--
И первая проснулась в доме мать, княгиня Арина Давыдовна, урожденная Попкова.
В муке рассвета мутные блики ложатся на пол и на потолок. За решетками окон светлый рассвет, а в темной комнате Арины Давыдовны темно, обильно наставлены шкафы, шифоньерки, комоды, две деревянных кровати под пологами. На темных стенах, в круглых рамках - едва можно разобрать - головные висят выцветшие портретики и фотографии. - И за пять минут до того как проснуться Арине Давыдовне, когда сладко еще храпит княгиня, бесшумно поднимается на своей постели сестрица Елена Ермиловна, урожденная Попкова, крестится одеваясь, причесывает облезшие свои волосы, - и бесшумно скользит по серым рассветным комнатам. Дом спит. Елена Ермиловна смотрит платье в прихожей, неслышно отворяет двери к спящим. - А когда кукукает кукушка, просыпается Арина Давыдовна, крестясь богатырской рукой. От постели, от княгини, от ног ее идет смрадный запах нечистого жирного человеческого тела.
- Ножки ваши, сестрица, чулочки надеть, - говорит Елена Ермиловна.
- Спасибо, сестрица, - отвечает княгиня басом. Моется княгиня по-старинному - в тазу. Потом старухи вместе вслух молятся, княгиня со стоном, с трудом трижды опускается на колени, - "Утренняя", "Царю небесный", "Отче наш", "Ангелу хранителю", "Богородице", - за ближних, за дальних, за плавающих и путешествующих. Елена Ермиловна говорит, вдыхая в себя воздух, - и говорит шипящим речитативом.
Марфуша бегает по комнатам и говорит всем одно и то же, заученное:
- Наталья Евграфовна! Вам в больницу пора, самоварик на столе, матушка браняца!
- Антон Николаевич! Вам на очередь пора, самоварик на столе, бабушка браняца!
- Ксения Львовна! На базарик вам пора, самоварик на столе, бабушка браняца!
Арина Давыдовна в столовой за дубовым столом режет хлебные порции и пьет чай. Елена Ермиловна бесшумно наполняет десятую чашку.
- Егор Евграфович вернулись ночью, привела их Марфонька, потом заходили они к Глебу Евграфовичу. Пропили они всю свою одежду. Глеб Евграфович им свою отдали… они им отпирали. - Елена Ермиловна говорит пришепетывая. - Борис Евграфович тоже заходили к Глебу Евграфовичу, а потом к папочке-князю. Папочка молились до утра. Наталия Евграфовна легли спать в двенадцатом часу, после обхода по улице опять шли с большевиком Архипкой Архиповым… Тоня тоже за большевиков стоит, разбили стакан и обозвали меня черным словом…
- Каким? - у Арины Давыдовны тяжело навалены губы одна на другую - и на третью; в глазах ее, некогда карих, теперь желтых, - власть.
- Стерьвой, сестрица.
- Угу!..
- Лидия Евграфовна с дочкою и Катерина Евграфовна вернулись из "Венеции" половина первого, были с ними Оленька Кунцова. В саду пели романсы.
- Угу… О, господи…
Как с цепи сорвался, забоцал ножищами по дому Антон.
- Марфушка, где моя сумка для хвоста?!. В столовой Антон шумно пьет жженую рожь, сопит и свищет, и ноги его, как подрастающий сеттер от блох, елозают под столом. Елена Ермиловна согбена у самовара.
- Здравствуйте, Тоничка, с добрым утром, - говорит она.
- С добрым утром, - отвечает сумрачно Антон, петушиным басом. - Я нынче пойду в союз молодежи записываться! А вы про что еще наябедничали бабушке?
- И-и-и, и не грех тебе? и не грех на старых людей?
- Знаем! Первейшая ябеда!.. Если бы ты была у нас во второй ступени, мы бы тебе каждый раз морду били бы и темную делали!
- Бурлак! Галах! - вот скажу сестрице…
- Вот и говорю, шпиенка… Давно уж в чрезвычайку пора! Вот скажу в союзе.
- Да разве я против советской власти?!
- Знаем!.. - Марфушка!.. где моя сумка для очереди?! - и опять по всему дому сорвались всяческие цепи.
