Рек он (Ахиллес. – В. Ш.); как вдруг под упряжью конь взговорил бурноногий,
Ксанф, понуривши морду, и пышною гривой своею,
Выпавшей вон из ярма, досягнув до земли, провещал он
(Вещим его сотворила лилейнораменная Гера.):
"Вынесем, быстрый Пелид, тебя еще ныне живого;
Но приближается день твой последний! Не мы, повелитель,
Будем виною, но бог всемогущий и рок самовластный.
Нет, не медленность наша, не леность дала сопостатам
С персей Патрокла героя доспех знаменитый похитить:
Бог многомощный, рожденный прекрасною Летой, Патрокла
Свергнул в передних рядах, и Гектора славой украсил.
Мы же хотя бы летать, как дыхание Зефира, стали,
Ветра быстрейшего всех, но и сам ты, назначено роком,
Должен от мощного бога и смертного мужа погибнуть!"
С сими словами Эриннии голос коня перервали.
Мрачен и гневен, к коню говорил Ахиллес быстроногий:
"Что ты, о конь мой, пророчишь мне смерть?
Не твоя то забота!
Слишком я знаю и сам, что судьбой суждено мне погибнуть
Здесь, далеко от отца и от матери. Но не сойду я
С боя, доколе троян не насыщу кровавою бранью".Рек – и с криком вперед устремил он коней звуконогих.
Вот этот кусок текста, он говорит о доблести, то есть истинный конец предчувствуется и с неизбежностью наступает в предсказании.
Вот поэтому мы понимаем, что отсутствие конца в "Илиаде" как бы мнимое.
Все слушающие певца знают миф. Вся аудитория как бы едина по своему знанию мифологии. Предупреждения, которое сделал конь, достаточно. Он напоминает о том, что все знают. Он будет спутником человека, идущего на смерть.
Ахиллес как бы сам приготовляется к смерти. Он стремительно встает, выбирает овцу; сам колет дрова, делает все, что нужно для жертвоприношения и для последней еды. Он запрягает коней.
Люди оплакивают Ахиллеса.
Гекуба оплакивает Гектора.
Андромаха оплакивает мужа и свою будущую судьбу.
Конец "Илиады" говорит о гибели Гектора. Отец убитого не упрашивает богов.
Гнев Ахиллеса исчерпан. Идет погребение, тщательно ритуально соблюденное, и на этом кончается поэма, первое слово которой – Гнев.
Значит, нельзя сказать, что "Илиада" не имеет конца. Не описана только гибель победителей.
Нужно различать две вещи.
Конец для героя.
И конец для поэмы.
Поговорим о близком, о всем нам известном – о "Евгении Онегине". В самом конце поэмы Пушкин говорит о том, что конца не будет. Он даже как будто радуется отсутствию конца.
И странно, что его высказывание повторил в предисловии к "Войне и миру" Толстой, Лев Николаевич говорил, что традиционная развязка отнимает смысл у процесса завязки. Он жалел, что произведения кончаются смертью, но указывал нам, что смерть одного героя переносит интерес на других героев.
Напомним, что для исполнителей наших былин ясно – герои умерли. Смерть Ахиллеса не препятствие тому, что после "Илиады" появилась "Одиссея".
То, что это написано было одним человеком, кажется, проверено даже машинами.
Правда, мыслящие машины малопригодны для вычислений свойств художественных произведений, потому что они мыслят именно так, чтобы не ошибаться.
Десять лет писал Пушкин "Евгения Онегина". Исчезло его поколение, его смыли в Сибирь, исчезло эхо.
Пушкин остался один, как Арион, спасенный дельфином.
Он допевал свою песню, которой суждено было звучать без конца. Он допевал ее на одинокой скале и сам сушил пропитанные водой одежды.
Толстой говорил, что развязки старых романов (они кончались обыкновенно браком) неправильны. Потому что брак – это только завязка, а никак не разрешение какого-то конфликта.
Когда-то Аристотель сказал, и я начал этот разговор его словами, что целое – это то, что имеет начало, середину и конец. Но поэзия не знает концов. Судьба Ахиллеса известный миф. Он известен даже коням Ахиллеса. Но она не представлена в действии, она предсказана, но не осуществлена. И путь Одиссея в "Одиссее" не кончился. И можно только повторить, что смерть героя – это перенос интереса на другого героя.
Пушкин любил свою повесть, свою поэму "Бахчисарайский фонтан".
Фонтан, который не пересох и сейчас, "фонтан слез". Капли воды с одного острия падают на другое острие, испаряются.
Грустный фонтан.
