"Откуда вы знаете?" - глупо спросил Юлий. "Откуда я знаю, Ларка? - переспросил Иргушин и ответил сразу: - Я их сам посылал, поэтому знаю. Но дело это, конечно же, незаконное, всех можно поштрафовать, начиная с меня". - "А зачем же вы посылали?" - спросил Юлий. "Мне надо освободить от рыбы Медный ручей, - незаинтересованно пояснил Иргушин. - А своих людей не хватает". Юлий ничего не понял, но, подумав, сказал: "Раз это надо заводу, зачем же я буду штрафовать". - "Ваш предшественник этим не затруднялся, - усмехнулся Иргушин. - Мы с ним, в основном, беседовали у прокурора".
Тут в кабинет вошла женщина с узким и смуглым лицом, над лицом ее и вокруг светились рыжие волосы, очень много ярких, чистых волос, и лицо ее от них казалось горячим, южным.
"Я слышу - ты разговариваешь, Арсений, - сказала женщина мягко. - Думала - опять с Грозным".
"Чего теперь разговаривать? - сказал Иргушин. - Теперь нужно просить у пограничников вертолет либо - еще верней - искать в бамбуках Паклю. Моя жена Елизавета Максимовна, наш технолог".
Осторожно пожимая узкую руку, Юлий не удержался:
"Волосы у вас…"
"Это парик, - засмеялась женщина. - Разве вы еще не знаете? Подумай, Арсений, ему еще не рассказали! Это мне нравится".
"Не узнаю бабу Катю", - засмеялся и Иргушин.
"А что это - Грозный?" - спросил Юлий, смутившись непонятной своей оплошности.
"Ручей", - неохотно пояснил Иргушин. И больше ничего не добавил, хоть Юлий ждал. Когда уже поднялся, чтобы идти, женщина сказала мягко:
"Не обращайте внимания, Юлий Матвеич. У нас сегодня чепе. В Грозном прошел ночью ливень, цех затопило, погибло полтора миллиона икры, неизвестно - как еще туда добираться".
"Известно - Паклей", - хмуро вставил Иргушин.
"А когда вы хотите ехать?" - спросил Юлий.
Но Иргушин пропустил вопрос без ответа, сказал опять свое:
"Проспали цех, тюти".
А женщина объяснила Юлию, будто перевела: "Начальник цеха там молодой, только из института.."
"Я бы мог с вами поехать", - сказал Юлий Иргушину и сразу пожалел, что так сказал.
"Как-нибудь в другой раз", - сказал директор, словно Юлий навязывался ему на воскресную прогулку.
"Вам не проехать без привычки, - мягко сгладила женщина. - Там грязь по холку, только Пакля и пройдет".
"Я понимаю, - успокоил ее Юлий. - Я так считаю - мне еще нужно разобраться в местных условиях".
"Вот-вот, - усмехнулся Иргушин. - Поделитесь потом впечатленьями".
"Обязательно поделюсь", - побещал Юлий серьезно.
Разбираться он стал основательно, как делал все - прибивал полочки бабе Кате на кухне или готовил себя к чемпионату области. Облазил речки, ручьи, которые тут бурны и неистовы, будто реки, нерестовые плесы, поднял старые бумаги, что скопились в шкафу рыбнадзора, сидел на рыбной комиссии при исполкоме и терпеливо выслушивал стариков, которым приятное дело - учить нового человека. Постепенно Юлию стало ясно, что функции рыбнадзора на острове давно и прочно взял на себя директор Иргушин. И не сильно он вроде бы нуждался в помощнике, конкретней - в Юлии Сидорове. После первого, неудачного, разговора их отношения, не теплея, оставались далекими. Директор рыборазводного завода вел себя с инспектором рыбнадзора с отстраняющей вежливостью, приглядывался к нему недоверчиво.
Юлию оставалось, конечно, ловить граждан, которые нарушают правила лова. Но и тут Иргушин был прав: на острове, где людей немного, все знают всякий шаг за соседом и, кроме того, связь с материком затруднительна, каждая посылка видна, браконьерство было незлостное, для себя. Если говорить честно, вред от этого браконьерства был невелик, хоть инструкция - естественно - нарушалась. А рыбы порой шло столько, что она буквально давила сама себя в Змейке. После дождя и очередного разлива берега речки выглядели, как после великой рыбьей битвы, усеянные телами павших ратников. И вороны исполняли роль коршунов, крики их были над берегами как уродливый смех.
