"А как же? - удивится толстокожий муж Юлий. - Отметился в жилконторе как положено, комнату сдал, зачем ее держать, раз уезжаем, Лида сразу сказала - хочу домой".
"Ну и дурак, - скажет Костька весело. - Люди годами на кооператив собирают, чтобы было куда уехать. А ты сам сдал".
"Я мог бы, если хотел, через "Буревестник" двухкомнатную квартиру иметь на Комсомольской улице, только нам же это не надо…"
Так подробно он объясняет, словно отчитывается перед Костькой. Костька смотрит с прищуром, смеется как хочет над мужем Юлием. Глупая Мария глядит на Костьку влюбленно, как девочка, радуется всякому слову, лишь бы слово - его.
"Теперь - не сказала бы", - говорит Лидия.
"Женская логика", - усмехается Костька.
"Ой, почему - женская? - таращится Мария. - Просто Лидия боится, что Юлику у нас скучно".
"Ничего я не боюсь", - вспыхивает Лидия.
"Нет, мне не скучно, - объясняет толстокожий муж Юлий. - Что я - ребенок? Я с удовольствием бы в рыбнадзоре работал, только я посмотрел: здесь в этой работе нет смысла…"
"А на цунами есть, значит", - говорит Костька с раздумьем. И непонятно: то ли он ловит на слове Юлия, то ли решает что-то для себя.
"Безусловно, - соглашается Юлий. - Но я пока не понял еще, что к чему, толку от меня пока мало…"
"Ну, мне легче, - смеется Костька. - Мое дело какое? Судно на рифы идет - руки в боки и ждать: на такой риф сядет, чтобы точней сообщить".
"Ой, Костя, помнишь, в иргушинское землетрясенье? - таращится Мария в восторге. - Ртути выплеснуло из маяка - ужас!"
"Да, плеснуло литра два, - кивает ей, как ребенку, Костька. - А вообще-то - дело тихое. Главная опасность - пожар: все сгорит - куда спать идти?!"
"Ты найдешь куда", - зачем-то говорит Лидия.
"Думаешь?" - будто удивляется Костька.
"Пошутила она, - объясняет муж Юлий. - А ты, Константин, принижаешь свою работу: маяк как раз, по здешним местам, - первое дело, все ж в море - люди".
"Кто отрицает, - люди", - соглашается Костька.
И опять Лидии непонятно: смеется над Юлием или как? На равных беседует с мужем, как с мужчиной, или просто играет от нечего делать, как это Костька умеет - играть с человеком, вон как с сестрой Марией всю жизнь играет, а она и рада. От раздражающей этой непонятности Лидия говорит чего не хотела, и тон ее слишком напорист, почти груб к мужу Юлию.
"Ты уж молчи, - говорит Лидия. - Ты бы еще сто лет в рыбнадзоре сидел, силком на цунами перетащила!"
"Что значит - силком? - обижается даже необидчивый Юлий. - Я уж сам видел, что надо переходить, раз рыбке от меня пользы все равно нет…"
"Как ты ее нежно - рыбка", - усмехается Костька.
"Это не я", - сказал Юлий. Но не стал объяснять: долго.
Это Тобольский так всегда называл - рыбка, все он.
В рыбнадзор Юлий Сидоров, в общем, попал случайно - надо было трудоустраиваться после армии, позвали, он и пошел. Но сразу попал к Тобольскому, повезло.
Двухметровый Тобольский осторожно - как свойственно очень сильным людям, чья сила не соответствует возможностям окружающих, - сжал Юлию руку: поздоровался, мягко выпустил руку, сказал: "Поздравлять пока рано, работа у нас - на любителя, рисковая, конечно, работа". Тут Тобольский прижмурился, оглядел Юлия подробно, как незнакомую страну, и прибавил с улыбкой: "Но ты парень вроде здоровый, авось не струсишь, и рыбке от тебя будет польза".
Юлий про себя хмыкнул на "работа рисковая"; будто об уголовниках речь, а просто ведь - браконьеры, такие же люди, но нарушают иногда правила, как свойственно людям, ловят иной раз недозволенную икру - детишкам на молочишко. Как без билета проехать на городском транспорте, это со всяким бывает.
Юлий тогда не знал, что Тобольский только-только выписался из больницы. Откуда ему было знать?