В белом платье, чужая, молчаливая, пьет в столовой чай Наталия Евграфовна и уходит в больницу. Трехведерный самовар спел уже свою арию, смолкает, пищит, как муха у паука. Княгиня надевает шляпу-"капот" и с Марфушей и Ксенией идет на базар с узлами, продавать - те старинные платья, что остались от бабушек. С ними с базара придут татары в новеньких галошах, и все спустятся в кладовую. В кладовой пахнет крысами и гнильем, стены уставлены ящиками, баулами, чемоданами, висят огромные ржавые весы. Татары будут вскидывать на руке старинные ручной работы шандалы, серебро, фарфор, проеденные молью уланские, гусарские, кавалергардские, просто дворянские и сивильные мундиры (князей Ордыниных) и бекеши (купцов Попковых), будут хаять хладнокровно, назначать несуразное и тыкать своими сухими ручками, чтобы хлопнуть по рукам. Княгиня наткнется на забытую свою, от молодости оставшуюся, безделушку и будет горько плакать, пряча безделушку, чтобы продать ее в следующий раз. Потом татары поталалакают по-своему, набавят, княгиня сбавит, ударят по рукам (обязательно ударят по рукам!), татары привычно-проворно свернут купленное в кокетливые тючки, заплатят тысячи из пузатых бумажников и поодиночке (обязательно поодиночке!) уйдут задним ходом под гору, блистая на солнце новенькими своими галошами. А княгиня будет плакать в кладовой, вспоминая найденную безделушку и связанное с ней.
В антресолях - из рода в род повелось у Попковых и Ордыниных - девичья часть, живут дочери. Низки здесь потолки и светло здесь - белы стены и квадратные оконца открыты. Девушкой в осьмнадцать лет вышла Лидия замуж тут же в Ордынине за помещика Полунина, - и ушла от него скоро, сменяв на Москву, на Париж (в Париже и родилась Ксения), встретилась и сошлась с кавалергардом, и с ним разошлась, а сейчас же после этого встретила артиста Московского Императорского Большого театра, - и навсегда ушла в богему, - стала учиться петь, и ей удалось пение - к двадцати семи годам она поступила в тот же театр актрисой, где был и новый ее муж. Этого нового мужа она тоже кинула, но сцены не оставила и металась по воле господа бога и антрепренеров до тех пор, пока - Теперь она у матери. Младшая ее сестра, Наталья, вслед за ней, девушкой поехала в Москву, но свою жизнь сложила иначе: поступила на медицинские курсы к Герье и кончила их: - и у нее была первая глупая любовь, та, что сжигает всяческие корабли, но, если Лидия меняла любовь на любовь, - Наталия решила никогда больше не любить и осталась, чтобы быть лекарем, как написано у нее в дипломе, - и чтобы молчать.
И опять по всем комнатам ходит Марфуша и говорит безразлично:
- Самоварик на столе, матушка вернулись… Матушка браняца!
А за Марфушей издалека идет Елена Ермиловна, бесшумно и без спроса отворяет двери (и у нее такие происходят разговоры - "Рисуете, батюшка Глеб Евграфович?"- "Рисую, Елена Ермиловна". - "Ну, и рисуйте на здоровье, господь с вами!.." - "Читаю, курю, одеваюсь, иду, сержусь, ложусь спать", - говорят ей, и она всем отвечает: - "Ну, и читайте, курите, одевайтесь, идите, сердитесь, ложитесь - на здоровье, господь с вами!.."). Елена Ермиловна бесшумно просовывает голову в комнату Лидии.
- Одеваетесь, матушка?..
- Елена Ермиловна, сколько раз вам говорить, что это невоспитанно - заглядывать не постучавшись. - Идите! Я не разрешаю вам быть здесь. Идите!..
Елена Ермиловна бесшумно исчезает за дверью.
- Крыса какая-то домовая, - говорит брезгливо Лидия Евграфовна.
Катерина, самая младшая, помогает одеваться. Лидия Евграфовна в белой одной кружевной рубашке и в черных чулках, обтягивающих стройные ее ноги до бедер, полулежит в низком кресле. Рубашка съехала с плеча, видны круглые ее плечи и большая, еще красивая грудь с матовыми сосками. Катерина причесывает обильные ее рыжие волосы. У Лидии Евгра-фовны карие глаза, тонок горбатый нос, и она хищно-красива. Катерина, полная и вялая, одета в неряшливый капот, но волосы ее - тоже рыжие и обильные - причесаны пышно.
