Он сидел над тетрадями или включал на весь вечер телевизор - словно ничего не случилось. Потом уходил к себе - он жил теперь в Ирининой комнате - покашливал там, шуршал газетами. Ее возмущало такое непроницаемое спокойствие. Он вел себя так, словно ни в чем не виноват. Наверно, и на этот раз мысленно уже все округлил, успокоил собственную совесть. В сущности, просто трус, человек с вялой душой. И эта его привычка все сглаживать - не от доброты, а ради душевного спокойствия и комфорта. Никогда никому не сказал "нет", потому что "нет" говорить труднее, чем "да". Вздумалось Ирине разводиться - пожалуйста, он не против. Уйти из родного дома - опять он не против. Только бы ни криков, ни боли. Но такие как раз и приносят самую больную боль.
По воскресеньям на весь день уходила к Ирине. Набрасывалась на дела - стирала, мыла, варила. Садились обедать, Юрий, потирая руки, как всегда, спрашивал:
- Чем нас будут питать?
После обеда рвала из рук Ирины посуду, мыла ее. Ленка разбрасывала по комнатам сломанные машинки, колготки, тапочки. Кира Сергеевна привычно подбирала за ней, водила гулять, читала книжки.
Она как будто торопилась отдать давние долги.
В комнатах было по-прежнему голо, неуютно. Все так же стояли у степы связки книг, одежда - на гвоздиках, на полу расстелены синьки с чертежами, углы прижаты Ленкиными кубиками.
Кира Сергеевна в который раз завела разговор о мебели. Что за жизнь, хоть какую-то на первый случаи.
- Она не хочет "какую-то", - сказал Юрий. - Она метит в арабскую стенку.
Он валялся на раскладушке - животом вниз, свесив голову, - и разглядывал чертежи.
- Бес с вами, достану вам стенку!
Ирина молча смотрела на нее чужими глазами.
Кире Сергеевне хотелось вернуть ту близость, которая возникла у них сама собой тогда, в больнице. Но она не знала, как это сделать.
Забрасывала их подарками - книги, посуда, игрушки. Ленка приплясывала от радости, Юрий изрекал: "Балуете вы ценя", Ирина кидала свое безразличное "спасибо", пристраивала вазу на подоконнике, где уже стояли две похожие.
- Почему ты не заходишь? Хоть бы почаще звонила.
- Когда звонить? Вечером не могу, у меня нет телефона, а днем ты и отец на работе.
- Звони на работу.
Ирина пожала плечами, закурила очередную сигарету. Курила она часто и много. Кира Сергеевна потянулась к пачке, заметила, как странно Ирина смотрит на ее руку. И сама посмотрела - рука тряслась, как у больной.
Почему я не могу поплакать перед ней, сказать, как мне тяжело, она умная, добрая, должна же понять… Родной мне человек…
Но я, как собака, всю жизнь сама зализываю свои раны.
Почему просто не поговорить с ней, не расспросить про жизнь, работу и как у них с Юрием? Наверно, потому, что она похожа на меня, привыкла все нести в себе. И ведет себя так, словно меня и нет. Читает, уткнувшись в книгу, возится в шкафу, перебирает Ленкино бельишко, или бродит рассеянно с сигаретой, о чем-то думает.
Она не любит меня. Да и за что любить? За тряпки, деньги, подарки? Чуть выкормила, кинула ее на руки бабушки, а сама понеслась… По ступеням жизни…
Но ведь я никогда не думала ни о карьере, ни о высоком положении, работала, как хотела, как умела. Стремилась стать личностью. Почему-то считается, что рядом с ребенком и вместе с ним женщина не сможет стать личностью.
Домой Кира Сергеевна возвращалась пешком, чтобы устать и как-то убить длинный воскресный вечер. Шла и думала о том, что никому не нужна и деться ей некуда. От жалости к себе закипали слезы, но плакать боялась, ее могли узнать, и она старалась разбудить в себе злость и ненависть, думала о муже, о том, как непоправимо он все сломал. Темное желание овладело ею - вот бы увидеть его сейчас в толпе, проследить тот дом, ту квартиру… Ворваться неожиданно, насладиться его испугом и унижением.