Тобольский, инспектируя северную оконечность Сахалина- полуостров Шмидта, край малолюдный и дикий еще, напал на след браконьерской базы прямо-таки промышленного значения, и нити от нее, похоже, далеко шли, на материк. Он все вызнал про базу окольным путем, но этого Тобольскому было мало. Он пошел туда сам - безоружным и никому не сказавшись, будто сбился с маршрута: в то лето на Шмидте стояли геологи из Москвы, и было за кого себя выдать.
Его и приняли как геолога. Накормили икрой-трехминуткой, самой малосольной и нежной, с острым привкусом моря. Тобольский ел и хвалил, но - как приезжий москвич - дивился йодистому привкусу, говорил, что магазинная вроде вкуснее, жаль, в магазинах нету. Этому смеялись. Охотно рассказывал про экспедицию - мол, прислали на рассыпное золото, а похоже, что тут его никто не рассыпал. Этому тоже смеялись: зачем еще золото? Тут золото - рыба, несколько раз, чтоб чужой человек запомнил, помянули контору, от которой якобы ловят.
База действительно была редкая даже для этих безлюдных мест - нахальная база: товар бочками, и кругом рыбья смерть. Все верно.
Тут бы надо Тобольскому уходить добром. Но он понял, что браконьеры ждут вездеход, который заберет икру, нашел предлог задержаться. А с вездеходом приехал человек, с кем уже сводила судьба: попадал как-то Тобольскому в облаве. Узнали они друг друга мгновенно, но виду ни тот, ни другой не подал. Так что Тобольский все же ушел из лагеря - вроде на север, к геологам. Сам, как скрылся из глаз, повернул в обход залива Троптун, на Оху. Но ушел он, конечно, недалеко. Спас его местный лесничий, случившийся поблизости чудом: услышал наметанным ухом возню, свернул с дороги. Это вышло Тобольскому счастье, что хотели замучить, а не сразу убили. Был он уже без сознания и в больнице нескоро очнулся - отбили ему почки.
О Тобольском по Сахрыбводу вообще ходили легенды. Юлий сперва слушал да хмыкал - не может такого быть с человеком, который рядом. Больно уж сказки. А потом убедился: приедешь в район - у этой легенды вдруг двадцать живых свидетелей, выходит - факт.
Легендарный инспектор, смущая пунктуального Юлия Сидорова, в повседневной своей работе частенько нарушал инструкцию.
Поймал браконьера - надо его штрафовать, это азы. Но Тобольский впервые попавшегося на браконьерстве не штрафовал никогда, на первый раз он воспитывал, близко заглядывал в лицо новому человеку, будто искал в нем сообщника, гремел с двухметрового роста теплым басом: "У тебя дети есть? Вот видишь! Так дай же, черт возьми, и рыбке сделать своих детей! Она же из последних сил лезет, губы в крови. Должна же быть у живого к живому совесть?!" Если же по глазам определял, что тут совести нет, рвал рыболовные припасы, сети полосовал ножом, ломал об колено каждую палку. Говорил тогда Юлию: "Это народ жадный попался - до рыбки, до денег, до всего. Ему жаркая жалость глядеть, как собственная снасть гибнет, - пускай глядит, помнит".
Браконьерские штучки знал назубок - сразу находил в кустах орудия лова, откапывал рыбу в песке, горбуша еще била хвостом. Тобольский брал ее осторожно, будто ей жить, счищал песок с морды, говорил: "Отмучилась. Сейчас всю толпу поштрафую". Но и второй раз редко штрафовал новичков, тоже - беседовал, только делался с ними хмур, прямо - угрюм, взглядывал тяжело - из-под бровей, словно даже глядеть на них для него непосильно.
Горбушьи самцы к нересту отращивают на спине крутой горб, потому именуются - горбыли. К горбылям Тобольский проявлял солидарность, говорил, подымая с песка за жабры: "Джентльмен! Тоже на смерть шел, думал помереть с пользой". О браконьерах, которые жались тут же в кучу, будто забывал в эту минуту, выражался о них с презрительной отстраненностью: "Главное - жрать ведь даже не будут: джентльмен, как в реку вошел, он уже не пища".
