тепло распрощавшись, пошел прямо. Ему оставалось пройти еще квартал в сторону набережной, где эвакуированные разместились в комнатах бывшего педагогического училища.
Обо всем, что говорил Степан Евстигнеевич с такой горечью и унынием, Алексей сразу забыл, едва поднялся на крыльцо и дернул ручку дверного звонка. Открыла мама. Лицо ее показалось старым, исхудавшим и озабоченным. Только глаза были прежними - добрыми и живыми.
- Отработался? - спросила она. - Сбрасывай свою дерюжку, мойся и садись за стол. Я тут нажарила картошки.
Запах жареной картошки с луком - этого коронного блюда не только военных лет - ударил в нос, как только Алексей переступил порог. Что могло быть вкуснее? И где мать сумела раздобыть жира? Но он тут же вспомнил о сале, которое принесла Настя. Однако Ольга Александровна, заметив немой вопрос сына, поставила сковородку на стол и уточнила:
- Оставалось на донышке бутылки хлопковое масло, вот и решила порадовать тебя. Садись, пока горячая.
И Алексей уже сидел за столом и с понятной жадностью изголодавшегося человека быстро поддевал вилкой крупно нарезанные золотистые ломтики картошки.
Ольга Александровна сидела в своем любимом старом кресле и вязала крючком. Говорила она в последнее время мало, часто углублялась в свои думы, иногда тихо вздыхала. Каждый раз Алексей спрашивал: "Что это ты, мам?" Спрашивал и тут же корил себя за нелепость вопроса. Он знал, что ответит мать, знал, о чем она неотрывно думает. Где-то на фронте был ее любимый сын Владимир, в трудовой армии - муж. Письма от того и другого приходили редко, а война есть война: каждую минуту может случиться непоправимое, и что тогда?.. Тогда мама не выдержит. Да и ему, Алексею, было тревожно думать о брате, ежеминутно подвергавшемся опасности. А помочь ему невозможно. Нельзя сейчас помочь какому-то одному конкретному человеку. Надо помогать всем сразу, надо спасать не кого-то одного, близкого или родного человека, а всех, всю страну. Цивилизацию, о которой говорил Тихомиров. А для этого нужно подняться рано утром, добраться до завода, выстоять у станка двенадцать, а может быть, и восемнадцать часов. И так день за днем, недоедать, выбиваться из сил, восстанавливать их кое-как и снова вставать к станку. Надо было поступать только так, и так он поступал. Как все. Важно, чтобы не рвалась жилка терпения и выносливости. Вот если оборвется она, тогда дрогнет и вера в светлый исход.
Лежа в полутьме на диване, пружины которого жестоко впивались в ребра, Алексей еще раз вспомнил о Тихомирове. Хорошо бы завтра прийти не в тихий цех нормалей, а в свой, к своему станку. Что ему до мастера Круглова, до его презрительных взглядов? Галина, наверное, права: каждая крохотная нормаль так же нужна, как и он сам, как детали, которые сходят с его станка. И вспомнились Алексею серебристые крылья бомбардировщиков, люди, вгоняющие тысячи заклепок в грозные летающие крепости.
А ведь это нормали дают им прочность, нормали… Винтики-шпунтики, шурупчики, шпоночки, гаечки. Без них победить нельзя.
- Нормали… - прошептал Алексей, засыпая. Ему показалось, что над ним склонилось улыбающееся лицо Галины: брови приподняты, глаза смеются, а низкий, ласковый голос говорит: "Винтик-шпунтик - тоже боец. Спи, но помни о нормалях…"
Глава десятая
Трое суток не был дома Петр Круглов. И теперь тоже не считал себя вправе покинуть цех. Не считал до той поры, пока не стало известно, что до самого утра завод не получит электроэнергии. "Вот и выдался тот момент, - рассудил Круглов, - когда можно заскочить домой, поспать хоть немного в настоящей постели, помыться и сменить белье". Ребят-станочников он бы тоже отпустил по домам, да нельзя: не наделен такой властью. Даже если он разрешит, не пропустят в проходной без указания начальника цеха. И потом: чем черт не шутит, вдруг все-таки дадут ток. Тяжело, конечно, им. Мало кому за двадцать перевалило, а груз тянут такой, что не пожелаешь заклятому врагу. Долгую смену, иногда и полторы, выстаивают у станков, без единого выходного. Весь год, как заведенные, крутятся между цехом и домом и никуда в сторону. А жратва? Считай, один хлеб. Ну, болтушка еще в цеховой столовой, и все. Не каждый такое вынесет. И тут же подумал: выносят же, еще зубы скалят чуть что, похохатывают, анекдоты да байки разные травят в курилке. Ничего! Не надсадятся! Кому, как не им, выволакивать эту тяжесть? Самому-то в молодости разве легче приходилось? Всякое было. Вон и фамилия не своя - Круглов, а пришитая в детдоме, потому круглым был сиротой.