Так ярко и отчетливо представилось все это, как будто уже случилось, произошло. Даже легче стало.
Если б еще недавно кто-нибудь сказал мне, что когда-то я дойду до этого!
Она всегда отказывалась понимать женщин, которые яростно, не разбирая средств, цепляются за мужей. Жалуются по всем инстанциям, выслеживают, бьют окна соперницам. Она не понимала и осуждала таких женщин. Считала: их единственный благородный удел - гордое, молчаливое страдание.
Оказывается, все мы, в сущности, обыкновенные бабы. С той разницей, что одни бьют стекла соперниц натурально, другие, как я, - мысленно.
Встретилась знакомая учительница, остановила, засыпала вопросами. Кира Сергеевна, натянуто улыбаясь, вставляла "да", "нет", "конечно" и думала: может быть, она все знает. И многие знают. Может быть, весь город уже знает.
Дома ее встретила тишина. Еще на улице, взглянув на темные окна, она поняла: его нет.
В прихожей на плечиках висело его старое пальто на поролоне с круглыми, примятыми на сгибах рукавами. В мягко опущенных плечах - одно чуть ниже, в складке на талии угадывались очертания его фигуры. Она постояла так, провела ладонью по рукаву, потом ткнулась лицом в воротник. Почувствовала слабый запах одеколона и пота. Его запах.
- Что ты наделал?.. Что ты наделал? - тихо сказала она. И заплакала.
35
В сапожках хлюпала вода - просочилась через застежки, зонт изламывался на ветру, мешал идти, и она сложила его, шлепала по лужам, не разбирая дороги. Холодно били по чулкам густые тяжелые брызги.
Что за февраль - опять дожди, ни одного светлого дня. И лето, и осень лили по-сумасшедшему, скорее бы уж кончался этот год активного солнца. Но она вспомнила, как сама когда-то сказала Жищенко: "Для нас с вамп он не кончится никогда".
Еще на площадке стянула шубку, с которой текло, бросила в прихожей на журнальный столик. Стащила раскисшие, скользкие сапожки, сунулась в ванную. Там перед ванной сидел на корточках Александр Степанович, стирал рубашки.
Она смотрела, как трет он в кулаках воротничок.
Александр Степанович поднял голову, спросил:
- Я мешаю?
Она увидела, как он постарел. Отросшие седые волосы закрыли уши и худили лицо, глаза с тонкими серыми веками запали, как у больного.
Он смыл с распаренных ладоней пену, встряхнул над ванной руки и вышел. А она все стояла у дверей с сапожками в руках, забыла, что должна их вымыть.
Потом специально вошла к нему в комнату, чтобы еще раз посмотреть на него. Он стоял у окна, ссутулившись, и смотрел, как о перила чужого балкона разбиваются толстые дождевые струи.
- Тебе привет от Игната, - сама не знала, зачем соврала.
- Как он там? - не оборачиваясь, спросил Александр Степанович.
Волосы закрывали всю его короткую шею, неопрятно наползали на воротник, а когда он повернулся к ней, она уловила новое выражение в его лице: как будто он боязливо прислушивался к чему-то.
Она ушла на кухню, рассеянно ела, пила чай, потом долго курила на балконе, смотрела, как ветер мотает его рубашки, развешанные воротничками вверх. Вспомнила, как неловко тер он в кулаках рубашку.
Он давно стирает себе сам, но она не замечала этого… А сегодня там, в ванной, показался старым, заброшенным. Словно увидела его после долгой разлуки. Счастливые так не выглядят.
Но почему? Разве не сам он захотел этого? Не сам распорядился их жизнью? Он получил то, к чему стремился.
Хотелось думать со злой радостью: вот и ты несчастлив, но свое несчастье ты построил сам, и некого винить… Но не было ни злорадства, ни ненависти. Все куда-то улетучилось.
