- А бывают приспособленцы, льстецы, лгунишки, которым невозможно верить, у них что ни слово, одна брехня, и такие вот люди среди нас, они словно микробы распространяются неведомо как и до того осязаемо…
Ольга говорила страстно, убежденно. Наверное, Олегу Алексеевичу было невдомек, что ей известно недавнее его выступление на общем издательском собрании. Ольга узнала случайно, как горячо ратовал Олег Алексеевич на собрании за искренность и полную правду, а сам-то, сам известнейший хитрюга и проныра, пробы ставить негде.
- Слушайте, - воскликнул Олег Алексеевич. - Да вы же умница, даю слово! - От полноты чувств он даже руку ей поцеловал, забыв о котлете по-киевски, зябко стывшей на его тарелке. - Да я же сам об этом же частенько думаю…
Печальная улыбка скривила Ольгины губы:
- Вы думаете, я думаю, а дальше что? А воз и ныне там, и все равно, этих самых лжецов, подхалимов, двурушников, льстецов куда больше, чем нас, честных и порядочных…
- Еще как больше, - горячо подхватил он. - Их тьмы и тьмы!
Облегчив таким образом душу, Олег Алексеевич принялся за свою котлету, а Ольга обернулась к соседу с другой стороны. То был старый московский журналист, некогда, в ранней юности, работавший в "Русском богатстве", помнивший Власа Дорошевича, Амфитеатрова, даже несколько раз ему посчастливилось узреть самого Владимира Галактионовича Короленко. С этим, казалось, много проще, старик был мягкосердечен. И она чувствовала, питал к ней неподдельное расположение.
- Умоляю вас, - шептала Ольга в его большое, заросшее странным, почти младенческим пушком ухо. - На вас вся надежда, понимаете, у вас на рецензии мой сборник, самый мой первый…
- И вы еще спрашиваете, - с упреком промолвил он. - О чем вы заботитесь, дорогая моя?
Банкет проходил как, наверно, все банкеты на земле. Было шумно, тосты сменяли друг друга. Собравшиеся хвалили Всеволожского, его талант, его верность восемнадцатому веку, его принципиальность и общеизвестную доброту. Само собой, каждый, восхвалявший виновника торжества, обращался и к Ольге, призывая всех любоваться прелестной женой нашего дорогого, которому неслыханно повезло в личной жизни…
Всеволожский неловко улыбался, не выносил, когда хвалят в лицо, пожимал чьи-то руки, чокался с протянутыми бокалами и, пробормотав несколько слов, садился. Он был явно не в форме, недаром так не хотелось устраивать банкет.
Зато Ольга чувствовала себя как рыба в воде. Бесконечно улыбалась, отвечала на комплименты, обращенные к ней, причем отвечала обдуманно и умно, не придерешься, потом и сама произнесла речь, посвященную Всеволожскому, говорила о его таланте, о его человеческой чуткости, о внутреннем такте, о том, как она многим в своей жизни обязана только лишь ему одному…
Все были растроганы. Всеволожский, сентиментальная душа, не скрывая, вытирал глаза, многие поздравляли его:
- Что у вас за жена, какое же это счастье!
И все было хорошо, прекрасно, лучше, кажется, и быть не может…
А ночью ему стало плохо. Вдруг проснулся от страшной боли в сердце, оно болело так сильно, что, казалось, еще немного, и разорвется, не выдержит боли.
Он застонал, тихо, но Ольга услышала.
- Что? Что такое?
Мигом вскочила с постели. Немедленно вызвала "скорую", сама села возле его постели, взяла его руку в свои ладони.
- Все будет хорошо, - говорила. - Не беспокойся…
- А я не беспокоюсь, - слабо, едва слышно ответил он. Попытался улыбнуться и не смог.
"Скорая" приехала довольно быстро, врач сразу определил - в больницу, как можно скорее.
- Что вы подозреваете? - спросила Ольга.
- Не подозреваю, а почти уверен, - ответил врач.
Она спросила:
- По-вашему, это инфаркт?
Он сказал:
- Скорей всего.
В больницу Ольга поехала вместе с Всеволожским. К счастью, больница оказалась не очень далеко от дома, на Красной Пресне. Всеволожского положили покамест в коридоре, на каталке. Ольга стояла все время рядом, не спускала с него глаз. Потом потерлась щекой о его щеку.
