Это было, кажется, на Камчатке, неважно, но все знают в подробностях, потому что Шеремет любит рассказывать такой случай. Потом сухогруз тащили с места семнадцать судов, а команду сперва высадили на маяк. И была там буфетчица, немолодая уже. Она так и осталась на маяке, стала Шеремету женой, родила троих: Верку, старшую, теперь-то Агееву, сына Константина и Елизавету, которая замужем за Иргушиным.
Шереметы приехали с полным хозяйством - лошадь, корова, гуси. И баба Катя сразу сговорилась с самим насчет молока, чтоб брать для Марии парное. Мария была в детстве слабая, простуживалась без счету. Баба Катя пришла на маяк с бидоном, но пришла рано. "Доит еще", - сказал Шеремет и поглядел на бабу Катю с мужской игривостью. А что? Баба Катя тогда была еще ничего, многие в мужья предлагались. Тот же Лялич. Ну, это другое дело. Просто всю жизнь был в бабе Кате соблазн, хоть красоты как раз не было. Это все прошлое дело.
Но тогда у них с Шереметом сразу пошел разговор вприскочку, слова скакали, как мячики, и было обоим весело от разноцветных слов, значенье которых - неважно. Может, надолго бы сохранилась меж ними легкость и будто игра, приятная для человека в любом возрасте, пока он женщина или там мужчина, а не просто - древность, но тут хлопнула входная дверь, и Шеремет сказал:
"Не пугайтесь, это моя жена".
В голосе его уже игры не было, а скользнуло что-то такое, чего баба Катя вначале не поняла.
Она сидела к двери спиной, смешливо - еще по инерции- смотрела на Шеремета и потому близко увидела, как он изменился. Редко такое увидишь впрямую на людях, люди - все же скрытный народ. А тут словно черным платком махнули перед Шереметом, и лицо его стало враз нежилым. Глаза Шеремета глядели теперь ровно и со спокойным льдом, лед этот был в глазах давним, нерастопимым. И вот уж баба Катя действительно испугалась- на кого глядели такие глаза. Вскочила неловко.
"Сидите себе, сидите", - сказала с порога жена Шеремета. И улыбнулась бабе Кате тихой улыбкой.
Зубы ее блеснули и сгасли, погасив лицо. Некрасива была жена маячиика: узкие глаза в припухлых коричневых веках, широкие щеки и низкий лоб. И платок был надвинут низко, будто нарочно скрывая черные, блескучие волосы, у Костьки - такие же, так от его волос девки плачут: ну, волосы! А она не снимала платка. И была еще в жене Шеремета тучность при невысоком росте, как в Верке. Но Верка тучность свою таскает легко, даже - с высокомерием, а мать глядела стесненно, набок клонила голову перед бабой Катей.
У бабы Кати у самой две девки росли - тыквы. Лидия- спасибо! - выдурилась с годами, подмажет где надо - вовсе дама с загадкой, а в школе все плакала, что другим, подружкам ее, мальчишки пишут записки, других зовут в клуб, толкают в сугробы, провожают домой, таясь. А ее не толкают, не дразнят, не провожают, а просто - сдувают у ней изложенья, обидно дружат, как с парнем. Оттого образовалось в Лидии скрытное самолюбие и обидчивость на пустяк, с детства.
А Мария так и осталась невзрачной, зато в бабу Катю смешлива, лупоглаза и пышно вспыхивает лицом, если краснеет, хорошея при этом. Но Мария сносит себя легко, весело смотрится в зеркало и в глаза людям, нет за нее женского беспокойства у бабы Кати.
Маленькой была Мария вовсе белобрысая крыска с косичками, остроноса, лупоглазость ее не красила, бабы в бане качали головой на Марию, предвидели ей трудность по главной линии. А Мария, если кто понравится - собака или пожилой Филаретыч, - говорила решительно: "Я на тебе женюсь!" Детские, конечно, слова, без смысла, а все равно сжималось сердце у бабы Кати.