Она смяла сигарету, поправила на плече шарф. Слегка знобило, ноги схватывало холодом, но в комнаты не хотелось. Боялась, что еще раз увидит его и опять затопит жалость. Тогда станет еще труднее.
Здесь было свежо и тихо, низко плыли тучи, покачивались на улице фонари, роняя иголки света, прожектор бил в затянутые полиэтиленовой пленкой пустые окна строящегося дома, на балконах суетились, размахивая руками, темные фигурки в одинаковых комбинезонах.
С голых веток сыпались капли, с тонким всплеском падали в лужи, ветер все гнал тучи, в разрыве выглянула белая луна.
Февраль по календарю - еще зима, а в скверах и парках уже пробилась новая травка, рано набухли почки, и прошлогодние прелые листья уже стали землей. Скоро весна, подумала Кира Сергеевна. И опять ей хотелось заплакать. Она плакала теперь легко и часто, все рай ил о ее - запах хлеба, щебет птиц, вид тонких озябших веток, беззащитность плачущего ребенка… Скоро весна, но что она мне?.. Все позади. Живи я хоть сто лет, не будет ничего. Одна работа.
Кира Сергеевна вернулась в комнату. За стеной, в столовой, слышался знакомый голос диктора. Хотелось туда, к телевизору, чтоб не сидеть одной. Но она не пошла.
Рылась в книгах, искала, что почитать. Наткнулась на альбом. Новогодний подарок дочери и мужа.
Тогда я еще ничего не знала. А это уже было.
Она погладила застежки альбома, открыла его.
"Ступени жизни". Кира-девочка с красным галстуком. Кира-комсомолка. Кира-учительница со своим первым выпуском. Уже не Кира Кира Сергеевна. Совещание учителей - Кира Сергеевна на трибуне. В президиуме торжественного собрания.
Ступени жизни.
В конце оставались пустые листы без фотографий. Для будущего.
Какого будущего?
Она поместила бы сюда, в финал, себя сегодняшнюю. Как сидит в кресле усталая, стареющая женщина и перебирает прожитую жизнь.
Только фотографировать некому. Одна.
Почему - одна? При муже, при дочери… Чья тут вина - неужели моя? Я делала что-то не так, жила не так? А как надо? Нас с детства звали в большую жизнь за пределы дома, учили идти вперед, работать, преодолевать… Учили освобождаться от мелких будней быта, чтобы, вырвавшись, бежать вперед. Мы бежим, бежим… И все не можем остановиться… И я бегу, работаю, не щажу себя, устаю, недосыпаю - в чем же моя вина?
Умолк телевизор. Она услышала шаги мужа и испугалась, что он войдет к ней и увидит, как сидит она тут над альбомом.
Но он не вошел. Зачем-то двигал на кухне стулья, потом долго плескался в ванной, она слышала шум воды.
Выключила свет, сидела в темноте, прислушивалась к звукам дома. Где-то плакал ребенок, наверху без конца прокручивали одну и ту же крикливую песенку, журчала в ванной вода. Вот так она и будет теперь прислушиваться к его шагам, всматриваться в постаревшее лицо, терзаться своей непонятной виной. Если его нет дома, смотреть на часы, ждать, чтоб пришел, и думать: он там, у нее. А когда придет, ловить запах чужих духов, чужого дома, бояться, что вот откроется дверь и в светлом проеме возникнет его фигура, - бояться и желать этого…
Так нельзя, надо что-то делать. Если не видеть его, может, станет легче. Самый простой выход - разменять квартиру. Но потом она подумала: наверно, для этого нужно развестись.
Представила себе - ладно, пусть не суд, а загс, который в ее подчинении. Сенсация на весь город.
Что за проклятие - жить на виду!
Развод отпадал - она понимала это с самого начала.
Должно быть, и он понимал, что развод - не выход для них.
Вдруг она подумала: ему тяжело потому, что он любит другую женщину и не может на ней жениться. Потому что знает: на развод я не пойду, не могу пойти. Выходит, я связала его. Я, всю жизнь твердившая о свободе, не могу эту свободу ему дать!
Но ведь он знает меня и знал, на что идет. Где же выход?