Рыбу брали тогда открыто, если кто хотел, хоть все равно такой инструкции не было - чтобы брать. Юлий в такое время не мог решить для себя, что же он должен делать - по совести и по должности. Запрещать людям? Накладывать на них штраф по всем правилам? Либо будто не замечать, вовсе не появляться на Змейке? Но тогда - какая же от него работа: прямое небреженье обязанностями, а зарплата идет…
Вся рыбья масса, какая сбивалась в Змейку в хорошее лето, все равно не могла подняться до нерестилищ, сама себе создавала замор, то есть кислород в воде падал ниже всякой жизненной нормы, вместо пятидесяти - до двадцати процентов. Река начинала гнить заживо, распространяя зловоние над поселком, создавая угрозу заводу, ибо вода в цех, где заложена была икра, тоже шла самотеком из Змейки.
Не всякий год выпадало, конечно, такое рыбное изобилье. Но раз в три-четыре - случалось. И с первым для Юлия Сидорова летом на острове как раз совпал мощный ход.
Все население поселка, до мелюзги-школьников, бросили тогда на рыбу, но рыба эта уже никуда не годилась. Уже был замор по всей Змейке, по окрестным ручьям. Рыбу таскали из воды сачками, корзинами, ведрами, просто - руками, кто как, пес Вулкан - тот выволакивал кету прямо за холку, старый был ловильщик. Рыбу кидали в вездеходы, везли в сопки, чтоб медведи потом не подходили близко к поселку, сваливали там в ямы. Огороды удобряли в то лето кетой да горбушей: четыре тракторные тележки вывалишь на участок, перепреет к весне, и лучшего удобрения, конечно, не надо…
Это Юлия тогда доконало: такую ценность, кету, горбушу, днем с огнем ведь в других местах хвоста не найдешь, а тут - в огороды, вместо дерьма, в лесные ямы - на медвежью радость. Да где же у всех глаза? Смотрят и не жмурятся. И что он, Юлий Сидоров, инспектор рыбнадзора, должен тут сделать - по совести и по должности?
С обрыва от цунами-станции хорошо было видно, как подходят косяки к берегам. Море начинает искрить, все - до горизонта - во всплесках хвостов, колыхаться живой волной, будто прогибаться под тяжестью. Сверкающей тяжелой рекой море медленно втягивается в устье Змейки, и тогда кажется, что течение идет по ней вверх, вопреки всем законам природы - в гору от моря.
Попадая из моря в пресную воду, рыба стоит в устье долго, привыкает, перестраивает организм. Отныне она уже перестала есть и изготовилась к последнему делу жизни. Но рыба в устье еще свежа, серебриста, так и называется - серебрянка. Самое время бы тут ее, лишнюю для реки, брать - солить, коптить, вялить, нарезать ломтиками и запекать целиком. Но никто не берет, поскольку мощность приемного пункта в поселке - всего триста центнеров, один ставной невод. Но кто же это, умный, решил - такую мощность на такой остров…
Директор Иргушин до конца не дослушал, прервал:
"Тары нет, соли нет, Юлий Матвеич. Может, слыхали?"
"Слыхал, - кивнул Юлий. - Соль - это ж копейки".
"Копейки, - быстро согласился Иргушин. - А копейка рубль бережет".
Иргушин рассмеялся коротко, зло, оборвал смех резко.
"Эта рыба кругом, Юлий Матвеич, дикая. Плана на нее нет. Понял? А без плана - кому ее брать? Так что - пусть гниет, раз не знает меры".
"Но это же полное безобразие, - рассудительно сказал Юлий. - Нужно куда-нибудь написать, раз нельзя тут решить".
"Напиши, - одобрил Иргушин. - У меня уж рука устала".
"Есть же, в конце концов, флот, рыболовные суда…"
"Флот мощный, - подтвердил Иргушин. - Только к нам он отношения не имеет, мы не рыбкомбинат. Суда сейчас в океане на сайре, бегают друг за дружкой, кто одну штуку словил, кто, может, три, кошке на ужин. С сайрой в этом году не густо".
"Тем более. Надо как-то вызвать", - сказал Юлий упрямо.
"Выйди на берег, свистни", - посоветовал Иргушин сухо. Отворотился от Юлия, замахал кому-то длинной рукой. От бамбуков отделилась и зашлепала по грязи ему навстречу хитрая кобыла Пакля. Ей, значит, махал, понимают друг друга без слов.
Необидчив, конечно, Юлий Сидоров, но тут обиделся.
"Это не разговор, Арсений Георгиевич…"
"Вот именно, Юлий Матвеич, для меня это - не разговор, - вдруг сказал Иргушин зло и серьезно. - Это для меня - жизнь".
Пошел от Юлия прочь, разрезая воздух длинным упругим телом, ветер раздул за ним куртку, как парус. Кобыла Пакля шла следом, словно привязанная к директору невидимой нитью.
Юлий постоял, подумал, отправился прямо в райисполком. Пронина Галина Ннкнфоровна выслушала инспектора рыбнадзора, свежего человека, с большим пониманием, вздохнула:"
"Ненормальное положение, что говорить. Не первый год ставим вопрос. В перспективном плане предусмотрено строительство рыбкомбината. А пока - сами понимаете.." - развела руками.
"Можно бы как-то заинтересовать население, - сказал Юлий. - Найти бочки, всем взяться…"
"Такие вещи, Юлий Матвеич, - улыбнулась Пронина с пониманием, - делаются в централизованном порядке".
Юлий все-таки еще написал в областную газету, отправил подробное письмо в Рыбвод. Газета заметку его напечатала, хоть и сильно урезав, под рубрикой: "Острый сигнал". Из Рыбвода ответили, что благодарят за информацию, передадут куда надо, отчетность просят доставлять точно в срок и учесть в дальнейшей работе следующие дополнения. Следовали двенадцать бледно-лиловых пунктов, четвертый экземпляр на машинке. Ничего нового в них Юлий не нашел - просто пункты, пунктики чьи-то.
Это было еще в первое лето его на острове.
Нет, не мог Юлий Сидоров сказать про себя, так окончательно, как Иргушин, - "это для меня жизнь", не знал пока главного для себя. Поэтому в конце концов перешел на цунами-станцию, попробовать новое дело, попросту - сбежал с рыбы. Тем более - Ольга Миронова, ио начальника, сама предложила, и Лидия все говорила: "Переходи!" У Лидии женские были, конечно, мотивы - работать в одной организации, чтоб был на глазах, ибо когда мужа Юлия не было у нее перед глазами, не было у Лидии и покоя.
На цунами все было другое - ритм и страсти.
"У нас - дело чистое, - говорила Ольга Миронова, вводя Юлия в тонкости. - Землетрясения от нас не зависят, это так. Но и от других ни от кого они не зависят тоже, а это уже - кое-что".
На цунами ходили все в тапочках, как в своей квартире, говорили тихо, старые сейсмограммы разглядывали, будто фотографии детства: "Красивое какое землетрясение, правда? Особенно - волна "ля".
Было на станции - как в детской сказке "Аленький цветочек", недавно читал Ивану. Сидишь себе в чистоте, за стеклянной перегородкой негромко щелкает УБОПЭ, отбивает минуты, в темной комнате, за коридором, неслышно трудятся СКД, сейсмографы длинно-периодные, для дальних землетрясений, светлый луч - "заяц" - бежит во тьме через фотоленту, чуткий ВЭГИК выписывает мельчайшие колебанья почвы, микросейсмы. Вездеход мимо прополз - ВЭГИК отметит на ленте, чуть посильнее прибой - пожалуйста, на записи видно.
А ты живешь себе в тишине, кусаешь бутерброд на дежурстве, смотришь в окно - кто куда пошел, читаешь газету, беседуешь по телефону с женой, изредка сменишь ленту в приборе - вроде развлечения. Райская жизнь, а не работа. Но есть в этом дворце хозяин, чудище, как в детской сказке: захочет - покажется, не угадаешь - как и когда. Вылезет, может, на другом конце земли - в Чили, в Перу, а уж тогда теряешь счет суткам, минуты не соснешь на казенном диване, жену видаешь только за рабочим столом.