- Я буду с тобой, не уйду никуда…
Была уже ночь, в коридоре тускло горела хилая больничная лампочка, бесшумно сновали сестры в белых, туго подпоясанных халатах, переговариваясь не по-ночному трезвыми голосами.
Ольга остановила одну сестру, лихо пробегавшую мимо:
- Врач скоро придет?
Сестра повернула к ней пухленькую, почти детскую мордашку.
- Все ушли, кроме дежурного врача, - проговорила, убегая. - Только его здесь нет…
- Где же он? - крикнула вслед Ольга, но так и не дождалась ответа. Снова подошла к Всеволожскому.
- Ты не беспокойся, сейчас я врача раздобуду, хоть из-под земли, а раздобуду, приволоку сюда…
Должно быть, она разыскала бы врача, но в эту минуту он сам появился в коридоре, худощавый, уже немолодой, озабоченный и, как, наверное, все врачи на свете, дежурящие ночью, с безмерно усталыми, как бы загнанными глазами.
Ольга бросилась к нему:
- Доктор, умоляю, помогите…
Схватила за рукав халата, подвела к Всеволожскому.
- Это мой муж, знаменитый литературовед, его знают во всем мире, и вот, поглядите, не могут даже положить в палату, положили в коридоре. Да что же это такое? Как можно так?
Растрепанная, не успела причесаться, разгневанная, уже не в силах сдержать себя, она казалась старше своих лет. Глаза ее метали грозные молнии, тяжелый подбородок словно бы стал еще тяжелее и весомее.
- Сейчас, - вдруг смиренно проговорил врач. - Одну минуту.
Не прошло и десяти минут, как Всеволожского перевели в палату на четверых. Врач сам выслушал его, сделал укол, чтобы он заснул, сказал Ольге:
- Не волнуйтесь, надеюсь, справимся…
Ольга поправила подушку, подоткнула тощее больничное одеяло, спросила Всеволожского:
- Ну, как тебе сейчас?
- Значительно лучше, - ответил он. - Не беспокойся.
- Уверяю тебя, поправишься, - сказала Ольга. - Все будет хорошо.
- Не сомневаюсь, - ответил он. - Иди, Олик, домой, уже поздно.
- Скорее рано, - возразила Ольга, глянула на часы. - Десять минут третьего.
- Я буду беспокоиться, - сказал он. - Как ты доберешься? Сейчас темно, одна на улице…
- Не тревожься за меня, не пропаду, - сказала Ольга.
Он пристально посмотрел на нее. Самая дорогая, самая близкая женщина, уже не очень молодая, прошла, сгинула свежесть молодости, вон и морщинки под глазами, и рот впал, и овал уже не тот, едва заметные наметились брыли, которые в недалеком будущем грозят стать еще больше, и станет тогда овал лица, что называется, обвалом лица, и подбородок кажется тяжелее, сильнее выступает вперед, и все равно дороже, ближе, любимее нет никого.
- Дай мне твою руку, - попросил он, прижал к губам теплые, сильные пальцы. - Ты кого хочешь можешь уговорить и заставить делать то, что тебе угодно.
- Могу, - спокойно согласилась она.
* * *
Спустя полгода после выхода книги, первой ее книги очерков, Ольгу приняли в Союз журналистов. В скором времени она сама вызвалась вести общественную работу в Союзе, а почему бы и нет? Ей поручили организовывать концерты и различные тематические вечера. Работа нравилась Ольге, это было по ней, кроме того, временем она сейчас располагала, Всеволожский окончательно поправился. Со дня его инфаркта прошло уже около полутора лет, он подлечился в санатории и вполне прилично себя чувствовал.
Ольга умела не только завязывать нужные связи, но и сохранять видимость доброго приятельства с мужчинами. С директором издательства, выпустившего ее книгу, у Ольги сложились дружеские, непринужденные отношения, порой при встрече Олег Алексеевич, задержав ее руку в своей, вкрадчиво спрашивал:
- Когда же будем, дражайшая моя, издавать следующую книгу?
- Скоро, скоро, - бросала Ольга. - Работа уже кипит вовсю.
С ним можно было не церемониться, он был уже отработанный материал, так же, как и редактор ее книги, который, по слухам, собирался уходить из издательства, как и старик-рецензент, написавший не рецензию, а восторженный панегирик на ее рукопись.
Со всеми была мила, приветлива, но и только, постепенно, по мере того как они становились не нужны ей, она списывала их со счетов, на очереди было совсем другое: Готовцев, популярный, широко известный обозреватель.