Стесненно стояла на своем пороге некрасивая Анна Шеремет…
И тут баба Катя внутри себя охнула: дошло до нее, что сказал Шеремет. Не в том совсем смысле, как она поняла сперва: мол, не пугайтесь дверного скрипу, это просто жена. Нет, не в том. Это он перед бабой Катей так извинился, за Анну, что вот-де - такой красавец и удалец, а имею такую жену, вы уж не падайте в обморок, помилосердствуйте. На глазах, значит, предал жену перед случайной для себя женщиной, просто знакомой…
Такая злость поднялась в бабе Кате против Шеремета, который сразу для нее кончился как мужчина, что она вдруг сказала:
"Передумала я с молоком - далеко ходить…"
И ушла тотчас, взмахивая пустым бидоном.
А на следующее утро в дверь к Царапкиным постучали- дверь всегда не закрыта, свои, хоть знакомые, входят так. "Заходите!" - крикнула баба Катя. И вошел Костька Шеремет: "Мама вам молоко прислала, я могу носить". Сразу выскочила на разговор Мария, перевязанная накрест пуховым платком, вытаращилась на Костьку, сказала: "А Лида в школе. Ты со мной поиграешь?" Было Марии едва пять лет, а Костьке вроде двенадцать, можно дать больше - высок и независимо насмешлив глазами, будто уже взрослый парень и сознает себе цену.
Баба Катя еще не придумала - за каким бы делом услать Марию в другую комнату, чтоб потом не ревела, только раскрыла рот, чтоб услать. Тут Костька вдруг сел на корточки перед Марией, поглядел ей в лицо серьезно и без насмешки: "А во что?" - "Я тебя научу", - пообещала Мария. "Научи", - засмеялся Костька. Мария вцепилась в него худой крепкой лапкой, потащила в угол.
Часа три он у них просидел. Таскал на закорках Марию, делал ей корабли из старой газеты, мяукал котом и смеялся еще громче Марии. "Ой, опоздаю в школу!"- только и хватился. Мария провожала Костьку к порогу, блестя глазами. "Ты когда придешь?" - "Когда? - Костька подумал серьезно. - Завтра приду, сегодня уж не успеть". - "Я на тебе женюсь", - твердо пообещала Мария, обнимая его за ногу. Мягко высвобождая ногу, Костька засмеялся по-доброму: "Только не передумай!" Добавил для бабы Кати, улыбнувшись ей с пониманием, как сообщник: "На сестренку мою похожа, на Елизавету, только Лизка уж выросла".
Так Мария в пять лет выбрала себе судьбу. А что? Похоже - судьбу.
Вот что интересно с Марией: до Костьки она "женилась" на всех подряд, кто сейчас понравится. А как он появился, выказала вдруг упрямое постоянство: только на Костьке. И он ее звал "невеста", таскал за собой повсюду. Мариино детство, в безмужчинном дому, вышло оттого с привилегией - стояла за хилым ее плечом Костькина сила, Костькина насмешливость, Костькина крепкая слава заводилы-второгодника, с которым связываться накладно и непросто дружить, но всем хочется.
До сих пор не могла баба Катя взять в толк, как ухитрялся Костька оставаться на второй год: память у него была быстрая и завидная способность ко всякому делу. Сам же он объяснял: "А нарочно сижу - поджидаю Маришку". Поджидать все же - семь лет, кончил школу с собственной сестрой Елизаветой, ее дождался.
На маяк баба Катя больше не ходила. Но - по слухам, в раймаге всякий слух пробьется наружу - старик Шеремет с женой жил хорошо, ровно, хоть без ласки. В поселке с ней вдвоем он не бывал никогда, в кино там или на концерт в клуб, как другие, - это Шеремет все один. Анну видали только по магазинам, да в школу иной раз придет на собранье, сядет на последнюю парту тишком, все кивает учителю. Почти всегда ее сопровождал Костька, шел рядом с матерью дерзко, с колючим и взрослым вызовом, будто ждал: кто-то глянет на мать не так, тут уж он наготове - броситься и загрызть.
Впрочем, может, это бабе Кате больше казалось, тоже она мастерица придумывать, не хуже Лидии.
Наверное, старику Шеремету тоже было не все в своем дому так однозначно, как баба Катя ему приписывала. Изо всех своих детей - это знал весь поселок - старик Шеремет больше всех, до потери себя, любил старшую, Верку. Она одна возвышала на отца голос, говорила с ним капризно и с требованьем, как балованное дитя. Ей Шеремет сам покупал форму - дело неслыханное: сам приходил с Веркой в раймаг, Елизавета потом уж донашивала. Верку - а не сына - брал с собой на рыбалку, где Верка спала, вместо помощи, скучно ей это было - рыбалка с отцом. Без Верки, когда она стала гулять с женатым Агеевым, старик Шеремет не ложился спать, выходил ночью навстречу со светом, слова не сказал против Агеева, хоть Верка разбила семью.