Видно, так уж повелось, что на плечи молодых во все времена взваливался самый тяжкий груз. Вытянут и эти свою ношу. Должны. И на фронте никуда не подашься, и здесь, в тылу, нет другой дороги, кроме этой, - самой грудной, но единственной.
Круглов вошел в дом без стука, открыв дверь своим ключом. Сразу в коридор кинулись дочка Зинка и сын Федюнька. Круглов схватил их на руки и так вошел в комнату, поглядывая, где жена Ксеня. А она уже спешила из коммунальной кухни, услышав ребячий визг и тяжелые шаги мужа.
- Петрусь! - приложилась она к небритой щеке Круглова. - Совсем нас позабросил. Так и дети перестанут тебя узнавать.
- Узнают вот. Ну, орлы, - поставив детей на пол, сказал Круглов, - покажите, чего вы тут без меня нарисовали, намастерили.
Зинка побежала к столу, а Федюнька сноровисто полез под кровать, где у него хранились незамысловатые самоделки. Скоро они вновь были возле отца, забрались к нему на колени, наперебой рассказывали, что означают Зинкины рисунки и Федюнькины машины.
- Во! - перебивая сестру, хвалился Федюнька. - Это "ястребок". Видишь?
- Вижу! - подтвердил Круглов.
- А мотор? Видишь, тут написано: "М-82"? Это такой, как ты делаешь.
- Ну, с твоими самолетами мы всех фашистов перебьем. Так?
- Так, - ответил Федюнька. - Только, если ты все время будешь пропадать на заводе, не сможешь моторы делать.
- Это почему?
- Потому, что подохнешь.
- Вот те раз! Это кто тебе сказал?
- Мамка.
- Ох эта мамка. - Круглов отпустил Федюньку и обратился к жене: - Собрала бы мне бельишко. Думаю в баньку сбегать. А уж потом посплю.
- Ты бы хоть перекусил чего.
- Я-то бы перекусил, а найдется?
- Щи на плите стоят. Пустые, известно, зато целая кастрюля.
- Давай! А вот это тебе - комсоставу давали, - он выложил на стол банку мясных консервов. - Можешь и не пустые сварить.
Ксеня прижала к груди банку и так, не разнимая рук, унесла ее в шкаф.
- Мясные сварим, когда кончится твой аврал.
Сбросив синий поношенный пиджачишко, который служил ему спецовкой, Круглов пошел на кухню, чтобы - помыться и хоть немного привести себя в порядок. Когда он вернулся в комнату, на столе уже дымились полно налитые тарелки со щами, рядом лежали четыре крохотных кусочка хлеба.
Ели не разговаривая и не торопясь, разве лишь глава семейства быстрее других приканчивал свои щи. И только он отставил тарелку, как в дверь постучали.
- Входи кому не лень! - крикнул он.
В комнату вошла Настя. Она пожелала приятного аппетита и протянула Круглову записку.
- Что там стряслось? - спросил Круглов, поднимаясь из-за стола. - Ток дали?
- Нет, - ответила Настя. - Вас срочно вызывают в цех. Хлынов.
- Ничего не поймешь: тока нет, задел на исходе. - Он прочитал записку и понял лишь одно: надо немедленно явиться к Хлынову.
- Ладно, - сказал Круглов. - Скажи, сейчас иду. - Настя пошла к выходу. - Может, щей похлебаешь?
- Спасибо, я обедала.
- Ну, ты у нас гордая, это известно. А щи, скажу тебе, завидные, со столовскими не сравнишь. Нет на свете второй такой стряпухи, как моя Ксюша.
Как только ушла Настя, Круглов стал собираться на завод. Снова надел пиджак, демисезонное пальтишко, в котором ходил всю зиму, шапку-ушанку.
- Не застудишься? - спросила Ксеня. - Пододел бы ватный жилет.
- Никакой черт-мороз меня не возьмет. Закалочка, Ксюша!
Поцеловав ребят и жену, Круглов вышел из комнаты, миновал кухню и оказался на дворе. "На кой дьявол я понадобился? - рассуждал он, быстро отшагивая по скрипучему снегу. - Ну ведь абсолютно ничегошеньки нет на участке срочного. Может, история с Анатолием Зубовым? Так все в ней ясно: Зубова перед прошлой ночной сменой задержали на трамвайной остановке. Он залез в карман технологу из соседнего цеха. Взяли с поличным и теперь будут судить. Обо всем этом сообщили из милиции Хлынову, чтобы не искал своего сверловщика. Вот и все, довалял дурака Зубов, а ведь мог стать человеком: и голова есть, и силенка, да и вид у него самостоятельный. Эх, молодо-зелено… И углядеть за этими пацанами недосуг. Мастер-воспитатель - это до войны было. И после будет, а сейчас? Сейчас одно воспитание - вкалывай, ребятки, живота не жалей.