- А-а! - берет гамму Лидия, чтобы испробовать голос, и говорит: - Так ты покажись Наталии, или еще с кем-нибудь… Ты когда заметила?
- Да я думаю, месяц, - вяло говорит Катерина.
- Ну, если месяц, можно повременить. Fausse-couche - это очень просто. - Лидия интимно улыбается. - Это ты который раз?
- Второй.
- А кто он?
- Каррик. Военрук. Офицер, но партийный, но не коммунист.
- А тебе сколько лет?.
- Девятнадцать, скоро двадцать.
- Однако! Я в твоем возрасте мужа, как чумы, боялась.
- Вон Оля Кунц почти каждый месяц. У нее какая-то повитуха есть… очень дешево. Ты удивляешься, теперь всё…
- Нет, обязательно к доктору! Никаких повитух. И вообще аборт нисколько не полезен. Сегодня же ступай к врачу. Аах!.. - Лидия молчит долго, ломает руки и шепчет: - И опять такой длинный день, совсем ненужный, день, как пустыня… Ну, да, а я одна, одна! Есть сказка о царевне-лягушке, - зачем, зачем Иван-царевич сжег мою лягушечью шкурку?.. Ну, да…
А за открытыми оконцами в парке, над миром идет июнь. Над миром, над городом шел июнь, всегда прекрасный, всегда необыкновенный, в хрустальных его восходах, в росных утрах, в светлых его днях и ночах. В девичьих антресолях низки потолки, белы стены, и жужжат медвяные пчелы в открытых квадратных оконцах. Всякая женщина - неиспитая радость. Впрочем, Наталья… В это утро Наталья сказала матери, что уезжает вон из дома, в больницу. Утром же мать повстречала в коридоре Егора.
- Егор, поди сюда! Говори правду.
Егор медленно подходит к матери, стоит около нее, - руки его опущены, опущена голова, тоскование и стыд в красных его глазах.
- Егор, ты пил вчера? Пьянствовал?
- Да, - тихо отвечает Егор.
- Где деньги взял? Егор молчит.
- Где деньги взял? Правду говори!
- Я- Я пропил Натальину, Натальино пальто.
Мать коротко размахивается и бьет богатырской своей рукой по дряблой щеке Егора. Егор неподвижен.
- Вот тебе! Пошел вон и не смей от себя выходить. Не смей на музыке играть. Пошел вон! Молчать!
Егор согнувшись уходит. И тогда по комнатам несется свирепый крик Бориса:
- А я вот не хочу молчать! Вам пора помолчать! Надоело! Будет!.. Елена Ермиловна, Еленка! беги к Егору, крыса, и скажи, что я, Глеб, Наталья, - мы протестуем! беги, крыса!.. Мать, купчиха, ты!.. берегись!.. Марфа! водки!.. Мать, полканша, купчиха, - пойми твоим медным умом, что все мы с твоими робронами летим к черту!.. К черту, к черту все!.. Аа-ах!.. Егор, иди, сыграй, сыграй Интернационал!
- Молчать, большевик! Я мать, я учу!.. Я кормлю!
- Что-о?! ты кормишь?! краденое кормит, - грабленное!.. Марфа, водки!..
--
В темной комнате княгини - темно, обильно наставлены шкафы, шифоньерки, комоды, две под балдахином кровати. На темных стенах, в круглых рамках, головные висят выцветшие портретики и фотографии. Сумрачно опущены на окнах гардины. В золотых очках, княгиня стоит у раскрытого своего секретера, раскрыты пред ней отчетные ее книги: "Провизiонная", "Бой посуды", "Разсчетъ прислуги", "Бѣльевая", "Одежная", "Дѣтская".
В "Бой посуды" княгиня вписывает:
"Тоня разбил один стакан".
В "Дѣтскую":
"Наказан Егор, Наталья сошла с ума уѣзжатъ въ больницу жить изъ родительскаго Дома. Богъ ей Судiя, въ подарокъ Ксенiи десять ру."-
В "Бельевую" и "Одежную" княгиня вписывает проданное татарам и на базаре, и сумму ставит на приход в "Приходо-расходную".