Пушкин кончает "Евгения Онегина" так:
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал…
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый идеал…
О, много, много рок отъял!
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
Многие люди говорили и писали: как же так, нет конца. Онегин оставался живым. Жива оставалась Татьяна. Но поэт смог только отодвинуть жизнь. Все оказывалось не развязками, а перипетией. Его Онегин не имел права жить в Петербурге и в каком-нибудь другом месте. Разве только в Сибири. Татьяна сказала, и убедительно сказала, сказала как будто беззащитно:
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Здесь ему "вреден север" (В. Ш.).
Но не могу я так быстро расстаться с темой, над которой так много думал.
Когда-то, когда мы были молоды, шла очень недолго опера "Победа над солнцем". Опера была написана Маяковским и Хлебниковым, роль ведущего исполнял Крученых, ныне тоже мертвый. В начале представления двое силачей раздвигали занавес и говорили: "Все хорошо, что хорошо начинается". – "Кончается", – поправлял кто-то их из зала. И голос со сцены говорил: "Конца не будет".
Русская литература, великая русская литература не имеет концов.
Пушкина уговаривали докончить "Евгения Онегина".
Но Пушкин знал, произведение не имеет конца. Он приветствовал людей, которые отодвигают от себя бокал недопитым. Он восхвалял себя как человека, который вдруг сумел расстаться с жизнью, "как я с Онегиным моим". Это оказалось пророчеством. Пушкину предсказан был конец. Он не дописал своей жизни и не мог дописать о построении ненапечатанных глав, глав, которые были зашифрованы, где говорится о декабристах, названных по именам. В их среде находится Евгений Онегин.
Пушкин сделал рисунок.
Вот этот рисунок. Он вместе с Онегиным стоит, облокотившись о тяжелые граниты Невской набережной, на фоне Петропавловской крепости. Место, где были повешены декабристы.
Евгений Онегин должен был погибнуть с людьми своего времени. К этому ведут упоминания о людях, с которыми начата прочитанная поэма, или роман в стихах. Их нет. Они окончены и не окончены, потому что работа их не окончена. О них писал Пушкин, начиная "Бахчисарайский фонтан" – фонтан слез – эпиграфом:
Многие, так же как и я, посещали сей фонтан;
но иных уже нет, другие странствуют далече,Сади
Евгений Онегин продолжал существовать, как бы изменяясь, в цитате. Цитата стала словами самого поэта:
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Но эта цитата была дана как бы для отвода глаз.
Истинная гибель Онегина перебила бы историю Татьяны. Она была невыразима, несоизмерима с неудачей любви, слишком поздно осознанной.
"Евгений Онегин" не окончен. Поэма, которую начинал Пушкин, была окончена.
Вы скажете, возможно: как так?
Возможно, даже скажете: какая поэма?
Отвечу: заданная поэма.
Ведь это было уже предсказано; предсказано при появлении: "Вот поэма, которая, вероятно, не будет окончена".
Великая русская литература умеет не создавать концы.
Анна Каренина, счастливая, почувствовавшая дома счастье, обеспокоенная, но еще счастливая, ехала в бурю в поезде из Москвы в Питер. Буря описана могуче; так не описывал ее никто в прозе. Анна Каренина читает английский роман про какого-то английского баронета, который достигает в конце романа своего английского "баронетского" счастья, счастливой жизни в своей усадьбе.
Но концы романов великих английских писателей – ложные концы.
Счастливых концов литература, большая литература не знает.
Когда-то молодой Чехов дал в юмористическом журнале перечисление того, о чем нельзя писать. Там были слуги, верные слуги, которые преданы господам. Там было много счастливых концов.
Но сам Чехов не давал счастливых концов. "Вишневый сад" кончается тем, что все уехали из дома, кругом которого рубят вишневые деревья. А слуга остался. И он говорит, что человека забыли. Это – тот самый человек, тот верный, счастливый слуга, который должен быть в романе англичанина.
Счастливые концы будут у другого человечества – у счастливого человечества, которое сумеет жить без войны, которое создаст другую любовь, о которой мечтал Маяковский, которую отвергал Блок.
Блок писал: "О, разве, разве клясться надо в старинной верности навек?"
А перед этим он писал: "Да, есть печальная услада в том, что любовь пройдет, как снег".
Приходит весна. Птицы, те, которые не улетают, чувствуют солнце. Иначе чирикают. Иначе сидят на ветках. Прилетят другие птицы, которые умеют улетать от зимы, но верно возвращаются на старые гнезда.