Труд всегда воспитывал человека, воспитывает и теперь. Зубов - выродок. Как ни суди, явление единичное. Скорей всего дома его прозевали, еще в ребячестве. Приглянулся какому-нибудь карманнику - и покатился. А тут война, трудностями пруд пруди, вот и выбрал легкую дорожку. И все равно - выродок, вряд ли кому поглянется его пример… Нет, Хлынов зовет, по делу, которое посерьезнее, и, не иначе, оно касается программы. Обеспечить надо выпуск машин, какой положен на квартал. А вот как? Как, если вышла вся штамповка и взять ее негде?"
Перебрав в уме все возможные причины вызова, Круглов незаметно добрался до завода и сразу направился в кабинет Хлынова. Здесь его ждали сам Хлынов, Дробин и Грачев. Переведя дух, Круглов вопросительно оглядел всех троих и уставился на Хлынова. Тот молча протянул несколько подколотых бумаг, Круглов пробежал их глазами, и ему стало ясно все. Заводу отгружена штамповка, шесть вагонов, которые вот уже неделю не могут дойти не откуда-нибудь из далекого далека, а из соседней области. Там наладили наконец изготовление штамповки специально для нового мотора.
- Уяснил? Так вот, - сказал Хлынов, - надо разыскать эти вагоны. Во что бы то ни стало. Уверен, что стоят они на каком-нибудь полустанке, и ни один черт не догадывается побыстрее их прицепить. Поедешь ты и учти - это приказ директора. Кровь из носу, а вагоны пригнать!
- Все понял, готов отбыть хоть сейчас. Только я ведь, едри его корень, не железнодорожное начальство - кто станет меня слушать?
- У тебя энергии хватит! - отрезал Дробин, склонив вперед лобастую голову и глядя прямо в глаза Круглову. - Добьешься, главное - найти.
- Можно же убедить товарищей железнодорожников. Действуй как партийный агитатор, - рассудительно сказал Грачев. - Потолкуй как следует с людьми, объясни наши трудности. Ясно? А чего не ясно - спроси!
- Так оно, - согласился Круглов. - А вдруг не сумею?
- Сумеешь! - ответил Хлынов, - агитация агитацией, а реально тебе поможет соответствующий документ. Вот, - он протянул Круглову еще одну бумагу с боковым штампом и гербовой печатью, - будешь обращаться на каждой станции непосредственно к уполномоченному Наркомата внутренних дел. Не за семечками едешь, а за стратегическим сырьем.
- Понятно.
- Тогда шагай в бухгалтерию - и на поезд. Мы надеемся на тебя. Весь завод надеется. - Смягчив тон, Хлынов добавил с улыбкой: - Привезешь штамповку - октябрьский праздник украсишь, а так… - он махнул рукой. - Ну какой нам без работы праздник?..
И пошла у сменного мастера Круглова необычная, кочевая жизнь.
До Свердловска он добрался сравнительно легко - промыкался в тамбуре переполненного до отказа пассажирского поезда. Переночевал в общем номере гостиницы Уралмаша, подзакусил куском хлеба с кипятком, который оказался в титане, и заспешил на товарный двор. Здесь узнал, что все составы в ожидании отправки стоят на станции Свердловск-Сортировочная. По-свойски, по-рабочему разговорился с машинистом маневрового паровоза, он и подбросил до сортировки.
Несколько часов бродил Круглов по путям, забитым составами, сверял номера вагонов, но своих шести не обнаружил. И поехал дальше, коченея на подножке пригородного поезда, до первой остановки. Снова искал вагоны с драгоценной штамповкой, и снова безуспешно.
Десятки разъездов тщательно обшарил Круглов, обходя все до единого пути и тупики, где стояли вагоны. Никто не препятствовал ходить по шпалам, да и не до него, видно, было станционным работникам. У них по горло своих неотложных дел, к тому же не каждый стремится без особой надобности выползать на лютый вьюжный ветер. А вот на станции Кузино дело обернулось круто. Начальник - низкорослый человек с близко сидящими злыми глазами, поманил Круглова пальцем-закорючкой и спросил:
- Кто такой?
- Как кто? - от неожиданности растерялся Круглов. - Представитель энского завода. Груз свой ищу. А ты кто?
- Не хватало, чтобы всякий пришлый задавал вопросы. Документы! - потребовал начальник.
Круглов вспылил:
- Буду я каждому документы показывать! Чеши отсюда и не отрывай от дела.