А ведь Верка, единственная из троих, пошла в точности в мать: узкими глазами, толстым телом, всем обликом. И что-то толкало старика Шеремета любить изо всех именно Верку, выделять ее явно, баловать до порчи характера. Каялся через Верку, что ли?
Константин после школы отслужил армию на Сахалине и остался в Корсакове, женился там, взял женщину с ребенком, удочерил девочку. В сторону ушла вроде бы Мариина судьба, хоть письма от Костьки шли по-прежнему часто и были заботливы, подробны ко всем мелочам Марииной жизни. Не дождался невесту. Баба Катя согрешила несколько раз: прочла, даже всплакнула тихонько. Сама привязалась к Костьке, к ироду, почище Марии.
Мария как раз хлопала глазами, будто ничего не случилось. Слала Костьке посылки с икрой: "Это же девочке надо!" Фотографию его приемной дочери прикнопила над кроватью и всем показывала с дурацкой гордостью: "Это Костина девочка. Правда, хорошенькая?"
Неожиданно умерла Анна Шеремет. Переходила вроде грипп на ногах, уже ничего. А утром дочь Елизавета зашла навестить, Анна пожаловалась на боль под лопаткой, вообще - в левом боку, в левой руке, лицо серое, влажное - будто с жару, но жара нет. Елизавета уложила ее в кровать, сама побежала в поселок. Быстро вернулась с терапевтом Верниковской, но уже не застали живую. Мать лежала возле сарая в траве, неловко подвернув под себя руку, а в хлеву ревела корова Жданка и била рогами стену. Встала, значит, доить. Но не дошла.
Самого Шеремета не было дома: бил в то утро бакланов на мысе Типун, очень уж нежная в июне молодежь у бакланов, все бьют. Вернулся к вечеру. Известие принял стоя, только спросил: "Долго она?.." "Мучилась? - готовно подхватила терапевт Верниковская. - Нет, мы считаем - мгновенная смерть". - "Так", - сказал Шеремет. Подошел к откосу, швырнул бакланов в обрыв, сел на бревно тут же, в дом, где лежит жена, не зашел. Позже, через сколько-то, подозвал Иргушина: "Уведи всех с маяка, один буду". - "Может, Вере остаться?" - осторожно спросил Иргушин. "Один буду", - повторил Шеремет.
Оставили одного. К утру не было бы и Шеремета, если б Иргушин часа в два ночи не решил все же проведать, как там старик.
Маяк мигал как надо, подмаргивал в свое время пустому морю. Окна стояли темные. Резко светила в небе узкая, четко очертанная луна. Иргушин спешился поодаль от дому, Пакля не хотела ближе идти, отпрыгнула назад в кусты и заржала. "Погоди, подруга, - сказал и тишине Иргушин. - Чего-то мне это не нравится". На бревне Шеремета не было. Иргушин подергал дверь - изнутри закрыта, дотянулся до кухонного окна И сразу увидел старика Шеремета.
Шеремет сидел спиной к Иргушину, навалясь широким телом на стол, левая его рука в стылом свете луны царапала на столе клеенку, пальцы шевелились по клеенке бессильно и часто.
Инсульт случился в ту ночь со стариком Шереметом.
Вездеход не мог подойти к маяку: скально; тащили старика на руках по тропе, через сопку. Все же выдержал, крепкий. Верка - тут ей надо отдать справедливость - сидела в больнице возле отца безотлучно, взяла за свой счет на цунами, спала здесь же в палате, не выходя. Тогда была возле Елизавета. Но Шеремет все требовал Верку, показывал глазами. Левая половина его лица, не тронутая параличом, горевала и беспокоилась, если вдруг он не видел Верку.
Медленно шел старик на поправку, едва выцарапался.