Получался заколдованный круг, из которого она не могла вырваться.
Накинула шарф и, прихватив сигареты, опять пошла на балкон. На перила длинного балкона падала широкая полоса света. Из его окна. Вот и она исчезла - он лег спать.
Она долго курила, смотрела на залитый огнями город. Вспомнила, как Олейниченко тогда сказал: "Я причастен к тому, что в новых домах зажглись огни".
Густо вспыхивали окна соседнего дома. Голубовато светились этажи больницы. Кира Сергеевна подумала, что и она помогла засветиться каким-то огням. Только свои погасила.
36
Девушка заглядывала в бумажку, называла цифры: столько-то правонарушений, первичных и повторных приводов… Лишено родительских прав… Помещено в интернаты…
Так говорит, как будто гордится этими цифрами, подумала Кира Сергеевна.
Милицейская форма сидела на девушке ловко, узкие погоны подчеркивали четкий рисунок плеч, на голове не по-современному уложены тугие косы, и она все время притрагивалась к ним сзади, словно проверяла, тут ли они.
А потом уже без бумажки, по-домашнему просто рассказывала про Колю Емельянова, который опять бродяжничает, ночует в подвалах, курит в свои двенадцать лет, как взрослый, деньги, что мать оставляет, тратит в три дня, а после собирает по городу и сдает бутылки.
- Я смотрю дневник, а там за всю неделю - ни одной отмотки. "Прогулял?" - спрашиваю. "Ага, - говорит, - только ты не бойся, как мать приедет, я догоню".
Голос у девушки мелодичный, гибкий. Наверно, она поет, решила Кира Сергеевна.
- Он хороший, добрый. Осенью ежа нашел, за пазухой носил, чтоб не замерз…
Потом члены комиссии задавали девушке вопросы. Пенсионер-общественник строго спросил:
- Какую работу вы, как инспектор детской комнаты, проводили с родителями несовершеннолетнего Емельянова Николая?
Девушка привычно поднесла руку к косам и сказала, что отца у Коли нет, с матерью проводились беседы.
Общественник не унимался, ответ его не удовлетворил, и он пытался выяснить, какого характера проводились беседы.
Почему-то молоденькая девушка должна проводить работу с родителями, воспитывать их и их детей, заглядывать в дневники, искать подход… Может, у нее своих-то детей пока нет, может, она и не замужем… Со студенческой скамьи… А должна.
Кира Сергеевна вздохнула, придвинула папку с наклейкой "Комиссия по делам несовершеннолетних". Открыла.
Заседали уже третий час. Слушали жэки, участковых, школы… Кира Сергеевна проставляла в списке "птички".
Кого мы только не слушаем на комиссии! Кто только не отвечает за воспитание детей! Все, кроме родителей.
Пригласить бы сюда эту Емельянову и спросить: как она дошла до жизни такой, что сын бродяжничает?
Впрочем, приглашали. Опять сказала бы то же самое: "И ругаю, и бью, и плачу, а толку нет".
Мать Коли работает проводником, по трое суток не бывает дома. В промежутках между рейсами ругает, бьет, плачет. И опять уезжает.
Однобокая, неблагополучная семья. Без отца. А если б был отец, что изменилось бы? Колю пороли бы не в две, а в четыре руки. И что такое "благополучная семья?" Та, где есть бабушки? Где отцы могут обеспечить прожиточный минимум? Где мать может заниматься детьми? Но где набраться на всех детей бабушек и высокооплачиваемых отцов?
Кира Сергеевна удивилась, что лезут сейчас все эти мысли. У нее разболелась голова, она достала в сумочке таблетку.
Выступали члены комиссии.
Как обычно, критиковали учителей, которые "не смогли", "не сумели", "недоработали". Говорили о продленках и школах полного дня.
Круглосуточные детсады, группы продленного дня, теперь вот появились школы полного дня… Зачем? Изгонять ребенка из семьи - зачем? Освобождать родителей от детей - зачем? Освободить женщину от кухни, стирки, уборки - понятно и разумно. Но зачем - от детей? Ради работы, вклада в общее дело? Разве дети - не самый ценный вклад в общее дело?