Оборачивался к Юлию: "Ты заметил - горбыль всегда первый лезет в сачок? Вроде - он собой жертвует, сберегает самку". Браконьеры меж тем делали невидные шаги в сторону, вспыхивала в них надежда - удрать. "Глупый - и лезет", - говорил Юлий, не умея сказать иначе. "Людскую глупость я вижу, - возражал Тобольский задумчиво. - А у рыбки - это другое". Браконьеры, замерев было на "вижу", продвигались еще сколько-то, поближе к кустам. "Думает - икры во мне нет, мне ничего и не будет", - тяжеловато шутил Юлий. Но Тобольский неожиданно раздражался: "Не по-мужски смотришь, Матвеич!" И добавлял - вроде бы никому, себе в ноги: "Куда поползли, хорошие граждане? Не кончен наш разговор…"
И браконьеры обычно возвращались без слова, шли за Тобольским в населенный пункт, иногда - далеко, расписывались, где скажет, давали правильный адрес и место работы, все - правильно. Уверенность какая-то в Тобольском была, что его послушают, несуетливость. Другие инспектора кричали без толку, словно застали соседа на собственной грядке, никаких объяснений не слушали, грозили карами и, бывало, сами отругивались. Браконьеры от них разбегались, каждого надо было ловить отдельно, хватать за руки. Это уже получалась охота какая-то безразборная: всех хватай, всех тащи…
Только в третий раз Тобольский говорил браконьеру: "Всё! Ты, значит, рыбке - сознательный враг, мне - тоже, так и запомним". И уж тут действовал по инструкции: штрафовал строго. А кроме того, писал на предприятия, где работают браконьеры, личные письма, ездил туда, собирал собрания. Вставал над залом, грузный, большой, говорил печально и вроде - с вопросом ко всем, к понимающим: "Чего же мы хотим детям оставить, хорошие граждане, - остров Сахалин или колено голое?"
Юлий любил с ним ездить, это повезло - что пришлось.
Закрой сейчас глаза, так и видишь. Тобольский стоит посреди нерестилища, свалив набок тяжелую голову, и глядит кругом любовно. Вода вкруг него пенится рыбой, горбыли, оскалив зубастые рты, выскакивают вверх, мучительно взбивают песок хвостом, зарывая икру в бугры. Боком, бессильно, влачатся в воде плоские - уже без икры - самки. Тут же шныряет хищная форель - мальма, охотится за икрой. Горбыли защищают икру, как львы, - специально для этого дела отрастают в них страшные, нерыбьи зубы. Тобольский толкает верткую мальму палкой, кричит грозно: "Пошла, подлая!" Кричит Юлию: "Матвеич, живую воду в сказках читал? Вот - живая вода!" А дышать нечем на нерестилище. Тяжелый сероводородный дух стоит над живой водой, и птицы орут, как сумасшедшие, - вороны, чайки.
Весенними ночами, когда мальки начинали скатываться по рекам в море, Тобольский любил сидеть у воды тихо, говорил вполголоса: "Он безлунные ночи любит, ты заметил? Он сейчас нервный, малек, всего боится". Пересчитывая мальков мерной ложкой, вздыхал: "Вон, кажется, - сколько его! А вернется один процент - это ему повезло, крепко. Ноль восемь, ноль шесть вернется - и то хороню…"
В районы Тобольский выезжал по какому-то своему расписанию, вдруг говорил: "Беспокоюсь что-то за Проню". И сразу они выезжали на речку Проню. Обычная речка, в мелких порогах и с сильным уклоном к морю, горбуша стоит в несколько рядов, медленно поднимается вверх, к нерестилищу.
Тобольский осмотрел Проню с устья, полез берегом вверх, спустился, перебрел речку, часто наклоняясь к воде, выискивая что-то. Вроде нашел, потому что сказал себе с задумчивостью: "Ага, знакомый почерк". Юлий молча тащил следом палатку. Вблизи маленькой деревушки, в густом кустарнике, наконец разбили лагерь. Юлий хотел влезть на горушку, оглядеться, но Тобольский остановил: "Сиди!" Погодя неохотно добавил: "Знакомый тут у меня. Хочу сделать сюрприз". Объяснил.
Юлий еще подумал тогда, что вот и неистовому Тобольскому это, оказывается, небезразлично - есть в деревушке знакомый, зайти, обсушиться, побеседовать за столом, не все ж в лопухах мокнуть. "Значит, пойдем В гости", - улыбнулся Юлий. "Заглянем, - кивнул Тобольский. - Ширина как раз подходящая". - "Чего?"- не понял Юлий. "У Прони, говорю, подходящая ширина. И главное - уж больно знакомый хороший". - "Так можно прямо сейчас заглянуть", - сказал Юлий. "Успеем, - усмехнулся Тобольский. - Пока лучше выспимся".
Проспали до вечера.
Как-то сразу счернело. Юлий хотел разложить костер, но Тобольский вытащил термос, напились чаю. Недолго помигав, в деревушке стали гаснуть огни: один, другой, третий.
"Пора", - сказал Тобольский, но не пошевелился.
Они сидели над рекой молча, скрытые кустами и темнотой. Влажный, парной дух поднимался от Прони, обволакивая берега, скользко и влажно толкалась в воде рыба, влажно и терпко пахли травы кругом, плотный теплый ветер шуршал по кустам, растекаясь туманом.
В крайнем доме скрипнула дверь, мелькнул и пропал луч фонаря. Потом дребезжащий голос позвал кого-то: "Колькя, в сарае возьми!" И стало слышно, как на спуске к Проне тихо жвякает грязь.
"Ага, знакомый", - беззвучно сказал Тобольский.
Густой плеск пошел по воде от потревоженной рыбы: кто-то невидимый осторожно перебредал речку, вылез неподалеку от Юлия. Мужская фигура неясно очертилась на фоне светлого берега, тянула за собой что-то. "Сеть!" - шепнул Тобольский. Еще человек скатился от дома к речке, повозился в песке и встал, натянув руки чем-то невидимым. "Колькя, черт, тяни!" - дребезжащим голосом сказала фигура рядом. "А я чего делаю!" - огрызнулся молодой басок на той стороне. Сопя, браконьеры тянули сеть, перекрыв речку поперек. Тяжелый плеск шел теперь по воде далеко - рыба хлынула от неожиданной преграды обратно, в сторону моря, шарахалась в тесноте реки, выбивала друг друга на берег.
"Заворачивай, батя!" - крикнул тихо басок. "Учи ученого", - отозвалось почти рядом. Фигура, очертившаяся привыкшим глазам Юлия уже полностью - бородатый старик, - ступила в реку, медленно заворачивая сеть за собой, побрела к тому берегу. С трудом браконьеры выволокли добычу на землю, долго возились с рыбой, освобождая сеть.
"Берись!" - сказал наконец дребезжащий голос. Двое, сгибаясь под тяжестью, потащили что-то - корзину? короб? - вверх по грязи, к дому, исчезли за забором. "Пошли", - шепнул Тобольский. Быстро перескочили речку, поднялись следом. Фонарик мелькал во дворе, учерняя тьму. Юлий прижался к забору, чувствуя себя будто в детективном фильме. "Погоди тут", - приказал Тобольский неслышно. Скользнул в калитку. Старик сказал близко: "Колькя, корзину возьмешь!" Прошелестел по грязи перед носом Юлия, спустился, перебрел реку, изготовился к новому лову. В доме было темно и по-прежнему тихо.
"Чего копаешься, черт!" - позвал снизу старик. Юлий, помедлив, отделился от забора, скатился к реке, нашел сеть ощупью. "Взяли!" - сказал старик. Юлий кивнул, будто старик мог увидеть. Сеть пружинилась рыбьей силой, рвалась из рук. Скоро, однако, сработались: пошло ладно. Старик сопел одобрительно, завернул, поволок к Юлию. Когда был уже рядом, Юлий выпустил сеть: "Попугали рыбку - и хватит".
"Ктой это, ч-черт!" - взвизгнул старик.
"Рыбнадзор, батя", - сказал Юлий.
В доме уже горел свет. Старик шел впереди, предупредил вежливо: "Тут приступка". Вошли в темный коридор. Юлий скорее почувствовал, чем увидел, как старик резко вильнул влево. Инстинктивно Юлий тоже шагнул левее, чем думал, ударил в стену плечом. Дверь из глубины распахнулась, осветив коридор. У своей ноги, чудом попавшей на твердый пол, Юлий увидел открытый- почти на всю ширину коридора - лаз в подпол. Старик впереди ступал точно по половице у стенки.
Из-за спины Тобольского вывернулась маленькая старушка, всплеснула руками в непритворном удивленье: "Забыли, ироды! Переломали бы человека!" Ловко прикрыла дыру здоровенной крышкой. "Шустра, мать, - сказал Тобольский задумчиво. - Кроме тебя, никто ведь не выходил". - "Чего не бывает, - усмехнулся старик. - Иной раз - забудешь". Трое парней, видно - погодки, похожие на старика, только без бороды, усмехнулись тоже. "Старая стала, - пожаловалась старушка Тобольскому, скользнув на Юлия недобрыми глазами. - Памяти нет". - "Понятно, - сказал Тобольский задумчиво. - Не первый год знакомы".
В комнате Тобольский присел к столу, долго молчал. "С кем не бывает", - сказал старик. "Штрафом на этот раз не отделаешься", - сказал тогда Тобольский. "Черт попутал, - сказал старик с чувством. - Посадишь, что ли, за одну сетку?! Нету таких прав у тебя". - "А я сижу дома и думаю: давно что-то старичка не слыхать, здоров ли - думаю? Но не таков, думаю, старичок, чтобы прихворнуть. То лето рыбка неважно шла, а сейчас вроде неплохо. Дай, думаю, проведаю старичка…"
"Истинно - я это дело оставил, - перебил старик с чувством. - Сегодня - как черт попутал: одну сетку всего-то".
"Вторую мы с вами вместе тянули", - напомнил Юлий. "Да выпустили. - Глаза старика блеснули на Юлия жестко, но к Тобольскому вновь обратились со слабостью и раскаяньем. - Семья все же растет, грех не взять от реки". - "Я в сарае уж был", - сказал Тобольский. "Колькя, дерьмо!" - вдруг взвизгнул старик. "Он, батя, сам". - "Навел, дерьмо!" - опять взвизгнул старик.
"Сам", - подтвердил Тобольский. Старик блеснул в него острыми глазами, смиренья в них уже не было - только злоба, сказал с медленным дребезжаньем: "Много ты - сам, а все под богом ходим". Тобольский засмеялся на это, взяв на столе тетрадку, вынул лист аккуратно, начал писать акт. Опять засмеялся чему-то, покрутил головой, сказал Юлию: "Вишь - какая работа? А ты думал!"
Жаль было расставаться с Тобольским, словно с родным. На прощанье он сказал Юлию: "Держись там Иргушина - человек надежный и рыбку любит…"
Но директор рыборазводного завода принял Юлия без интереса, говорил невнимательно, будто не слушая сам себя, больше занимался с крысой, которая сидела у него на столе среди бумаг. Крыса была ухоженная, как домашний кот, с загривком, щерила зубы. "Вот, значит, Ларка, - сообщил крысе Иргушин, - пожаловал к нам новый рыбнадзор". Крыса поглядела на Юлия и дернула усами брезгливо. Ученая, что ли? "Я так крыс терпеть не могу, брезгую", - счел нужным сообщить Юлий. "Вот как? - без интереса сказал директор Иргушин. - А мне как раз Ларка приносит счастье, верно, Ларка?" Крыса глянула теперь на Иргушина, и что-то в глазах у нее блеснуло. "Улыбается", - сказал Юлию директор, но глаза его при этом смотрели серьезно и как бы сквозь.
"Должен предупредить, - сообщил Иргушин неизвестно кому, в пространство, - что хищнического браконьерства у нас на острове нет, с этим мы справились. Зато много чего другого, опасного рыбе, - бесхозяйственности, например". Он опять уперся глазами в крысу: "Так, Ларка?" Но крыса не пожелала кивнуть. А Юлий сказал осторожно: "Я местных условий еще не знаю. Но мне кажется - браконьерство есть всюду, и моя задача…" - "Конечно, - перебил директор Иргушин, - у каждого своя задача". Юлий хотел сказать, что директор понял его не так, передать привет от Тобольского. Но Иргушин уже продолжил деловым тоном: "Вы сейчас поезжайте на своем мотоцикле за вторую забойку, это недалеко, могу показать. Там как раз в это время человек двадцать, не меньше, вовсю потрошат кету. Браконьеры".