И княгиня плачет. Княгиня плачет, потому что она ничего не понимает, потому что железная ее воля, ее богатство, ее семья - обессилели и рассыпаются, как вода сквозь пальцы.
- Вот в том тюрнюре, что продали сегодня, - говорит она в слезах Елене Ермиловне, - я в первый раз увидела княгиню-мать, когда приезжала невестой. У меня тогда была сирень в волосах, а был январь.
Впрочем, скоро княгиня уже не плачет. Она стоит у секретера с пером в руках, опираясь локтями о свои книги, и рассказывает о давно ушедшем, цепляя одно за другое, родное, свое, давно-и так недавно - прошедшее.
- Был у нас помещик, Егоров, полковник в отставке, охотник, девяти вершков. Приехал в усадьбу и - ни к кому… взял с деревни двух сестер-девок и обеих клал с собой спать, и по целым неделям пьянствовал, а то на неделю в лес на охоту. И ни к кому!.. Священник у нас был, от пьянства заговаривал, очередь к нему, вся паперть в пробках, - значит, перед заклятьем последний раз… Отец Христофор. Отец Христофор поехал к Егорову, уговаривать. Егоров визит отдал - в церковь к обедне приехал, послушал пение, да как заплачет, да как к священнику в алтарь, да татаркой отца Христофора, - в алтаре!.. И опять к своим девкам. Потом увидел меня на дороге и - сошел с ума, девок-сестер прогнал, остепенился, стал вести знакомство с помещиками, пить бросил, на балы ездил. Мне письма писал… А один раз приехал на бал - в шубе, и в чем мать родила - и потом в молитву опять ушел, а девки опять к нему…
И княгиня, и Елена Ермиловна глубоко вздыхают.
- Все, сестрица, теперь плошает… все, - говорит со вздохом Елена Ермиловна.
- Это верно, сестрица. Раньше не так было… раньше…
- Опять же супруг ваш, сестрица, от миру отказались.
- У князей Ордыниных все так. И отец Ордынин тоже так… Бывало, князь…
- Опять же детки, забота… Вон Антон Николаевич опять меня обругали черным словом.
- Каким?
- Шпиёнкой, сестрица.
--
И опять по всем комнатам ходит Марфуша и говорит безразлично:
- Уж накрыто на столе… Сейчас первое подам… Мамочка браняца!..
Обильное, знойное солнце идет в большие, закругленные вверху, окна зала, от света пустынным кажется зал. Глеб сдвинул свои эскизы в угол, загородил их ширмой: там, к стене обороченная, стоит его богомать. Глеб сидит за ширмой на окне, тихо в зале, от папиросы идет синий дымок. Тихо отворяется высокая двухстворчатая дверь, и осторожно идет к роялю Егор.
- Глебушка, не могу удержаться. Прости.
- Играй, Егорушка. Егор опускает модератор, играет что-то свое, тоскливое безмерно и целомудренное.
- Это я, Глебушка, для Натальи сочинил. Про нее… Матушка услышит…
- Играй, играй еще, Егорушка…
- А знаешь, Глеб!.. Знаешь, Глеб!.. Хочется мне на весь мир, без модератора, Интернационал заиграть!.. и - и вплести в него потихоньку "Гретхен", как Петр Верховенский у губернаторши в "Бесах", - это для матушки!.. и - для Бориса! А-эх!..
Глеб думает об архангеле Варахииле, платье которого в белых лилиях, - и больно вспоминает о матери… В темной комнате матери на стенах висят головные портретики, уже выцветшие и в круглых золоченых рамках; потолки в комнате матери закопченные, в барельефах амуров, и стены в штофных обоях. В комнате матери, перед княгиней-матерью, Глеб опускается на колени, протягивает молитвенно руки и шепчет больно:
- Мама, мама!..
У подъезда звонят, приносят из Москвы телеграмму Лидии Евграфовне:
"Здоровье целую Бриллинг".
Лидия шлет Марфушу с обратной телеграммой, и из кладовой в мезонин тащат баулы.