И долго еще потом, когда уж стихнут толчки, вся станция не разгибаясь сидит за сейсмограммами, разгадывает судорожные прыжки "зайца", считает и пересчитывает. Долго звонит телефон на столе дежурного, если землетрясение ощутимое: "Цунами? Это с Котиков говорят. Землетрясение! Вы слыхали?" В Котиках, на другой стороне острова, почва - песок, там толчки слышнее. "Цунами, я мать двоих детей! Еще толчки будут? Я мать двоих детей! Я могу спать спокойно? Как это - не знаете, если это ваша работа?!"
А потом - опять тихо, может - неделю, может - месяц.
Юлию нравится, когда аврал. Это понятно - не замечаешь времени, действуешь в коллективе, живешь в одну душу со всеми, сразу можешь больше, чем можешь, старый ты человек для станции, новый ли - перед землетрясением, как перед богом, все равны. Работаешь.
Но пустые дни, когда за двенадцать часов смены ничего не случалось, даже вроде - земля не вертится, ложились на Юлия тяжестью, вот в чем оказалась тяжесть этой работы: в тихом дежурстве. Тогда мышцы ломит от бездвиженья, и голова - словно бы ни к чему, родятся в ней тоскливые мысли, чуждые Юлию, посторонние делу, за которое тебе платят деньги. Раньше посмеивался над женой Лидией, что пишет в служебное время личные письма. Теперь - понял. Раньше всегда не хватало времени - тренировки, командировки, успевай шевелиться. А тут время стоит на часах мертво, стрелки - как заколдованные, сколько раз взглянешь, а они едва расцепились, большая да маленькая.
Вон - как сегодня: тянулась, тянулась смена…
Потому Лидия, в общем, была права, что муж Юлий вернулся с дежурства хмурый, ухоженному своему дому порадовался вяло, не как всегда, сыну Ивану ответил безынтересно - просто не смог, настроения жены не почувствовал и любимую газету "Советский спорт" взял просто так, хоть какое число - безразлично.
А пострадали пока что горбушевые котлеты: сгорели.
Муж Юлий потыкал в тарелке вилкой, вроде - поел. Сказал:
- Пробежаться, что ли, до Змейки…
- Мог бы раз в жизни с сыном заняться, - сказала Лидия, прибирая на столе нервно, но пока сдерживаясь. - Мог бы, для разнообразия, посидеть вечером со своей семьей.
- Едва высидел смену, - сказал муж Юлий, извиняясь голосом. - Привык все же физически двигаться.
- В дому дела много, - сказала на это Лидия. - Двигайся на здоровье.
А сама подумала, что узел связи еще открытый, вездехода с почтой, конечно, не было, но телеграммы вроде бы принимают во всякую непогоду. Вполне возможно, что ждет получить телеграмму на "до востребованья", вот тебе и Змейка, просто - предлог.
- Нечего на ночь глядя тащиться, - решила Лидия.
- Тоже верно, - согласился муж Юлий. Подхватил на плечи сына Ивана, стал ходить с ним по квартире, туда-обратно, как маятник.
- Может, скажешь, чего случилось? - все же спросила Лидия.
- Ничего не случилось, - ответил хмуро.
- Восемьдесят три! - кричал Иван сверху. - Девяносто один!
Это он считал отцовы шаги, глаза его позеленели, как недоспелый крыжовник, округлились весельем, радость ему какая-то в этом жила - считать, выкрикать вслух цифры. Муж Юлий нагнулся к дивану, скинул Ивана на подушки.
- Нет, все-таки до Змейки пройдусь. Утром кета тесно стояла, не было бы замора.
- Это теперь не твоя печаль, - сказала Лидия.
- Не моя, - согласился Юлий. Сам уже набросил куртку.
- Тогда я тоже пойду, - сказала Лидия.
- Зачем? - удивился муж Юлий. - Грязь по уши, куда ты пойдешь?
- Куда ты, туда и я, - сказала Лидия.
- А Ивана кто спать уложит? - удивился муж Юлий.