Поэты редко умирают стариками. А если они доживают до глубокой старости, то они оказываются министрами маленьких государств и создателями старой драмы, основанной на переделке кукольной драмы. Я говорю о "Фаусте" и о Гёте.
Не надо бояться ни смерти, ни жизни. Надо дописывать книги, в которых не умеешь описать предсказания будущего.
Но будущее существует.
Змеи вырастают из своей старой шкуры, потому что шкуры не умеют расти. Старый чехол змеи сбрасывается, он зовется выползнем. Это слово сказал Даль Пушкину. Пушкин смеялся.
Когда-нибудь старая литература станет выползнем прекрасным, как прекрасно старое искусство.
Искусство в множественности своих попыток, в долгих поисках путей протаптывает тропы, по которым когда-нибудь пройдет все человечество.
Заблуждения искусства – это энергия поиска. Это не танец и не шаманское заклинание, при котором шаман танцует, обвесив себя тяжелыми железными колоколами.
Искусство в бесконечных поисках свершения знает одно – не как кончить, а как увидеть.
Что такое счастливый конец?
Чехов писал, что тот, кто создаст новый конец для драмы без смерти или отъезда, тот будет величайшим человеком.
Чехов советовал, написавши рассказ и не прочитывая его, оторвать первые страницы, страницы завязки, но он умел еще и не давать завязок; Чехов умел заставить людей смотреть на вещи, которые его очищают без обмана.
Счастливый конец утверждает: жизнь не нуждается ни в переосмысливании, ни в переделывании.
– Я начал эту главу со слов Аристотеля.
– Так вот.
Значит ли это, что мы живем в нецелом мире?
5. Сюжет, перипетии и фабула. Пародирование, переосмысливание сюжета
I
Итак, есть две книги.
Первая – скажем – энергия заблуждения.
Мы группируем ее главным образом вокруг "Анны Карениной".
Вторая книга называется – скажем, – омертвление мифа или износ постройки.
То, что мы называем сюжетом, это хорошо найденная форма анализа предмета и рассказа о предмете.
Постепенно эта система становится жесткой.
Это точная и верная живопись века; но века тоже проходят.
Вторая книга – та, о которой мы только начали разговаривать.
…Итак, мы видим и знаем, что сюжеты сказок, новелл, романов и даже газетных сообщений повторяются, – они не повторяются, а по возможности изменяются, точнее отражая жизнь.
Но для точности приходится выбирать способ расположения материала, который одновременно и формирует материал и, к сожалению, ограничивает материал.
Он навязывает нам для темы подходящие слова.
Но в истории литературы существуют два явления: – продолжение – история – и овес, который прорастает сквозь рогожу. Вламывание в искусство новых материалов.
Я приведу пример.
Поговорим снова про "Декамерон".
Мы видим, что в "Декамероне" как будто есть три рода сюжетов.
Первый сюжет – прямые фиксации остроумия, ловких ответов и игра со словом; это первый и наиболее слабый элемент.
Второй элемент.
Рассказ о необыкновенных случаях, при которых люди необыкновенным способом выходят из затруднения.
Это эротические новеллы, в которых рассказывается, вернее, переписывается эротический сюжет, и потом он приобретает благополучный конец.
В греческом мире и в римском мире морские путешествия очень сложны: существует большое пиратство, женщин похищают, люди превращаются в рабов; это то, что в прямом виде даже сейчас существует в детских рассказах, например, в мечтах Тома Сойера у Марка Твена.
Третий элемент – пародирование сюжета.
Итак, при похищении женщины пиратами идет игра в опасность – мы хотим спасения женщины и не достигаем его; потом новое похищение, потом новое спасение, потом новое похищение, потом новое спасение, и потом опасность возникает снова.
Были даже случаи, что этот сюжет основывался на зависти богов – боги позавидовали женщине, очень красивой и всем известной, позавидовали и забросали ее приключениями.
Происходит отбор этих героев.
Герой должен быть беззащитен и по возможности не иметь личных черт.
Как идеал такого романа я приведу "Дафниса и Хлою".
Мужчина и женщина вместе и каждый в отдельности – раб; у них рабская судьба, легко изменяемая; но так как раб не вполне удовлетворяет чувству боязни за него, то происходит изменение приема.
"Дафнису и Хлое", например, присущи три рода опасности.
Женщина может быть похищена пиратами; она может быть выдана замуж или мужчина может стать любовником мужчины. Это тогда очень частый случай.
Но в конце надо кончить игру – и Дафнис и Хлоя, которых мы видели в одежде рабов, выходят как дети знатных родителей и радуются, что они наконец нашли конец.