В войну, после войны женщины работали много и трудно. Кира Сергеевна помнила, как мать, вернувшись из школы, переодевалась, уезжала перебирать картофель или грузить уголь. Это называлось трудовым фронтом. Это было необходимо. Но сейчас-то?
Освобождать женщину надо не от детей, а для детей!
В зале было душно, никто не догадался открыть фрамуги. Голова все болела, от насухо проглоченной таблетки горчило в горле, Кира Сергеевна потянулась к графину, налила воды. Секретарь комиссии странно посмотрел на нее, опять уткнулся в протокол, стал писать.
А члены комиссии все говорили, говорили… О патриотическом воспитании, о встречах школьников с ветеранами войны и передовиками производства, о профилактике правонарушений…
Как не понимают, что надо не об этом? Как сама я этого не понимала? Давайте освобождать женщину-мать для детей - это и есть самая надежная профилактика! Чтобы не электронная няня, а живой голос матери пел колыбельную! Чтобы не только по телевизору, а из уст матери ребенок слышал вечернюю сказку! Чтобы не вешать ребенку на шею ключик от родного пустого дома, где никого нет! Надо вернуть детям домашнее детство!
Но неизвестно, захотят ли этого сами женщины. Кира Сергеевна вспомнила, как заведующая горздравом сказала недавно: "Современной женщине нужна полноценная жизнь". Выходит, быть с детьми - значит, жить неполноценно. И мы бежим, теряя и опрокидывая все, что мешает. Где-то там, за спиной, остаются дети. Попробуй останови! Дети все чаще становятся обузой, деталью скучного быта, и женщины не хотят детей…
Члены комиссии молча смотрели на нее. Уже все высказались, надо было закрывать заседание, Кира Сергеевна понимала это, но словно оцепенела, была придавлена мыслью - мы делаем не то! Хотелось встать, крикнуть в зал: "Погодите, остановитесь, послушайте, мы делаем не то!"
Опять вспомнила альбом "Ступени жизни". Строгую комсомолку Киру на фотографии. Если б сказать той комсомолке: "Через много лет, когда все главное будет позади, ты поймешь, что с самого начала жила не так" - разве она поверила бы? Разве захотела бы построить свою жизнь иначе?
Секретарь комиссии тронул ее руку. Она увидела зал и бледные пятна лиц, обращенных к ней.
- Спасибо, товарищи, все свободны.
Расходились тихо и оглядывались на нее. Ушел секретарь со своими бумагами. Она все сидела, думала о себе, о семье. Благополучная семья. С бабушкой и высокооплачиваемым отцом.
Ирина сказала как-то: "Что - бабушка? Ребенку нужна мать". А я не пела ей колыбельной, не баловала сказкой - не до того. Хотела состояться как личность. Бежала к празднику труда.
Вспомнила, как слепнущая мать просила: "Кира, почитай мне газету". Мать любила статьи на темы морали. И все было некогда. Все обещала: "Вот подготовлюсь к докладу", "Вот проведу семинар", "Вот закончу проверку"… Всю жизнь было некогда.
Только сейчас Кира Сергеевна осознала, как тяжело жила мать в последние свои годы. Полуслепая учительница, привыкшая общаться с книгами. Иногда она брала лупу, пыталась читать. Потом у нее болела голова. Изредка ей читали Ирина и Александр Степанович - когда позволяло время.
Жизнь матери не была счастливой. А муж, дочь - разве они были счастливы со мной? Муж ушел от меня, а счастливые не уходят. И дочь ушла. Я считала, что молча и трудно несу свой крест. А этот мой крест несли все: мать, дочь, муж…
Вот тебе и ступени жизни. Только куда они ведут?
Она встала, собрала в папку планы, списки. Поднялась к себе.
В приемной ее уже ждали. Шурочка, сдвинув брови, печатала на машинке.
- Всех приму, но, с вашего разрешения, сперва выпью кофе, - сказала Кира Сергеевна, - я без обеда сегодня.