- Значит - никто не уложит, - сказала Лидия, хотя вполне могла его уложить глухая прабабка, мог бы и сам лечь, не впервой, к тому же - вот-вот прибудет домой баба Катя, Иван ее только и ждет. Но раз так он ставит вопрос, тогда конечно: никто.
- А почему мы, интересно, вдвоем не можем пойти? - сказала Лидия звонко, почти уже на крике. - Или у тебя есть причина?
- И я пойду! - закричал Иван.
- Никуда не пойдешь, - дернула сына Лидия. Иван заревел басом.
- Ты что? С ума сошла? - удивился муж Юлий. Повесил куртку обратно и сел в коридоре на табуретку.
- Не сошла, так сойду! - крикнула Лидия.
И, как всегда, когда чувствовала за собой срыв, поскорей включила магнитофон, заглушила этим скандал для чужих ушей. Стены в доме тонкие: во всех квартирах сразу слыхать, чуть повысишь голос. Пускай слышат магнитофон!
Истертая лента поползла в старом магнитофоне со змеиным шуршаньем, стертый голос запел: "А я еду, а я еду за туманом…"
- Выключи, - поморщился Юлий.
Но Лидия еще прибавила громкость. Сказала, чувствуя от знакомой песни еще большую жалость к себе, распирающую изнутри жалость:
- Если ты даже в одном доме со мной находиться не можешь, я лучше уеду!
- Куда ты уедешь?! - возвысил голос и Юлий, даже вскочил.
- Найду куда! Сына заберу! И уедем!
- Не хочу ехать! - заорал басом Иван.
Из соседней комнаты пришаркала глухая прабабка в старых валенках, остановилась, прислушиваясь, в дверях:
- Радио будто играет, Лидка?
Магнитофон с одной песней покончил, пошуршал, принялся за другую. Выговаривал теперь сладко, с намеком: "Я тебе скажу, а ты не слушай…"
- Нет, ты сегодня сошла с ума, - повторил муж Юлий.
Никак Юлий не мог привыкнуть, что домашний скандал начинается с ничего, с пустой недомолвки, со случайного слова, и все в таком скандале находит тогда свой выход - две недели серых дождей, ветер, меняющий направление каждые полтора часа; крутоверть, пустое и гулкое море, в котором не во что упереться глазом, длинная зима впереди и знакомые, приевшиеся вдруг лица кругом, ни одного нового человека - остров. Вроде не чувствуешь, а все-таки сказывается: у каждого - по-своему.
Но ведь было письмо - "до востребованья". Было.
"Ничему не верь…" - сладко выпевал старый магнитофон.
- Вот именно: ничему, - сказала Лидия.
- Да чему - ничему? - заорал наконец муж Юлий. Схватил на руки сына Ивана, тоже орущего громко, и забегал по комнате взад-назад, сжимая Ивана крепко, как штангу.
- Задушить, что ли, хочешь ребенка?! - закричала Лидия. Отняла Ивана и сама стала с ним ходить. Но он ревел так же.
Глухая прабабка в дверях глядела кругом с живым интересом.
- Ругаетесь, Лидка? - сообразила она наконец.
"А я бросаю камешки с крутого бережка…" - сообщил старый магнитофон на полную мощность.
3
За стеной, в соседней квартире, сидела в это время на кресле-качалке Ольга Миронова, ио начальника цунами-станции, и обманывала сама себя, будто читает книгу. Книжка, открытая который уж день на той же странице, прилежалась в такой позе, была из библиотеки, нейтральный предмет, с которым не связано воспоминании. На все остальные предметы вокруг Ольга избегала смотреть, когда оставалась одна в квартире. Все остальные стояли, висели, лежали или валялись здесь давно, еще при Олеге.
Эту люстру с висюльками, похожими на капель, стекающую с весенней крыши, Олег привез из Хабаровска, летал на конференцию. Боялся, что разобьет в самолете, держал люстру в руках. Потом, в вездеходе, на нее свалился полный портфель. Но люстра и до сих пор живая, светит стеклянным блеском, дрожат в ней ненужные висюльки.
Бесшумно включился холодильник, но Ольга все-таки вздрогнула.