То есть.
На реальном материале образовалась схема со схематическими героями.
Это доходит до романа, такого, как "Эфиопика". Роман осложняется показом невероятной судьбы, что показана в невероятной обстановке; в том числе не только экзотика, но и способы борьбы. Квалифицированный борец, грек, побеждает дикаря, зная точки для нанесения болевых ударов.
Возможен другой пример.
Берется тема о неверности женщины, о хитрости женщины, но в следующий момент идет изменение этой темы, она как бы выворачивается; я вульгаризирую то, что происходит.
У Боккаччо есть новелла: существует слабый старый мужчина, который не может удовлетворить желание своей молодой и к тому же красивой жены. Свою слабость он думает изобразить воздержанием и говорит, что идут все время праздничные дни и ведь тогда было бы непристойно.
Его жена случайно попадает в руки пиратов. Она попадает к главному пирату и становится его любовницей. Муж, традиционный, я бы сказал, чиновник, довольно богатый человек, собирает деньги и едет выкупать жену.
Жена отказывается следовать за ним. Жена ему говорит, что она была в пренебрежении. Если тебя выжать, говорит она, то не хватит на заправку салата. Но муж обещает стараться. Упрекает жену в разврате, в ошибке. Жена говорит: если говорить о чести, то это надо было делать раньше, а я остаюсь с тем, кто мне на самом деле муж.
Сюжет как бы перевернут.
Но надо как-то его кончить, хотя бы благопристойно.
Говорится, что первый муж умер.
Любовники обвенчались, стали формально мужем и женой. Значит, и волки сыты, и овцы целы.
Существует другой широко развитый пример изменения темы.
Мне нужно снова повторить новеллу Боккаччо про Алатиэль.
Новелла, излюбленная Веселовским; в ней рассказывается, как вавилонский султан, причем подразумевается владетель Александрии, направляет свою дочку с громадной свитой к другому царю, ее жениху. Корабль в бурю врезается в остров, гибнет свита, женщину спасает очень красивый человек, который вежливо угощает спасенную им женщину. Женщина не знает вина, не знает языка, она не может ответить на любовь, которую она понимает по улыбке. Но она выпивает и начинает показывать, как в Александрии танцуют танцовщицы.
Потом она попадает в постель и в пьяном виде, или, скажем, в состоянии опьянения, приглашает красивого человека к себе в кровать.
Так как она не знает языка, так как она не этой религии, у нее нет ощущения вины.
Но дальше идут восемь случаев, как она переходит из рук в руки.
Ее похищают, переводят, ей нужно согреть кровать.
Очень спокойные и реалистические мотивы.
В результате она, уже несколько усталая, видит слугу султана, который берется отвезти ее к отцу и учит ее, как рассказать о своем долгом отсутствии.
Она рассказывает, что корабль погиб, она была спасена женщинами-христианками, которые в своем монастыре поклоняются святому Встани, живущему у глубокой расщелины, и там ее с величайшими почестями считали женщиной, исполняющей истинные обряды.
Женщине, рассказу поверили.
Рассказ, между прочим, имеет юмористический характер, потому что это рассказывается в христианской стране про христианский монастырь.
Она попадает к жениху, для которого была предназначена, и узнает, что губы не снашиваются, а обновляются в поцелуях.
Эта новелла – пародия на Рим.
Но возьмем такого опытного знатока литературы, как Веселовский. Он описывает историю Алатиэль и говорит, что эта история вырывается из фольклора.
Что же произошло? Под этой басней скрывается новое отношение к тому, что считалось грехом и несчастьем.
Или в несчастье найдено удовольствие.
Такие изменения делаются довольно часто. Элемент пародии есть в "Золотом осле". Очень предприимчивый, любопытный и молодой человек обращен в осла и живет в этом виде с различными приключениями, которые в конце становятся эротичными.
У Диккенса в книге, которая впоследствии называлась "Посмертные записки Пиквикского клуба", господин Пиквик при первом своем появлении характеризовался так: "Посторонний наблюдатель… не нашел бы ничего особо примечательного в плешивой голове и круглых очках… но для тех, кто знал, что под этим черепом работает гигантский мозг Пиквика, а за этими стеклами сверкают лучезарные глаза Пиквика, зрелище представлялось поистине захватывающее. Восседал муж, проникавший до самых истоков величественных Хэмстедских прудов, ошеломивший весь ученый мир своей Теорией Корюшки, – восседал спокойный и неподвижный, как глубокие воды этих прудов в морозный день или как одинокий представитель этого рода рыб на самом дне глиняного кувшина".