Она познакомилась с ним еще тогда, когда Всеволожский был на реабилитации после больницы, в доме отдыха в Успенском. Однажды, гуляя с Всеволожским в тамошнем парке, Ольга увидела высокого плотного мужчину, который бережно вел под руку женщину в красивом, апельсинового цвета, пушистом халате.
- А вот Готовцев, - сказал Всеволожский, - тут у него жена поправляется после операции камней в желчном пузыре.
Они подошли ближе.
- Познакомьтесь, Валерий, - сказал Всеволожский. - Это моя жена.
- Очень рад, - сказал Готовцев без улыбки. - А это моя жена.
Несколько шагов все четверо прошли вместе по дорожке, которая вела к центральному входу.
Ольга успела хорошо рассмотреть обоих, и мужа и жену Готовцевых.
Всеволожский спросил после, какое на нее впечатление произвел Готовцев, Ольга ответила:
- Не победитель сердец, но человек, видно, примечательный.
- Примечательный и очень знающий, - согласился Всеволожский. - К тому же талантливый, на мой взгляд, хорошо пишет и интересно выступает.
Готовцев время от времени выступал по телевизору, Ольга не раз слушала его и думала: наверное, его узнают на улице, потому что у него характерная внешность.
Он был высокий, темноволосый, крупное тяжелое лицо словно бы несколько набрякло, неопределенного цвета глаза прятались за очками в толстой оправе. Хмурый, медлительный, немного неповоротливый, он выглядел старше своих сорока шести лет, в густых, коротко стриженных волосах серебрились седые нити, наверное, через года два, не больше, ему суждено было окончательно поседеть.
Его жена, наверное, немного моложе его, должно, в молодости была очень красивой, и теперь, несмотря на болезненную бледность, казалась миловидной; бархатистые щеки, слегка подкрашенные ресницы оттеняют карие с голубыми белками глаза.
- Сейчас у меня уже все позади, - оживленно рассказывала Ада, жена Готовцева. - Но что было, что было! - Прижала к щекам ладони, покачала головой. - Операция продолжалась полтора часа, можете себе представить?
- Ладно, Ада, не переживай так бурно, - пробасил Готовцев, у него был густой, медленный голос, четко произносивший слова. - Теперь уже все позади.
Ольга поймала его взгляд, сквозь очки он смотрел на жену, улыбаясь.
"А он ее любит, - поняла Ольга. Ей стало завидно, точнее, как-то не по себе. Черт побери, вот какого мужика сумела оторвать себе эта бабенка, в общем-то, кажется, вполне заурядная, ничем особенным не выделяющаяся".
Однако, само собой, мыслей своих Ольга не выдала, напротив, постаралась быть с этой самой Адой как можно любезнее и приветливей.
Мужчины пошли вперед, она с Адой отстала. Глядела сочувственно на Аду, слушала бесконечный рассказ о том, как однажды вечером у Ады начались боли, она, терпеливая, все ждала, что боли кончатся, принимала различные болеутоляющие лекарства, но ничего не проходило, боли становились все сильнее и непереносимей, и вот, в результате, "скорая помощь" отправила ее в больницу, где она попала в руки лучшего специалиста по желчному пузырю и печени профессору Зайцеву, и тот сказал ей: еще несколько часов, не больше, и уже было бы поздно…
Ольга качала головой, хмурилась, страдальчески расширяла глаза, временами произносила: "ай-ай-ай", "что вы говорите?" "какой ужас", Ада продолжала рассказывать дальше, упоенная собственным рассказом.
- Потом меня привезли сюда, уже на реабилитацию, и Валя каждый день приезжает ко мне, а я постепенно поправляюсь, знаете, это такое чудесное чувство, словно снова, впервые родилась…
Голос у Ады был нежный, мелодичный, если закрыть глаза, можно было принять его за детский.
Должно быть, Ада не была эгоцентриком, просто, подобно больным, перенесшим тяжелые заболевания и сумевшим избежать опасности, была говорлива, повторяя по нескольку раз все перипетии своей болезни, подробности послеоперационного периода.
"Кажется, у меня начнется от нее морская болезнь", - подумала Ольга, оставаясь по-прежнему любезной, внимательно слушающей и до того сочувствующей каждому слову, что дальше некуда…
Они поравнялись с мужчинами. Готовцев спросил жену:
- Тебе не холодно?
- Нет, ни капельки.
"Как он может жить с такой примитивной бабой? - удивилась Ольга. - Она же все время играет в девочку, не понимает, что ей это вовсе не идет!" Нежно улыбалась Аде:
- Вы точно так же говорите, как Рина Зеленая, честное слово, только у вас гораздо обаятельнее получается…
Готовцев сказал:
- Ей в ранней молодости прочили карьеру артистки. Не захотела.
- Потому что в тебя влюбилась, - Ада легко вздохнула, с улыбкой глядя на мужа. - Так влюбилась, что себя не помнила, я ведь его только увидела и сразу поняла: мой, только мой, ничей больше, а тут экзамены подходят в театральное училище, первый экзамен чуть ли не через неделю, а Валя говорит: "Решай, дорогая, еду в Бразилию, поедешь со мной?"
Она передохнула, вытянув вперед губы, как бы посылая мужу воздушный поцелуй.
- Ну, а мне что Бразилия, что Канарские острова, все без разницы, мне он был нужен, больше никто, и сцена тоже уже не нужна, я говорю: едем, Валя, куда хочешь, хоть в Бразилию, хоть на Чукотку, лишь бы вместе с тобой.
Готовцев глянул на часы.
- Уже поздно, ты разболталась, мать, пошли-ка обратно…
Когда Ольга приезжала к мужу, она почти каждый раз встречалась с Адой, иногда к ним присоединялся Готовцев, приезжавший на часок-другой навестить жену.
Ольге казалось, она поняла Аду: та вовсе не играет в девочку, не старается выглядеть наивной малюткой, просто такая, какая есть, вся как на ладони, может быть, не очень умная, балованная, но искренняя, живет за хорошим мужем, словно за каменной стеной. Ольга вспомнила: когда-то Гриша Перчик вычитал смешную поговорку в книге старинных поговорок и пословиц: "За хорошим мужем жена свинка-господинка".
Кстати, недавно повстречался ей на улице Гриша, давно они не виделись, он окончательно облысел, глаза заплыли, почти не видны на щекастом лице. Спросил Ольгу, как живет, она ответила: "Превосходно, у меня отличный муж". - "Рад за тебя, - сказал Гриша. - У меня тоже превосходная жена и двое детей. У тебя дети есть?" - "Нет", - ответила Ольга и помрачнела: она мечтала о ребенке, но, увы, Всеволожский не мог иметь детей, сказалась какая-то застарелая болезнь, во всяком случае, так он объяснил ей… "Жаль, - сказал Гриша. - Без детей жизнь неполная, а ты как считаешь?" - "Я считаю, мне пора, я тороплюсь", - ответила Ольга и быстро побежала в другую сторону, а он стоял, смотрел ей вслед. О чем он думал?
Как-то, приехав к Всеволожскому в Успенское, Ольга познакомилась с дочерью Готовцевых Светланой.
Светлана была высокая, плечистая, с размашистой походкой. Лицом удалась в отца, его глаза, темные, на взгляд жесткие волосы, черты лица несколько грубовато слеплены, большой, упрямый рот, густые брови, слегка нависшие над глазами веки.
Позднее, когда Светлана уехала, Ада спросила Ольгу:
- Как вам моя дочь?
- Очень мила, - неискренне отозвалась Ольга. Но Ада возразила ей:
- Милой никак ее не назовешь, скорее видной, вы не находите?
Но Ольга решила на всякий случай держаться своего определения:
- Она и видная и мила, бесспорно, уверяю вас!
Однако втайне не могла не согласиться с Адой: Светлана, разумеется, была не из красавиц, но некрасивой ее так же трудно было бы назвать. В ней зримо ощущался сильный характер, встречающийся довольно редко.
Почему-то она сразу же невзлюбила Ольгу, и сколько Ольга ни ластилась к ней, сколько ни обсыпала комплиментами, Светлана не реагировала ни на одно слово, оставаясь каменно-невозмутимой даже тогда, когда Ольга сравнила ее с Симоной Синьоре: "У вас, Светлана, так же широко расставлены глаза, как у Симоны Синьоре".
- Разве? - спросила Светлана. - Вот уж чего не замечала никогда.
- Да, да, я сразу же заметила, - горячо уверяла Ольга.
- Ну и пусть, - Светлана пожала широкими плечами. - Мне-то что?
"Неужто я не разгрызу тебя?" - Ольга нежно улыбалась Светлане самой своей обаятельной улыбкой, как бы идущей из глубины сердца.