Сын Константин, прилетевший сразу же с Сахалина, больше уже не вернулся в Корсаков, взял на себя маяк. Погодя развелся с женой: то ли не захотела она приехать, то ли Костька не звал - темное дело. Получил официальный документ о разводе, платит на девочку алименты, как на свою, это уж сам удочерил. После больницы забрал отца домой, на маяк. Агеев предлагал: к ним. Не очень решительно, но все-таки предложил. Шеремет сам выбрал - маяк. Старик ничего еще, крепкий, только прихрамывает, это осталось. И болтлив стал после болезни, чего за ним не было: с каждым, кто забредет на маяк, говорит подолгу, задерживает гостя всяким путем, кивает, где раньше бы оборвал.
С Марией Костька встретился хорошо, будто не уезжал. Ждет со смены возле узла связи, но быть наедине вроде бы не стремится, охотно сидит у Царапкиных - с бабой Катей, с прабабкой, лялькается с Иваном. Расскажет к случаю: "Дочка, как чемодан собирал, говорит: привези, папка, медведя с острова, буду с ним спать, он мягкий". - "Чего же развелся?" - грубо спросит Лидия. "Судьба дает повороты, - усмехнется Костька. - А что? Не надо было?" - "На судьбу спихнуть просто", - вздохнет баба Катя. "Ой, баба Катя, вы-то все понимаете", - засмеется Костька, и глаза у него, как в детстве, безмятежно нахальные, чистые. "Нечего понимать", - скажет тогда баба Катя.
А не понимает как раз. Ровно ходят с Марией, за ручку, как с девочкой мальчик. Но Костьке, вахлаку, двадцать семь, и Мария - не девочка, двадцать исполнилось, зарабатывает в узле связи несильно, а все же самостоятельно, ночью вскрикивает во сне, спит тревожно, не делится с бабой Катей, ни с Лидией, что у ней на душе.
Это баба Катя, наоборот, уважает, что не делится, - сама языком трезвонит в раймаге, но бабыкатин умный язык: до своего предела, дальше - силком не развяжешь. Со стороны, конечно, кажется все иначе. Пусть кажется.
Ничего не говорит баба Катя под руку любимой внучке Марии.
Иной раз Лидия скажет: "Опять на маяк? Гляди - доходишься! Такие на все способны!" - "Ой, Лида, на что?" - вытаращится глупая Мария. "На все", - упрямо повторит Лидия. "А какие - такие?" - не отступит Мария. Лидия чуть смутится: "Такие, красавчики…"- "Ой, разве Костя - красавчик? У него рот сбоку!" - засмеется Мария. "Гляди, досмеешься", - опять скажет Лидия. "Чего это ты?" - вступится молчаливый муж Юлий. "Молчи уж, - скажет Лидия с сердцем. - Он из тебя дурака делает, а тебе все - мягко". - "Просто Константин любит шутить", - разъяснит Юлий спокойно.
Сколько уж лет как свой Костька Шеремет у Царапкиных, а всегда у них с Лидией - отчужденность. Мария раньше пыталась мирить: так ведь не ссорились. Это баба Катя давно поняла - в чем дело.
Не потому Лидия девчонкой ревела, что подружек за косы дергают, кричат им под форточку глупости, выказывают вниманье. А ревела, что именно Костька ее не дернет, глядит - только как на сестру Марии. Особенно одна зима такая была: в седьмом классе. Только к дому еще подходит Лидия, уже знает спиной - тут ли он, нет. Сквозь стены его слыхала, вот нравился. Как у доски мямлит - и то нравилось, хоть обязательная в ученье Лидия презирала двоечников: унижают себя перед учителем, бормотаньем перед классом. А за Костьку не знала стыда, только - гордость, что бы ни сделал. Потому говорила с ним резко, осуждала принципиально на совете дружины, ставила общественное выше личного - поневоле ставишь, раз личного нет.
Однажды Костька на санках с ней съехал, где самая крутизна, - к Змейке: просто Мария не захотела, и он сел с Лидией. Лидия высоты боялась больше Марии, а села. Нечего помнить - даже не перевернулась. Но она помнит. Влажный снег у себя на губах - именно тот снег, с Костькой на одних санках; его вороньи волосы близко от своих глаз - рядом; коричневую шершавость его рукава, в который вцепилась, - все помнится…
Баба Катя тогда согрешила - влезла в дневник Лидии, который та для себя писала, как все девчонки в определенном возрасте. И без дневника было ясно, но все же. Костька был там зашифрован на каждой странице под буквой "К" - сложный, конечно, шифр. Слова о нем были детские, смешные слова - об разбитой Лидииной жизни, как он смотрел да чего кому сказал. Но нигде Лидия не писала, что этот "К" добрых полдня проводит у них в дому, и девочки "М" тоже не было в дневнике вовсе. То ли такое заземление противоречило высокому строю Лидииных чувств, то ли была тут похвальная осторожность, поскольку тетрадь лежала просто в столе и Мария тоже вполне была грамотная, не ровен час.
Баба Катя задумалась, но не нашла в себе, как поговорить с Лидией. И надо ли? Сожгла дневник в печке. Лидия долго искала тетрадку с какими-то важными записями - для контрольной, конечно. Спрашивала глухую прабабку, ругалась с Марией, чтоб не лазила к ней в стол. Мария божилась, что не заглядывала. Это, хоть тетрадка и не нашлась, заметно успокоило Лидию. Потом - вовсе забылось. Больше Лидия дневник не вела, хватило одного разу.
Вдруг недавно спросила у бабы Кати, ни с того ни с сего: "Ту тетрадку разорвала или как?" - "Какую - ту?" - удивилась баба Катя столь искренне, что сама ахнула про себя, - ну, артистка! Пока вырастишь девок- чему не научишься, вон - врать. Сама поняла сразу. "Значит, все-таки потеряла", - сказала Лидия, помедлив. "А ты получше гляди, растеряха", - пырнула еще баба Катя. Потом сколько-то времени пристрастно следила за Лидкой, вырастут - так они, тыквы, ведь того дурее, только гляди. Но вроде все было с мужем Юлием ладно. К Юлию баба Катя заботу все же удвоила, чтобы чувствовал дома любовь.
Все, конечно, прошло, прошлое дело.
Но когда сидит сейчас Константин Шеремет в компании с мужем Юлием, хочется Лидии - именно рядом с Костькой - видеть Юлия метким в словах, блестящим в поступках и мыслях, способным повернуть любой разговор, даже - совсем уж смех - будто выше ростом. Кажется порой, что быстрыми вопросами Костька подчеркивает перед всеми тугодумность и простодушную основательность мужа Юлия, в чем-то раздевает его перед всеми, главное - перед ней самой.
А простая беседа мужчин, ничего более.
"Как же ты штангу все-таки бросил?" - интересуется, например, Костька, просто - ему ж интересно.
"А чего - штанга, если разобраться? - основательно отвечает муж Юлий. - Железо! Вполне можно бросить, не ребенок. Я, Константин, к себе как к штангисту никогда серьезно не относился, что это для меня - главное дело.."
"Нет, я бы, пожалуй, не бросил на твоем месте, - щурится Костька. - Все-таки - чемпион…"
"Молодой, крепкий физически, ну, тренировался как зверь, семьи пока нет: вот и чемпион, - неторопливо объясняет муж Юлий. - Сегодня я, Константин, чемпион, а завтра, например, травма…"
"Завтра мне, может, кирпич на голову упадет", - смеется Костька.
"Тут таких домов нет, чтоб на голову", - без улыбки шутит муж Юлий, и Лидии кажется, что никто не понял - как шутку.
"Это верно, - щурится Костька. - Тут у нас тайга. Я из парилки выскочил позавчера, голый, хотел в ручей нырнуть. А медведь кету за баней лапой тягает, урчит, как кошка. Обернулся - я весь в пару, будто бог. Да голый! Испугался бедняга, как шарахнется в бамбуки.."
"А мне как раз остров нравится", - говорит Юлий.
"Часть суши, окруженная водой…"
"Чего же ты в Корсакове не остался?" - осадит Костьку Лидия.
"Мне климат вредно менять, - смеется Костька. - Я на маяке родился, а Юлий - человек городской…"
"Так, конечно, - серьезно разъяснит Юлий. - Но я в рыбнадзоре весь Сахалин объездил, иной раз месяцами без дома, потом - сборы, соревнования, адрес забудешь".
"Все ж - возвращался к ванной", - гнет свое Костька, цепляется к мужу Юлию, будто загоняет его куда-то.
"Ванная, конечно, была. Коммунальная, правда, квартира, с соседями, но комната солнечная, восемнадцать метров…"
"И выписался?" - невзначай вставит Костька.