ДВЕ БЕСЕДЫ. СТАРИКИ
Знойное небо льет знойное марево. Зноясь на солнце на пороге у келий черный монашек старо-русские песни мурлычит. В темной келии высоко оконце в бальзаминах, несветлы стены, кувшин с водою и хлеб на столе среди бумаг, - и келия в дальнем углу, у башни, мохом поросшей. Попик, мохом поросший, сидит у стола на высоком табурете, и на низком табурете сидит против него Глеб Евграфович. Черный монашек песни мурлычит,-
Э-эх, во субботу, да день ненастный!..
Зноет солнце, пыльные воробьи чирикают. Глеб говорит тихо. Лицо попика: просалено замшей, в серых волосиках, глазки смотрят из бороды хитро и остро, из бороды торчит единственный пожелтевший клык, и голый череп, как крышка у гроба. Слушает хитренький попик.
- Величайшие наши мастера, - говорит тихо Глеб, - которые стоят выше да-Винча, Корреджо, Перуджино - это Андрей Рублев, Прокопий Чирин и те безымянные, что разбросаны по Новгородам, Псковам, Суздалям, Коломнам, по нашим монастырям и церквам. И какое у них было искусство, какое мастерство! как они разрешали сложнейшие живописные задачи… Искусство должно быть героическим. Художник, мастер - подвижник. И надо выбирать для своих работ величественное и прекрасное. Что величавее Христа и богоматери? - особенно богоматери. Наши старые мастера истолковали образ богоматери, как сладчайшую тайну, духовнейшую тайну материнства - вообще материнства. Недаром и по сей день наши русские бабы - все матери - молятся, каются в грехах - богоматери: она простит, поймет грехи, ради материнства…
- Ты про революцию, сын, про революцию, - говорит попик. - Про народный бунт! Что скажешь? - Видишь, вот хлеб? - есть еще такие, приносят понемножку! А как думаешь, через двадцать лет, когда все попы умрут, что станет?.. через двадцать лет!.. - и попик усмехается хитро.
- Мне тяжело говорить, владыко… Я много был за границей, и мне было сиротливо там. Люди в котелках, сюртуки, смокинги, фраки, трамваи, автобусы, метро, небоскребы, лоск, блеск, отели со всяческими удобствами, с ресторанами, барами, ваннами, с тончайшим бельем, с ночной женской прислугой, которая приходит совершенно открыто удовлетворять неестественные мужские потребности, - и какое социальное неравенство, какое мещанство нравов и правил! и каждый рабочий мечтает об акциях, и крестьянин! И все мертво, сплошная механика, техника, комфортабельность. Путь европейской культуры шел к войне, мог создать эту войну четырнадцатый год. Механическая культура забыла о культуре духа, духовной. И последнее европейское искусство: в живописи - или плакат, или истерика протеста, в литературе - или биржа с сыщиками, или приключения у дикарей. Европейская культура - путь в тупик. Русская государственность два последних века, от Петра, хотела принять эту культуру. Россия томилась в удушьи, сплошь гоголевская. И революция противопоставила Россию Европе. И еще. Сейчас же после первых дней революции Россия бытом, нравом, городами- пошла в семнадцатый век. На рубеже семнадцатого века был Петр…-
(- Пéтра, Пéтра! - поправляет попик.)
…- была русская народная живопись, архитектура, музыка, сказания об Иулиании Лазаревской. Пришел Петр, - и невероятной глыбой стал Ломоносов, с одою о стекле, и исчезло подлинное народное творчество…-
(- Эх, во субботу! - в зное снова мурлычит монашек.)
- …- в России не было радости, а теперь она есть… Интеллигенция русская не пошла за Октябрем. И не могла пойти. С Петра повисла над Россией Европа, а внизу, под конем на дыбах, жил наш народ, как тысячу лет, а интеллигенция - верные дети Петра. Говорят, что родоначальник русской интеллигенции - Радищев. Неправда, - Петр. С Радищева интеллигенция стала каяться, каяться и искать мать свою, Россию. Каждый интеллигент кается, и каждый болит за народ, и каждый народа не знает. А революции, бунту народному, не нужно было - чужое. Бунт народный - к власти пришли и свою правду творят - подлинно русские подлинно русскую. И это благо!.. Вся история России мужицкой - история сектантства. Кто победит в этом борении - механическая Европа или сектантская, православная, духовная Россия?..
Зноет солнце. Глеб молчит, и говорит поспешно попик: